Неточные совпадения
—
Все говорил… Как по крестьянам она прошла: молебны служили, попы по церквам манифест читали. Потом по городам воля разошлась
и на заводах, окромя наших… Мосей-то говорит, што большая может выйти ошибка, ежели время упустить. Спрячут, говорит, приказчики вашу волю —
и конец тому
делу.
Как самоучка-практик, прошедший
все ступени заводской иерархии, старик понимал мельчайшие тонкости заводского
дела и с первого взгляда видел
все недочеты.
Все они в жаркие летние
дни почти пересыхают, но зато первый дождь заставляет их весело бурлить
и пениться, а весной последняя безыменная речонка надувалась, как будто настоящая большая река, выступала из берегов
и заливала поемные луга.
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки
и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом
деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору?
Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще
всех и даже ругал неизвестно кого.
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив,
и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку
и слушала,
вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть
и обушники. У мочеган
и песен таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку,
и она растужилась, расплакалась. Нету
дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
Все сконфуженно молчали. Иван Семеныч, когда узнал, в чем
дело, даже побелел от злости
и дрожащими губами сказал Рачителихе...
Пульс был нехороший,
и Петр Елисеич только покачал головой. Такие лихорадочные припадки были с Нюрочкой
и раньше,
и Домнушка называла их «ростучкой», — к росту девочка скудается здоровьем, вот
и все. Но теперь Петр Елисеич невольно припомнил, как Нюрочка провела целый
день. Вообще слишком много впечатлений для одного
дня.
Все это происходило за пять лет до этого
дня,
и Петр Елисеич снова переживал свою жизнь, сидя у Нюрочкиной кроватки. Он не слыхал шума в соседних комнатах, не слыхал, как расходились гости,
и опомнился только тогда, когда в господском доме наступила полная тишина. Мельники, говорят, просыпаются, когда остановится мельничное колесо, так было
и теперь.
— Матушка, да ведь старики
и в самом
деле, надо быть, пропили Федорку! — спохватилась Лукерья
и даже всплеснула руками. — С Титом Горбатым
весь день в кабаке сидели, ну
и ударили по рукам…
Положение Татьяны в семье было очень тяжелое. Это было
всем хорошо известно, но каждый смотрел на это, как на что-то неизбежное. Макар пьянствовал, Макар походя бил жену, Макар вообще безобразничал, но где
дело касалось жены —
вся семья молчала
и делала вид, что ничего не видит
и не слышит. Особенно фальшивили в этом случае старики, подставлявшие несчастную бабу под обух своими руками. Когда соседки начинали приставать к Палагее, она подбирала строго губы
и всегда отвечала одно
и то же...
«Три пьяницы» вообще чувствовали себя прекрасно, что бесило Рачителиху, несколько раз выглядывавшую из дверей своей каморки в кабак. За стойкой управлялся один Илюшка, потому что
днем в кабаке народу было немного, а набивались к вечеру. Рачителиха успевала в это время управиться около печи, прибрать ребятишек
и вообще повернуть
все свое бабье
дело, чтобы вечером уже самой выйти за стойку.
— А наши-то тулянки чего придумали, — трещала участливо Домнушка. — С ног сбились,
всё про свой хлеб толкуют.
И всё старухи… С заводу хотят уезжать куда-то в орду, где земля дешевая. Право… У самих зубов нет, а своего хлеба захотели, старые…
И хохлушек туда же подманивают, а доведись до
дела, так на снохах
и поедут. Удумали!.. Воля вышла, вот
все и зашевелились: кто куда, — объясняла Домнушка. — Старики-то так
и поднялись, особенно в нашем Туляцком конце.
Попадались
и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики
и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке.
Все шли на пристань. Николин
день считался годовым праздником на Ключевском,
и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством
и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
На звон колокольчиков выбежал Вася, пропадавший по целым
дням на голубятне, а Матюшка Гущин, как медведь, навьючил на себя
все, что было в экипаже,
и потащил в горницы.
— Ты
все про других рассказываешь, родимый мой, — приставал Мосей, разглаживая свою бороду корявою, обожженною рукой. — А нам до себя… Мы тебя своим считаем, самосадским, так, значит, уж ты
все обскажи нам, чтобы без сумления. Вот
и старички послушают… Там заводы как хотят, а наша Самосадка допрежь заводов стояла. Прапрадеды жили на Каменке, когда о заводах
и слыхом было не слыхать… Наше
дело совсем особенное. Родимый мой, ты уж для нас-то постарайся, чтобы воля вышла нам правильная…
В яркий солнечный
день картина получалась замечательно красивая,
и даже Таисья вздохнула, любуясь
всем «жилом».
Все заводское население переселяется на покосы, где у избушек
и балаганов до успеньева
дня кипит самая горячая работа.
Такие разговоры повторялись каждый
день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а
всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти
все покосы по Сойге
и Култыму
и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили
все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Всю ночь думает Тит
и день думает,
и даже совсем от хлеба отбился.
Сваты даже легонько повздорили
и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да
и бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на баб. Во всяком случае,
дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор пошел по
всему заводу.
Маврина семья сразу ожила, точно
и день был светлее,
и все помолодели. Мавра сбегала к Горбатым
и выпросила целую ковригу хлеба, а у Деяна заняла луку да соли. К вечеру Окулко действительно кончил лужок, опять молча поужинал
и улегся в балагане. Наташка радовалась: сгрести готовую кошенину не велика печаль, а старая Мавра опять горько плакала. Как-то Окулко пойдет объявляться в контору? Ушлют его опять в острог в Верхотурье, только
и видела работничка.
— Уж это што
и говорить, — соглашались
все. — Как по другим прочиим местам добрые люди делают, так
и мы. Жалованье зададим ходокам, чтобы им не обидно было
и чтобы неустойки не вышло. Тоже задарма кому охота болтаться… В аккурате надо
дело делать.
Все понимали, что в ходоки нужно выбрать обстоятельных стариков, а не кого-нибудь.
Дело хлопотливое
и ответственное,
и не всякий на него пойдет. Раз под вечер, когда семья Горбатых дружно вершила первый зарод, к ним степенно подвалила артелька стариков.
Старый Коваль не спорил
и не артачился, как Тит: идти так идти… Нэхай буде так!.. Сваты, по обычаю, ударили по рукам.
Дело уладилось сразу, так что
все повеселели. Только охал один Тит, которому не хотелось оставлять недоконченный покос.
Раньше он
все дела вершал единолично, а теперь пришлось устраивать съезды заводских управителей, отдельные совещания
и просто интимные беседы.
Петр Елисеич был другого мнения, которое старался высказать по возможности в самой мягкой форме. В Западной Европе даровой крепостной труд давно уже не существует, а между тем заводское
дело процветает благодаря машинам
и улучшениям в производстве. Конечно, сразу нельзя обставить заводы, но постепенно
все устроится. Даже будет выгоднее
и для заводов эта новая система хозяйства.
Из корпуса его увели в квартиру Палача под руки. Анисье пришлось
и раздевать его
и укладывать в постель. Страшный самодур, державший в железных тисках целый горный округ, теперь отдавался в ее руки, как грудной младенец, а по суровому лицу катились бессильные слезы. Анисья умелыми, ловкими руками уложила старика в постель, взбила подушки, укрыла одеялом, а сама
все наговаривала ласковым полушепотом, каким убаюкивают малых ребят.
Домик, в котором жил Палач, точно замер до следующего утра. Расставленные в опасных пунктах сторожа не пропускали туда ни одной души. Так прошел целый
день и вся ночь, а утром крепкий старик ни свет ни заря отправился в шахту. Караул был немедленно снят. Анисья знала
все привычки Луки Назарыча,
и в восемь часов утра уже был готов завтрак, Лука Назарыч смотрел довольным
и даже милостиво пошутил с Анисьей.
Прошел
и успеньев
день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам
и лесообъездчикам. За контору никто
и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском
деле и не знавшим ничего другого, некуда было
и деваться, кроме своей конторы.
Вся разница теперь была в том, что они были вольные
и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору».
Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
На полатях лежал Заболотский инок Кирилл, который частенько завертывал в Таисьину избушку. Он наизусть знал
всю церковную службу
и наводил на ребят своею подавляющею ученостью панический страх. Сама Таисья возилась около печки с своим бабьим
делом и только для острастки появлялась из-за занавески с лестовкой в руках.
— А ежели, напримерно, у меня свое
дело?.. Никого я не боюсь
и весь ваш Кержацкий конец разнесу… Вот я каков есть человек!
— Вот вы
все такие… — заворчала Таисья. — Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще вы же
и топорщитесь: «Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого не было страшно?..
Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное
дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз
и уже там в коротких словах обсказала свое
дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой
и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился…
И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы
и с огнем не сыщешь по
всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— А так… Ведь болотом
и днем не проехать,
все равно через Талый курень придется. Мы у могилки отца Спиридона сейчас…
Дорога опять превратилась в маленькую тропу, на которой даже
и следа не было, но инок Кирилл проехал бы
всю эту «пустыню» с завязанными глазами: было похожено
и поезжено по ней по разным скитским
делам.
Туляки стояли за своего ходока, особенно Деян Поперешный, а хохлы отмалчивались или глухо роптали. Несколько раз в кабаке
дело доходило до драки, а ходоки
все стояли на своем. Везде по избам, как говорила Домнушка, точно капусту рубили, — такая шла свара
и несогласие.
Но черемуховая палка Тита, вместо нагулянной на господских харчах жирной спины Домнушки, угодила опять на Макара.
Дело в том, что до последнего часа Макар ни слова не говорил отцу, а когда Тит велел бабам мало за малым собирать разный хозяйственный скарб, он пришел в переднюю избу к отцу
и заявил при
всех...
— Последнее это
дело! — кричала Наташка. — Хуже, чем по миру идти. Из-за Окулка же страмили на
весь завод Рачителиху,
и ты же к ней идешь за деньгами.
Нюрочке делалось совестно за свое любопытство,
и она скрывалась, хотя ее так
и тянуло в кухню, к живым людям. Петр Елисеич половину
дня проводил на фабрике,
и Нюрочка ужасно скучала в это время, потому что оставалась в доме одна, с глазу на глаз
все с тою же Катрей. Сидор Карпыч окончательно переселился в сарайную, а его комнату временно занимала Катря. Веселая хохлушка тоже заметно изменилась,
и Нюрочка несколько раз заставала ее в слезах.
Вообще происходило что-то непонятное, странное,
и Нюрочка даже поплакала, зарывшись с головой под свое одеяло. Отец несколько
дней ходил грустный
и ни о чем не говорил с ней, а потом опять
все пошло по-старому. Нюрочка теперь уже начала учиться,
и в ее комнате стоял особенный стол с ее книжками
и тетрадками. Занимался с ней по вечерам сам Петр Елисеич, — придет с фабрики, отобедает, отдохнет, напьется чаю
и скажет Нюрочке...
Опять тормозила петербургская контора, потому что
весь вопрос сводился на деньги; заводовладельцы привыкли только получать с заводов миллионные прибыли
и решительно ничего не вкладывали в
дело от себя.
— А ведь ты верно говоришь, — согласился обескураженный Петр Елисеич. — Как это мне самому-то в голову не пришло? А впрочем, пусть их думают, что хотят… Я сказал только то, что должен был сказать.
Всю жизнь я молчал, Самойло Евтихыч, а тут прорвало… Ну, да теперь уж нечего толковать:
дело сделано.
И я не жалею.
— Мои совет — переезжать. В Мурмосе будешь жить — до
всего близко… Тогда
и кабаки можешь бросить. Не люблю я этого
дела, Самойло Евтихыч.
— А кто его любит? Самое поганое
дело… Целовальники,
и те
все разбежались бы, если бы ихняя воля. А только
дело верное, поэтому за него
и держимся… Ты думаешь, я много на караване заводском наживу? Иной год
и из кармана уплывет, а кабаками
и раскроюсь. Ежели бог пошлет счастки в Мурмосе, тогда
и кабаки побоку… Тоже выходит причина, чтобы не оставаться на Самосадке. Куда ни кинь, везде выходит, что уезжать.
Иван Семеныч бился со стариками целых два
дня и ничего не мог добиться. Даже был приглашен к содействию о. Сергей, увещания
и советы которого тоже не повели ни к чему. Истощив
весь запас своей административной энергии, Иван Семеныч махнул рукой на
все.
Туляцкому
и Хохлацкому концам было не до этих разговоров, потому что
все жили в настоящем. Наезд исправника решил
все дело: надо уезжать. Первый пример подал
и здесь Деян Поперешный. Пока другие говорили да сбирались потихоньку у себя дома, он взял да
и продал свой покос на Сойге, самый лучший покос во
всем Туляцком конце. Покупателем явился Никитич. Сделка состоялась, конечно, в кабаке
и «руки розняла» сама Рачителиха.
В это время обыкновенно в Туляцком конце «играли свадьбы», а нынче только Чеботаревы выдали одну дочь, да
и то
все дело свертели на скорую руку, так что свадьба походила на пожар.
Когда Ястребок отошел, Морок еще посидел с рабочими
и дождался, когда
все разошлись по своим
делам.
—
Всё те же. Вон Аннушка привела третьева
дни сестру, так Корнило
и льнет. Любопытный, пес…
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим
делом. Одни носили сырые дрова в печь
и складывали их там, другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела,
и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой
и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько
дней работы исцарапала себе
все руки
и едва двигалась: ломило спину
и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.