Неточные совпадения
На лестнице, ухватившись
одною рукой за потолочину, а
другою за балясник перил, стояла девочка лет семи, в розовом ситцевом платьице, и улыбающимися, большим серыми глазами смотрела на него, Егора.
В Егоре девочка узнала кержака: и по покрою кафтана, и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от
одного уха до
другого, и по особому складу всего лица, — такое сердитое и скуластое лицо, с узкими темными глазками и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю и сейчас пойдет в завод.
Именно в тридцатых годах
одному из Устюжаниновых удалось выгодно приобрести две большие партии помещичьих крестьян, —
одну в Черниговской губернии, а
другую — в Тульской.
Домнушка знала свычаи Груздева хорошо, и самовар скоро появился в сарайной. Туда же Домнушка уже сама притащила на сковороде только что испеченную в масле пшеничную лепешку, как любил Самойло Евтихыч:
один бочок подрумянен, а
другой совсем пухлый.
Овсянников молча и сосредоточенно пил
один стакан чая за
другим, вытирал свое зеленое лицо платком и как-то исподлобья упорно смотрел на хозяйничавшего Груздева.
— А так, Полуэхт, промежду себя балакаем, — уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. — То то, то
другое…
Один говорит, а
другой слухает, всего и работы…
—
Одною рукой за волосья, а
другою в зубы, — вот тебе и будет твой сын, а то… тьфу!.. Глядеть-то на них
один срам.
Пошатываясь, старики побрели прямо к стойке; они не заметили, что кабак быстро опустел, точно весь народ вымели. Только в дверях нерешительно шушукались чьи-то голоса. У стойки на скамье сидел плечистый мужик в
одной красной рубахе и тихо разговаривал о чем-то с целовальничихой.
Другой в чекмене и синих пестрядинных шароварах пил водку, поглядывая на сердитое лицо целовальничихина сына Илюшки, который косился на мужика в красной рубахе.
Комната Нюрочки помещалась рядом с столовой. В ней стояли две кровати,
одна Нюрочкина,
другая — Катри. Девочка, совсем раздетая, лежала в своей постели и показалась Петру Елисеичу такою худенькой и слабой. Лихорадочный румянец разошелся по ее тонкому лицу пятнами, глаза казались темнее обыкновенного. Маленькие ручки были холодны, как лед.
Детское лицо улыбалось в полусне счастливою улыбкой, и слышалось ровное дыхание засыпающего человека. Лихорадка проходила, и только красные пятна попрежнему играли на худеньком личике. О, как Петр Елисеич любил его, это детское лицо, напоминавшее ему
другое, которого он уже не увидит!.. А между тем именно сегодня он страстно хотел его видеть, и щемящая боль охватывала его старое сердце, и в голове проносилась
одна картина за
другой.
На Мурмосских заводах было всего две школы —
одна в Мурмосе,
другая в Ключевском.
Были у Горбатого еще два сына:
один — Артем, муж Домнушки, женившийся на ней «по соседству», против родительской воли, а
другой — учитель Агап.
Попадались и
другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились»
одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами по себе.
Таисья провела обеих девочек куда-то наверх и здесь усадила их в ожидании обеда, а сама ушла на половину к Анфисе Егоровне, чтобы рассказать о состоявшемся примирении бабушки Василисы с басурманом. Девочки сначала оглядели
друг друга, как попавшие в
одну клетку зверьки, а потом первой заговорила Нюрочка...
Нюрочке сделалось смешно: разве можно бояться Таисьи? Она такая добрая и ласковая всегда. Девочки быстро познакомились и первым делом осмотрели костюмы
одна у
другой. Нюрочка даже хотела было примерять Оленкин сарафан, как в окне неожиданно показалась голова Васи.
Всю ночь Груздев страшно мучился. Ему все представлялось, что он бьется в кругу не на живот, а на смерть: поборет
одного — выходит
другой, поборет
другого — третий, и так без конца. На улице долго пьяные мужики горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
Такие разговоры повторялись каждый день с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают
другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в
одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
Среди богатых, людных семей бьется, как рыба об лед, старуха Мавра, мать Окулка, —
другим не работа — праздник, а Мавра вышла на покос с
одною дочерью Наташкой, да мальчонко Тараско при них околачивается.
С Никитичем, цепляясь за полу его кафтана, из корпуса в корпус ходила маленькая Оленка, которая и выросла под домной.
Одна в
другие корпуса она боялась ходить, потому что рабочие пели ей нехорошие песни, а мальчишки, приносившие в бураках обед, колотили ее при случае.
Фабричная терминология установилась с испокон веку, вместе с фабрикой, и переходила от
одного поколения к
другому.
Заходившие сюда бабы всегда завидовали Таисье и, покачивая головами, твердили: «Хоть бы денек пожить эк-ту, Таисьюшка: сама ты большая, сама маленькая…» Да и как было не завидовать бабам святой душеньке, когда дома у них дым коромыслом стоял:
одну ребята одолели, у
другой муж на руку больно скор, у третьей сиротство или смута какая, — мало ли напастей у мирского человека, особенно у бабы?
Аграфену оставили в светелке
одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой
другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Мужики
одни чего стоят: проходу не дают — тот щипнет,
другой облапит, третий нехорошим словом обзовет.
— Да ведь сам-то я разве не понимаю, Петр Елисеич? Тоже, слава богу, достаточно видали всяких людей и свою темноту видим… А как подумаю, точно сердце оборвется. Ночью просыпаюсь и все думаю… Разве я первый переезжаю с
одного места на
другое, а вот поди же ты… Стыдно рассказывать-то!
Бойкая Рачителиха купила за двадцать рублей две избы, — а
одну поместила свою мать, старуху Акулину, а в
другую пустила жить мать Окулка с Наташкой.
У Морока знакомых была полна фабрика:
одни его били,
других он сам бил. Но он не помнил ни своего, ни чужого зла и добродушно раскланивался направо и налево. Между прочим, он посидел в кричном корпусе и поговорил ни о чем с Афонькой Туляком, дальше по пути завернул к кузнецам и заглянул в новый корпус, где пыхтела паровая машина.
Некоторые дремали, опустив головы и бессильно свесив руки с напружившимися жилами,
другие безучастно смотрели куда-нибудь в
одну точку, как пришибленные.
Галдевшая у печей толпа поденщиц была занята своим делом.
Одни носили сырые дрова в печь и складывали их там,
другие разгружали из печей уже высохшие дрова. Работа кипела, и слышался только треск летевших дождем поленьев. Солдатка Аннушка работала вместе с сестрой Феклистой и Наташкой. Эта Феклиста была еще худенькая, несложившаяся девушка с бойкими глазами. Она за несколько дней работы исцарапала себе все руки и едва двигалась: ломило спину и тело. Сырые дрова были такие тяжелые, точно камни.
Когда показались первые домики, Нюрочка превратилась вся в
одно внимание. Экипаж покатился очень быстро по широкой улице прямо к церкви. За церковью открывалась большая площадь с двумя рядами деревянных лавчонок посредине.
Одною стороною площадь подходила к закопченной кирпичной стене фабрики, а с
другой ее окружили каменные дома с зелеными крышами. К
одному из таких домов экипаж и повернул, а потом с грохотом въехал на мощеный широкий двор. На звон дорожного колокольчика выскочил Илюшка Рачитель.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то не стоит… Закон
один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе
другую, а я Домну поворочу уж к себе.
— Эй, солдат, кислая шерсть, чаю захотел?.. Завели канпанию, нечего сказать:
один двухорловый, а
другой совсем темная копейка. Ужо который которого обует на обе ноги… Ах, черти деревянные, что придумали!.. На
одной бы веревке вас удавить обоих: вот вам какая канпания следовает…
— Все-то у вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил солдат. — Не как
другие прочие бабы, которые от
одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу не грешен, а я не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех
один.
С тем поговорит, с
другим, с третьим; в
одной лавке посидит, перейдет в
другую, и везде свой разговор.
Базар на Ключевском был маленький, всего лавок пять; в
одной старший сын Основы сидел с мукой, овсом и разным харчем, в
другой торговала разною мелочью старуха Никитична, в третьей хромой и кривой Желтухин продавал разный крестьянский товар: чекмени, азямы, опояски, конскую сбрую, пряники, мед, деготь, веревки, гвозди, варенье и т. д.
Две лучших лавки принадлежали Груздеву,
одна с красным товаром,
другая с галантереей.
— Ты чего это, милая, мужикам-то на шею лезешь? — кричала она, размахивая своими короткими руками. —
Один грех избыла, захотелось
другого… В кои-то веки нос показала из лесу и сейчас в сани к Кириллу залезла. Своем глазам видела… Стыдобушка головушке!
—
Один с Анбаша, а
другой с Красного Яра.
Дорога из Самосадки у могилки раздвоялась:
одна шла на курень Талый, а
другая на Бастрык, образуя «росстань».
Один караван шел заводский «с металлом», а
другой груздевский с хлебом.
Другою заботой был караван, — ведь чего будет стоить неудачный сплав, когда
одной пшеницы нагружено девяносто тысяч пудов да овса тысяч тридцать?
Дальше шли разноречивые показания:
один говорил, что переселенцы живут ничего, привыкли, а
другой — что им плохо приходится и что поговаривают об обратном переселении.
Одни ушли на базар,
другие под гору к Рачителихе, третьи домой.
— Здоровенько ли поживаешь? А мы тут без тебя во как живем, в два кваса:
один как вода, а
другой пожиже воды.
Из работавших на покосе баб Артем соблазнил своим цалковым только
одну гулящую Аннушку, а
других набрал в Ключевском, из дровосушек, а в том числе Наташку, сестру Окулка. Свою жену Домну солдат оставил страдовать.
— А потому… Известно, позорили. Лесообъездчики с Кукарских заводов наехали этак на
один скит и позорили. Меду
одного, слышь, пудов с пять увезли, воску, крупчатки, денег… Много добра в скитах лежит, вот и покорыстовались. Ну, поглянулось им, лесообъездчикам, они и давай
другие скиты зорить… Большие деньги, сказывают, добыли и теперь в купцы вышли. Дома какие понастроили, одежу завели, коней…
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на
другое… Все мужики-то, видно, на
одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…
— Стыд-то где у Самойла Евтихыча? — возмущалась Парасковья Ивановна. — Сказывают, куды сам поедет, и Наташку с собой в повозку… В Мурмосе у него она в дому и живет. Анфиса Егоровна устраивала дом, а теперь там Наташка расширилась. Хоть бы сына-то Васи постыдился… Ох, и говорить-то, так
один срам!.. Да и
другие хороши, ежели разобрать: взять этого же Петра Елисеича или Палача… Свое-то лакомство, видно, дороже всего.
Таисья переходила от
одной кучки к
другой и напрасно кого-то хотела отыскать, а спросить прямо стеснялась. Нюрочка крепко уцепилась ей за руку, — она едва держалась на ногах от усталости.
Нюрочка познакомилась с обеими девушками, —
одну звали Парасковьей,
другую Анисьей. Они с удивлением оглядывали ее и улыбались.
Молились всю ночь напролет. Не успевала кончить у могилок свой канун
одна партия, как ее сейчас же сменяла
другая. Подождав, когда Нюрочка заснула, Таисья потихоньку вышла из балагана и отправилась в сопровождении Основы к дальнему концу горевшей линии огоньков.
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни
один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Одно плохо: иной раз славно наешься, а в
другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий (тихо, Добчинскому).Слушайте: вы побегите, да бегом, во все лопатки, и снесите две записки:
одну в богоугодное заведение Землянике, а
другую жене. (Хлестакову.)Осмелюсь ли я попросить позволения написать в вашем присутствии
одну строчку к жене, чтоб она приготовилась к принятию почтенного гостя?
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги: говорят, с
одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с
другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?