Парасковья Ивановна была почтенная старушка раскольничьего склада, очень строгая и домовитая. Детей у них не было, и старики жили как-то особенно дружно, точно сироты, что иногда бывает с бездетными парами. Высокая и плотная, Парасковья Ивановна сохранилась
не по годам и держалась в сторонке от жен других заводских служащих. Она была из богатой купеческой семьи с Мурмоса и крепко держалась своей старой веры.
Неточные совпадения
— Теперь я… ежели, например, я двадцать пять
лет,
по два раза в сутки, изо дня в день в шахту спускался, — ораторствовал старик Ефим Андреич, размахивая руками. — Какая мне воля, ежели я к ненастью поясницы
не могу разогнуть?
— И дочь Оленку дядя-то повел на пристань, — сообщил Тишка. — Девчонка махонькая,
по восьмому
году, а он ее волокет… Тоже
не от ума человек!
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и
не видался с Мосеем несколько
лет.
По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда
не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол.
По тому, как отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
Аграфена тупо смотрела
по сторонам и совсем
не узнавала дороги, на которой бывала только
летом: и лесу точно меньше, и незнакомые объезды болотами, и знакомых гор совсем
не видать.
Нюрочка разговаривала с Васей и чувствовала, что нисколько
не боится его. Да и он в этот
год вырос такой большой и
не смотрел уже тем мальчишкой, который лазал с ней
по крышам.
Петр Елисеич долго шагал
по кабинету, стараясь приучить себя к мысли, что он гость вот в этих стенах, где прожил
лет пятнадцать. Да, нужно убираться, а куда?.. Впрочем, в резерве оставалась Самосадка с груздевским домом. Чтобы развлечься, Петр Елисеич сходил на фабрику и там нашел какие-то непорядки. Между прочим, досталось Никитичу, который никогда
не слыхал от приказчика «худого слова».
Аграфена приехала в скиты осенью
по первопутку, и в течение двух
лет мать Енафа никуда
не позволяла ей носу показать. Этот искус продолжался вплоть до поездки в Самосадку на похороны Василисы Корниловны. Вернувшись оттуда, мать Енафа особенно приналегла на свою черноризицу: она подготовляла ее к Петрову дню, чтобы показать своим беспоповцам на могилке о. Спиридония. Аглаида выучила наизусть «канун
по единоумершем», со всеми поклонами и церемониями древлего благочестия.
Случившийся на могилке о. Спиридония скандал на целое
лето дал пищу разговорам и пересудам, особенно
по скитам. Все обвиняли мать Енафу, которая вывела головщицей какую-то пропащую девку. Конечно, голос у ней лучше, чем у анбашской Капитолины, а все-таки и себя и других срамить
не доводится. Мать Енафа
не обращала никакого внимания на эти скитские пересуды и была даже довольна, что Гермоген с могилки о. Спиридония едва живой уплел ноги.
— Штой-то, Ефим Андреич,
не на пасынков нам добра-то копить. Слава богу, хватит и смотрительского жалованья… Да и
по чужим углам на старости
лет муторно жить. Вон курицы у нас, и те точно сироты бродят… Переехали бы к себе в дом, я телочку бы стала выкармливать… На тебя-то глядеть, так сердечушко все изболелось! Сам
не свой ходишь,
по ночам вздыхаешь… Долго ли человеку известись!
— Будет, родитель, достаточно поработано, а тебе пора и отдохнуть. Больно уж ты жаден у нас на работу-то…
Не такие твои
года, штобы
по куреням маяться.
Бабенка-то головой только вертит,
не муж и кончено, а старуха мать
по древности
лет совсем помутилась в разуме и признала меня за Спиридона.
— А нам-то какая печаль? Мы ни овсом, ни сеном
не торгуем. Подряды на дрова, уголь и транспорт сданы с торгов еще весной
по средним ценам. Мы исполним то, что обещали, и потребуем того же и от других. Я понимаю, что
год будет тяжелый, но важен принцип. Да…
Споры на эту тему продолжались все
лето, а осенью в Мурмос к главному управляющему явились первыми углепоставщики с Самосадки и заявили, что
по взятым ценам они
не могут выполнить своих подрядов.
Целый заводский округ очутился в самом критическом положении: если
по зимнему пути
не вывезти древесного топлива, то заводы должны приостановить свое действие на целый
год, а это грозило убытками в сотни тысяч рублей.
Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг
не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому цвету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя
по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать
лет живу на службе; ни один купец, ни подрядчик
не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что
лет уже
по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Хлестаков, молодой человек
лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он
не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет
по моде.
Да распрямиться дедушка //
Не мог: ему уж стукнуло, //
По сказкам, сто
годов, // Дед жил в особой горнице, // Семейки недолюбливал, // В свой угол
не пускал;
К нам земская полиция //
Не попадала
по́
году, — // Вот были времена!