Неточные совпадения
В Егоре девочка узнала кержака:
и по покрою кафтана,
и по волосам, гладко подстриженным до бровей, от одного уха до другого,
и по особому складу всего лица, —
такое сердитое
и скуластое лицо, с узкими темными глазками
и окладистою бородой, скатавшиеся пряди которой были запрятаны под ворот рубахи из домашней пестрядины. Наверное, этот кержак ждет, когда проснется папа, а папа только напьется чаю
и сейчас пойдет в завод.
Домнушка хоть
и гулящая бабенка, а все-таки добрая.
Давно небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно в одну точку,
и вся фигура имела
такой убитый, подавленный вид, точно старик что-то забыл
и не мог припомнить.
Такие сюртуки носили еще в тридцатых годах: с широким воротником
и длинными узкими рукавами, наползавшими на кисти рук.
— А как же Мосей сказывал, што везде уж воля прошла?.. А у вас, говорит, управители да приказчики всё скроют.
Так прямо
и говорит Мосей-то, тоже ведь он родной наш брат, одна кровь.
— Да уж
так… Большое сумление на всех, — ну
и слушают всякого. Главная причина, темные мы люди, народ все от пня…
— Ничего, слава богу… Ногами все скудается, да поясницу к ненастью ломит.
И то оказать: старо уж место. Наказывала больно кланяться тебе… Говорит: хоть он
и табашник
и бритоус, а все-таки кланяйся. Моя, говорит, кровь, обо всех матерьнее сердце болит.
Скрипнувшая дверь заставила обоих оглянуться. На пороге стояла Нюрочка,
такая свеженькая
и чистенькая, как вылетевшая из гнезда птичка.
Старик вскочил с диванчика, ударил кулаком по столу,
так что звякнула кружка с квасом,
и забегал по комнате.
— Пустяки:
и курица пьет, ангел мой. А если не умеешь,
так нужно учиться у людей опытных.
Обед вышел поздний
и прошел
так же натянуто, как
и начался. Лука Назарыч вздыхал, морщил брови
и молчал. На дворе уже спускался быстрый весенний вечер,
и в открытую форточку потянуло холодком. Катря внесла зажженные свечи
и подставила их под самый нос Луке Назарычу.
Петр Елисеич только пожал плечами
и побрел на огонек в сарайную, — ему еще не хотелось спать, а на людях все-таки веселее.
Отворив дверь, он увидел
такую картину: секретарь Овсянников лежал на диване
и дремал, Чермаченко ходил по комнате, а за столом сидели Чебаков
и Сидор Карпыч.
Явившаяся убирать ужин Катря старалась обойти веселого старичка подальше
и сердито отмахивалась свободною рукой, когда Чермаченко тянулся ее ущипнуть. Собственно говоря, к
такому заигрыванью приезжих «панов» Катря давно привыкла, но сейчас ее смущало присутствие Петра Елисеича.
— Это вам
так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще
и ничего не сделал… Царь жалует всех волей
и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Хуже будет насильникам
и кровопийцам! — уже кричал Мухин, ударив себя в грудь. — Рабство еще никому не приносило пользы… Крепостные —
такие же люди, как
и все другие. Да, есть человеческое достоинство, как есть зверство…
— Ничего, не мытьем,
так катаньем можно донять, — поддерживал Овсянников своего приятеля Чебакова. — Ведь как расхорохорился, проклятый француз!.. Велика корысть, что завтра все вольные будем: тот же Лука Назарыч возьмет да со службы
и прогонит… Кому воля, а кому
и хуже неволи придется.
Скоро весь господский дом заснул,
и только еще долго светился огонек в кабинете Петра Елисеича. Он все ходил из угла в угол
и снова переживал неприятную сцену с Палачом. Сколько лет выдерживал, терпел, а тут соломинкой прорвало… Не следовало горячиться, конечно, а все-таки есть человеческое достоинство, черт возьми!..
На восточном склоне
таких горных речек, речонок
и просто ручьев тысячи.
Устюжаниновы повели заводское дело сильною рукой, а
так как на Урале в то время рабочих рук было мало, то они охотно принимали беглых раскольников
и просто бродяг, тянувших на Урал из далекой помещичьей «Расеи».
Отдельный порядок, соединявший базар с господским домом, составляли
так называемые «служительские дома», где жили заводские служащие
и церковный причт.
В течение времени Пеньковка
так разрослась, что крайними домишками почти совсем подошла к Кержацкому концу, — их разделила только громадная дровяная площадь
и черневшие угольные валы.
Он первый расчистил лес под пашню
и завел пчел; занимался он, главным образом, рыболовством на озерах, хотя эти озера
и сдавались крупным арендаторам,
так что население лишено было права пользоваться рыбой.
— Кто рано встает, тому бог подает, Иван Семеныч, — отшучивался Груздев, укладывая спавшего на руках мальчика на полу в уголку, где кучер разложил дорожные подушки. — Можно один-то день
и не поспать: не много
таких дней насчитаешь. А я, между прочим, Домнушке наказал самоварчик наставить… Вот оно сон-то как рукой
и снимет. А это кто там спит? А, конторская крыса Овсянников… Чего-то с дороги поясницу разломило, Иван Семеныч!
— Куда торопиться-то? Не
такое дело… Торопятся, душа моя, только блох ловить. Да
и не от нас это самое дело зависит…
— Да
так… Денег, говорят, у тебя очень много, Самойло Евтихыч,
так вот
и любопытно поглядеть на богатого человека.
— Глиста!.. — проговорил Груздев вслед Овсянникову. —
Таким бы людям
и на свет лучше не родиться. Наверное, лежал
и подслушивал, что мы тут калякали с тобой, Иван Семеныч, потом в уши Луке Назарычу
и надует.
Великорусский тип особенно сказывался на стариках: важный
и степенный народ, с
такими открытыми лицами
и белыми патриархальными бородами.
С отъездом Луки Назарыча весь Ключевской завод вздохнул свободнее, особенно господский дом, контора
и фабрика. Конечно, волю объявили, — отлично, а все-таки кто его знает… Груздев отвел Петра Елисеича в кабинет
и там допрашивал...
— Право, не знаю… Вообще он
такой недовольный
и озлобленный.
Всю лестницу
и переднюю заняли лесообъездчики
и такие служащие, как дозорный Самоварник
и «сестры», уставщик Корнило
и плотинный Евстигней.
Домнушка, Катря
и казачок Тишка выбивались из сил: нужно было приготовить два стола для панов, а там еще стол в сарайной для дозорных, плотинного, уставщиков
и кафтанников
и самый большой стол для лесообъездчиков
и мастеров во дворе. После первых рюмок на Домнушку посыпался целый ряд непрошенных любезностей,
так что она отбивалась даже ногами, особенно когда пробегала через крыльцо мимо лесообъездчиков.
—
И тебя бы отпорол, ежели бы ты
так же сделал.
Худой, изможденный учитель Агап, в казинетовом пальтишке
и дырявых сапогах, добыл из кармана кошелек с деньгами
и послал Рачителя за новым полуштофом: «Пировать
так пировать, а там пусть дома жена ест, как ржавчина». С этою счастливою мыслью были согласны Евгеньич
и Рачитель, как люди опытные в житейских делах.
— Та я такочки вгадаю: чи були паны
и будуть, чи були мужики
и зостануться…
Така в мене голова, Тит.
— А
так, Полуэхт, промежду себя балакаем, — уклончиво отвечал Тит, недолюбливавший пустого человека. — То то, то другое… Один говорит, а другой слухает, всего
и работы…
Самоварник осмотрел кабацкую публику, уткнул руки в бока,
так что черный халат из тонкого сукна болтался назади, как хвост,
и, наклонив свое «шадривое» лицо с вороватыми глазами к старикам, проговорил вполголоса...
Около Самоварника собралась целая толпа, что его еще больше ободрило. Что же, пустой он человек, а все-таки
и пустой человек может хорошим словом обмолвиться. Кто в самом деле пойдет теперь в огненную работу или полезет в гору? Весь кабак загалдел, как пчелиный улей, а Самоварник орал пуще всех
и даже ругал неизвестно кого.
— А кажу бисова сына этому выворотню, Тит… Ото
так!.. Пидем та
и потягнем горилки, Тит, бо в мене голова як гарбуз.
— Ото
так, сынку… Доходи ближе, вже жь покажу тоби, пранцеватому, батькову горилку!.. Як потягну за чупрыну, тогда
и будешь козак.
И каждый раз
так, а он сидит
и смотрит на нее.
— Тошно мне, Дунюшка… — тихо ответил Окулко
и так хорошо посмотрел на целовальничиху, что у ней точно что порвалось. — Стосковался я об тебе, вот
и пришел. Всем радость, а мы, как волки, по лесу бродим… Давай водки!
Разбойники не обратили на него никакого внимания, как на незнакомого человека, а Беспалый
так его толкнул, что старик отлетел от стойки сажени на две
и начал ругаться.
— Ступай к своему батьке да скажи ему, чтобы по спине тебя вытянул палкой-то… — смеялся Окулко. — Вот Морока возьмем, ежели пойдет, потому как он промыслит
и для себя
и для нас.
Так я говорю, Морок?
После веселого обеда весь господский дом спал до вечернего чая. Все
так устали, что на два часа дом точно вымер. В сарайной отдыхали Груздев
и Овсянников, в комнате Луки Назарыча почивал исправник Иван Семеныч, а Петр Елисеич прилег в своем кабинете. Домнушка тоже прикорнула у себя в кухне. Бодрствовали только дети.
Знаки повторились с новою силой,
и Васина голова делала
такие уморительные гримасы, что Нюрочка рассмеялась сквозь слезы.
Дальше все происходило в каком-то тумане: Вася водил свою спутницу по всей конторе, потом они бегали на плотину, где
так ужасно шумела вода,
и, наконец, очутились на крыше господского дома.
— Да самая простая вещь: все первые ученики, кончившие курс в Ecole polytechnique, [Политехнической школе (франц.).] обедали с королем…
Такой обычай существовал, а Луи-Филипп был добряк. Ну,
и я обедал…
— выводил чей-то жалобный фальцетик, а рожок Матюшки подхватывал мотив,
и песня поднималась точно на крыльях. Мочеганка Домнушка присела к окну, подперла рукой щеку
и слушала, вся слушала, — очень уж хорошо поют кержаки, хоть
и обушники. У мочеган
и песен
таких нет… Свое бабье одиночество обступило Домнушку, непокрытую головушку,
и она растужилась, расплакалась. Нету дна бабьему горюшку… Домнушка совсем забылась, как чья-то могучая рука обняла ее.
В застывшем лице на мгновение вспыхивало сознание
и так же быстро потухало, стоило Сидору Карпычу отвернуться от яркого света.