Неточные совпадения
Домнушка знала, что Катря в сарайной и точит там лясы
с казачком Тишкой, —
каждое утро так-то
с жиру бесятся… И нашла
с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается, пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун
с кипятком и вообще управлялась за четверых.
На крыльце показался Петр Елисеич и тревожно прислушивался к
каждому звуку: вот ярко дрогнул дорожный колокольчик, завыл форейтор, и два тяжелых экипажа
с грохотом вкатились во двор, а за ними, вытянувшись в седлах, как гончие, на мохноногих и горбоносых киргизах, влетели четыре оренбургских казака.
При входе в этот корпус Луку Назарыча уже встречал заводский надзиратель Подседельников, держа снятую фуражку наотлет. Его круглое розовое лицо так и застыло от умиления, а круглые темные глаза ловили
каждое движение патрона. Когда рассылка сообщил ему, что Лука Назарыч ходит по фабрике, Подседельников обежал все корпуса кругом, чтобы встретить начальство при исполнении обязанностей. Рядом
с ним вытянулся в струнку старик уставщик, — плотинного и уставщика рабочие звали «сестрами».
— У нас хлеб дорогой, а ты глуп. Нет, брат, нам
с тобой не по пути… — отвечал Окулко, чутко прислушиваясь к
каждому звуку.
Теперь он наблюдал колеблющееся световое пятно, которое ходило по корпусу вместе
с Михалкой, — это весело горел пук лучины в руках Михалки. Вверху, под горбившеюся запыленною железною крышей едва обозначались длинные железные связи и скрепления, точно в воздухе висела железная паутина. На вороте, который опускал над изложницами блестевшие от частого употребления железные цепи, дремали доменные голуби, — в
каждом корпусе были свои голуби, и рабочие их прикармливали.
Первый ученик Ecole polytechnique
каждый день должен был спускаться по стремянке
с киркой в руках и
с блендочкой на кожаном поясе на глубину шестидесяти сажен и работать там наравне
с другими; он представлял в заводском хозяйстве ценность, как мускульная сила, а в его знаниях никто не нуждался.
Нюрочка всю дорогу щебетала, как птичка.
Каждая горная речка, лужок, распустившаяся верба — все ее приводило в восторг. В одном месте Тишка соскочил
с козел и сорвал большой бледножелтый цветок
с пушистою мохнатою ножкой.
Петру Елисеичу не хотелось вступать в разговоры
с Мосеем, но так как он, видимо, являлся здесь представителем Самосадки, то пришлось подробно объяснять все, что Петр Елисеич знал об уставных грамотах и наделе землей бывших помещичьих крестьян. Старички теперь столпились вокруг всего стола и жадно ловили
каждое слово, поглядывая на Мосея, — так ли, мол, Петр Елисеич говорит.
Такие разговоры повторялись
каждый день
с небольшими вариациями, но последнего слова никто не говорил, а всё ходили кругом да около. Старый Тит стороной вызнал, как думают другие старики. Раза два, закинув какое-нибудь заделье, он объехал почти все покосы по Сойге и Култыму и везде сталкивался со стариками. Свои туляки говорили все в одно слово, а хохлы или упрямились, или хитрили. Ну, да хохлы сами про себя знают, а Тит думал больше о своем Туляцком конце.
— Я не говорю: не ездите…
С богом… Только нужно хорошо осмотреть все, сообразить, чтобы потом хуже не вышло. Побросаете дома, хозяйство, а там все новое придется заводить. Тоже и урожаи не
каждый год бывают… Подумать нужно, старички.
— И это знаю!.. Только все это пустяки. Одной поденщины сколько мы должны теперь платить. Одним словом, бросай все и заживо ложись в могилу… Вот француз все своею заграницей утешает, да только там свое, а у нас свое. Машины-то денег стоят, а мы должны миллион
каждый год послать владельцам… И без того заводы плелись кое-как, концы
с концами сводили, а теперь где мы возьмем миллион наш?
Где он проходил, везде шум голосов замирал и точно сами собой снимались шляпы
с голов. Почти все рабочие ходили на фабрике в пеньковых прядениках вместо сапог, а мастера, стоявшие у молота или у прокатных станов, — в кожаных передниках, «защитках». У
каждого на руке болталась пара кожаных вачег, без которых и к холодному железу не подступишься.
Хитрый Коваль пользовался случаем и
каждый вечер «полз до шинка», чтобы выпить трохи горилки и «погвалтувати»
с добрыми людьми. Одна сноха Лукерья ходила
с надутым лицом и сердитовала на стариков. Ее туляцкая семья собиралась уходить в орду, и бедную бабу тянуло за ними. Лукерья выплакивала свое горе где-нибудь в уголке, скрываясь от всех. Добродушному Терешке-казаку теперь особенно доставалось от тулянки-жены, и он спасался от нее тоже в шинок, где гарцевал батько Дорох.
С Груздевым сношения были чаще, и Самойло Евтихыч
каждый раз привозил Нюрочке разные гостинцы: то куклу, то игрушку, то просто разных сластей.
— Это ты верно… — рассеянно соглашался Груздев. — Делами-то своими я уж очень раскидался: и кабаки, и лавки
с красным товаром, и караван, и торговля хлебом. Одних приказчиков да целовальников больше двадцати человек, а за
каждым нужен глаз… Наше дело тоже аховое: не кормя, не поя, ворога не наживешь.
В господский дом для увещания в тот же день были вызваны оба ходока и волостные старички.
С небольшими изменениями повторилась приблизительно та же сцена, как и тогда, когда ходоков приводили «судиться к приказчику».
Каждый повторял свое и
каждый стоял на своем. Особенно в этом случае выдвинулся упрямый Тит Горбатый.
«Зарежет он меня когда-нибудь, — думала она
каждый вечер, укладываясь спать под одну шубу
с мужем. — Беспременно зарежет…»
Морок
каждый день выходил на мост через Култым и терпеливо ждал, когда мимо него пойдет
с фабрики или на фабрику Самоварник, и вообще преследовал его по пятам.
Особенно любил Петр Елисеич английскую специальную литературу, где
каждый вопрос разрабатывался
с такою солидною роскошью, как лучшие предметы английского производства.
Каждый уносит
с собой в могилу такие камни.
Над
каждою могилкой стоял деревянный голубец
с деревянным восьмиконечным крестом.
Переезд
с Самосадки совершился очень быстро, — Петр Елисеич ужасно торопился, точно боялся, что эта новая должность убежит от него. Устраиваться в Крутяше помогали Ефим Андреич и Таисья. Нюрочка здесь в первый раз познакомилась
с Парасковьей Ивановной и
каждый день уходила к ней. Старушка
с первого раза привязалась к девочке, как к родной. Раз Ефим Андреич, вернувшись
с рудника, нашел жену в слезах. Она открыла свое тайное горе только после усиленных просьб.
С этого разговора песни Наташки полились
каждый вечер, а днем она то и дело попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что девка задарма горло дерет?
К Парасковье Ивановне она относилась
с каким-то благоговением и
каждому ее слову верила, как непреложной истине.
Не один раз спрашивала Авгарь про убийство отца Гурия, и
каждый раз духовный брат Конон отпирался. Всю жизнь свою рассказывал, а этого не признавал, потому что очень уж приставала к нему духовная сестра
с этим Гурием. Да и дело было давно, лет десять тому назад.
— Ведь я знаю главную язву,
с которой придется бороться, — говорил Голиковский на прощанье, —
с одной стороны, мелкое взяточничество мелких служащих, а
с другой — поблажка рабочим в той или другой форме…
Каждый должен исполнять свои обязанности неуклонно — это мой девиз.
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной всему был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе
с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу в настоящую силу. Оленка щеголяла в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал
с утра до ночи, — такая уж голосистая девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший
с отцом, потихоньку
каждый вечер удирал к Тишке и вместе
с ним веселился на кержацкую руку.
Каждый раз он привозил
с собой какую-нибудь новую интересную книгу и требовал, чтобы Нюрочка читала ее.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и романы из русской жизни. В
каждой героине он видел Нюрочку и в
каждом герое себя, а пока только не спускал глаз
с своей сиделки.
Через Мурмос
каждый день двигались целые обозы
с уходившими на заработки.
— Других? Нет, уж извините, Леонид Федорыч, других таких-то вы днем
с огнем не сыщете… Помилуйте, взять хоть тех же ключевлян! Ах, Леонид Федорович, напрасно-с… даже весьма напрасно: ведь это полное разорение. Сила уходит, капитал, которого и не нажить… Послушайте меня, старика, опомнитесь. Ведь это похуже крепостного права, ежели уж никакого житья не стало… По душе надо сделать… Мы наказывали, мы и жалели при случае. Тоже в
каждом своя совесть есть…
Бездействовавшая фабрика походила на парализованное сердце: она остановилась, и все кругом точно омертвело. Стоявшая молча фабрика походила на громадного покойника, лежавшего всеми своими железными членами в каменном гробу. Именно такое чувство испытывал Петр Елисеич
каждый раз, когда обходил
с Никитичем фабричные корпуса.
Операция оказалась чрезвычайно выгодною, и
каждую неделю Артем отправлял несколько возов
с одежей, конскою сбруей и разною рухлядью куда-то на золотые промыслы, где все это продавалось уже по настоящей цене.
Каждый вечер доктор уходил в Пеньковку и подолгу сидел, разговаривая
с Ефимом Андреичем или
с Нюрочкой.