Неточные совпадения
— Да я же тебе говорю, что ничего не
знаю,
как и все другие. Никто ничего не
знает, а потом видно будет.
— Ты и скажи своим пристанским, что волю никто не спрячет и в свое время объявят,
как и в других местах. Вот приедет главный управляющий Лука Назарыч, приедет исправник и объявят… В Мурмосе уж все было и у нас будет, а брат Мосей врет, чтобы его больше водкой поили. Волю объявят, а
как и что будет — никто сейчас не
знает. Приказчикам обманывать народ тоже не из чего: сами крепостные.
Его возмущает проклятый француз,
как он мысленно называет Петра Елисеича, — ведь
знает, зачем приехали, а прикидывается, что удивлен, и этот исправник Чермаченко, который, переодевшись в сарайной, теперь коротенькими шажками мельтесит у него перед глазами, точно бес.
— Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч, не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, — ну, уж вы там
знаете,
как и что…
Конечно, вся фабрика уже
знала о приезде главного управляющего и по-своему приготовилась,
как предстать пред грозные очи страшного владыки, одно имя которого производило панику.
Он
узнал трех братанов Гущиных, имевших дареные господские кафтаны, туляка Афоньку, двух хохлов — отличные мастера,
каких не найдешь с огнем.
Вспышка у Мухина прошла так же быстро,
как появилась. Конечно, он напрасно погорячился, но зачем Палач устраивает посмешище из сумасшедшего человека? Пусть же он
узнает, что есть люди, которые думают иначе. Пора им всем
узнать то, чего не
знали до нынешнего дня.
Домнушка
знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку,
как любил Самойло Евтихыч: один бочок подрумянен, а другой совсем пухлый.
Как уж они, то есть мужики, все
знают — удивительно.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник»,
как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не
знала, куда от него спрятаться. Она спаслась только тем, что ушла за отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
— А так… Сапоги нашли…
Знаешь Самоварника? Ну, так его сапоги… Только
как жив остался — удивительно!
Нюрочка перебегала из столовой в залу и смотрела в окно на галдевшую на дворе толпу. Ей опять было весело, и она только избегала встречаться с Иваном Семенычем, которого сразу разлюбила. Добрый старик замечал эту детскую ненависть и не
знал,
как опять подружиться с Нюрочкой. Улучив минуту, когда она проходила мимо него, он поймал ее за какую-то оборку и прошептал, указывая глазами на Овсянникова...
У закостеневшего на заводской работе Овсянникова была всего единственная слабость, именно эти золотые часы. Если кто хотел найти доступ в его канцелярское сердце, стоило только завести речь об его часах и с большею или меньшею ловкостью похвалить их. Эту слабость многие
знали и пользовались ею самым бессовестным образом. На именинах, когда Овсянников выпивал лишнюю рюмку, он бросал их за окно, чтобы доказать прочность. То же самое проделал он и теперь, и Нюрочка хохотала до слез,
как сумасшедшая.
Набат точно вымел весь народ из господского дома, остались только Домнушка, Катря и Нюрочка, да бродил еще по двору пьяный коморник Антип. Народ с площади бросился к кабаку, — всех гнало любопытство посмотреть,
как будет исправник ловить Окулка. Перепуганные Катря и Нюрочка прибежали в кухню к Домнушке и не
знали, куда им спрятаться.
— Куда же он убежал, папочка?.. Ведь теперь темно… Я
знаю, что его били. Вот всем весело, все смеются, а он,
как зверь, бежит в лес… Мне его жаль, папочка!..
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она вернулась, чтобы расспросить старика, что и
как случилось, но Коваль уже спал на лавке и,
как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не
знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
Все время расчета Илюшка лежал связанный посреди кабака,
как мертвый. Когда Груздев сделал знак, Морок бросился его развязывать, от усердия к благодетелю у него даже руки дрожали, и узлы он развязывал зубами. Груздев, конечно, отлично
знал единственного заводского вора и с улыбкой смотрел на его широчайшую спину. Развязанный Илюшка бросился было стремглав в открытую дверь кабака, но здесь попал прямо в лапы к обережному Матюшке Гущину.
Как бил жену Рачитель — это
знала она одна.
— Да дело не маленькое, родимый мой… Вот прошла теперь везде воля, значит, всем хрестьянам, а
как насчет земляного положенья? Тебе это ближе
знать…
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры с Мосеем, но так
как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич
знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
—
Как же ты не
знаешь? — удивилась Нюрочка. — Разве ты не учишься?
— Ишь
какие вострые глаза:
узнала тятьку! — похвалила Таисья, заслоняя глаза от солнца рукой. — Твой тятька в кругу шарашится. Прежде-то сам хватски боролся, а ноне, ишь, ребятишек стравляет.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал,
как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя
знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
О переговорах стариков на покосе бабы тоже
знали, что еще сильнее конфузило таких упрямых людей,
как Тит Горбатый.
Одни девки,
как беспастушная скотина, ничего
знать не хотели и только ждали вечера, чтобы горланить песни да с парнями зубы скалить.
— Спесивая стала, Наташенька… Дозваться я не могла тебя, так сама пошла: солдатке не до спеси. Ох, гляжу я на тебя,
как ты маешься, так вчуже жаль… Кожу бы с себя ровно сняла да помогла тебе! Вон Горбатые не
знают, куда с деньгами деваться, а нет, чтобы послали хоть кобылу копны к зароду свозить.
Старуха Мавра с удивлением посмотрела на дочь, что та ничего не
знает, и только головой указала на лужок у реки. Там с косой Наташки лихо косил какой-то здоровенный мужик, так что слышно было,
как жесткая болотная трава свистела у него под косой.
Окулко косил с раннего утра вплоть до обеда, без передышки. Маленький Тараско ходил по косеву за ним и молча любовался на молодецкую работу богатыря-брата. Обедать Окулко пришел к балагану, молча съел кусок ржаного хлеба и опять пошел косить. На других покосах уже заметили, что у Мавры косит какой-то мужик, и, конечно, полюбопытствовали
узнать,
какой такой новый работник объявился. Тит Горбатый даже подъехал верхом на своей буланой кобыле и вслух похвалил чистую Окулкину работу.
У Гущиных мастерицу всегда принимали,
как дорогую гостью, и не
знали, куда ее усадить, и чем потчевать, и
как получше приветить.
—
Знаем,
какое у тебя дело, родимый мой… Совсем хорошее твое дело, Макарушко, ежели на всю улицу похваляешься. Про худые-то дела добрые люди молчат, а ты вон
как пасть разинул… А где у тебя шапка-то?
Завидев незнакомую женщину, закрывавшуюся тулупом, Основа ушел в свою переднюю избу, а Таисья провела Аграфену в заднюю половину, где была
как у себя дома. Немного погодя пришел сам Основа с фонарем в руке. Оглядев гостью, он не подал и вида, что
узнал ее.
Таисья теперь думала о том,
как бы благополучно миновать куренную повертку, которая выходила на самосадскую дорогу в половине, — попадутся куренные,
как раз
узнают по пегашке и расскажут брательникам.
Анфиса Егоровна привыкла к таким таинственным появлениям Таисьи и без слова провела ее в светелку наверх, где летом привязана была Оленка. Хозяйка мельком взглянула на Аграфену и,
как Основа, сделала вид, что не
узнала ее.
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах,
какой грех случился… И девка-то
какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза
узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Ихнее дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские дела… Да и деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое дело, брательники на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних.
Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не
знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
— Ну, ты у меня смотри:
знаем мы,
как у девок поясницы болят… Дурите больше с парнями-то!.. Вон я как-то Анисью приказчицу видела: сарафан кумачный, станушка с кумачным подзором, платок на голове кумачный, ботинки козловые… Поумнее, видно, вас, дур…
Наташка
знала про него только то, что Кузьмич родом из Мурмоса и вырос тоже в сиротстве,
как и она.
—
Как им было трудно, папа, бедненьким… Такие маленькие и уж сколько
знали.
— А кто ее
знает, куды она провалилась, — неохотно отвечал Матюшка, почесывая затылок. — Куды больше,
как не в скиты… Улимонила ее эта Таисья, надо полагать.
Груздев скоро пришел, и сейчас же все сели обедать. Нюрочка была рада, что Васи не было и она могла делать все,
как сама хотела. За обедом шел деловой разговор Петр Елисеич только поморщился, когда
узнал, что вместе с ним вызван на совещание и Палач. После обеда он отправился сейчас же в господский дом, до которого было рукой подать. Лука Назарыч обедал поздно, и теперь было удобнее всего его видеть.
— Невозможно, Петр Елисеич! — спорил Груздев. — Не такое это дело, чтобы новые места нам с тобой разыскивать… Мохом мы с тобой обросли, вот главная причина.
Знаешь,
как собака: ее палкой, а она все к хозяину лезет…
Из разговоров и поведения мужа Домнушка убедилась, что он
знает решительно все
как про нее, так и про брата Макара, только молчит до поры до времени.
— Тошнехонько и глядеть-то на них, на мирских, — продолжала Енафа с азартом. — Прежде скитские наедут, так не
знают, куда их посадить, а по нонешним временам,
как на волков, свои же и глядят… Не стало прежних-то христолюбцев и питателей, а пошли какие-то богострастники да отчаянные. Бес проскочил и промежду боголюбивых народов… Везде свара и неистовство.
Знай себе чай хлебают да табачище палят.
Аглаида даже не пыталась
узнать, что и
как, да и
какое ей дело до Кирилла?
Из-под Мохнатенькой вышли ранним утром, а заночевали в Чистом болоте, на каком-то острове, о котором
знал один Кирилл. Когда все скитницы заснули около огонька,
как зарезанные, инок спросил неспавшую Аглаиду...
—
Какие наши труды, голубушки, — отвечала мать Енафа, — с грехами не
знаешь куда деваться.
— Мечтание это, голубушка!.. Враг он тебе злейший, мочеганин-то этот. Зачем он ехал-то, когда добрые люди на молитву пришли?.. И Гермогена
знаю. В четвертый раз сам себя окрестил: вот он каков человек… Хуже никонианина. У них в Златоусте последнего ума решились от этих поморцев… А мать Фаина к поповщине гнет, потому
как сама-то она из часовенных.
Крутяш и праздников не
знал,
как не
знал их и Ефим Андреич: он в светлый день спускался два раза в шахту,
как в будни, и в рождество, и в свои именины.
Парасковья Ивановна с полуслова
знала, в чем дело, и даже перекрестилась. В самом-то деле, ведь этак и жизни можно решиться, а им двоим много ли надо?.. Глядеть жаль на Ефима Андреича,
как он убивается. Участие жены тронуло старика до слез, но он сейчас же повеселел.
Петр Елисеич, конечно, был дома и обрадовался старому сослуживцу, которого не
знал куда и посадить. Нюрочка тоже ластилась к гостю и все заглядывала на него. Но Ефим Андреич находился в самом угнетенном состоянии духа,
как колесо, с которого сорвался привод и которое вертелось поэтому зря.