Неточные совпадения
— Я тебе наперво домишко свой покажу, Михей Зотыч, — говорил старик Малыгин не без самодовольства, когда они по узкой лесенке поднимались на террасу. — В прошлом году только отстроился. Раньше-то некогда
было. Семью на ноги поднимал, а меня господь-таки благословил: целый огород девок. Трех с рук сбыл, а трое сидят
еще на гряде.
Одним словом, Анфуса Гавриловна оказалась настоящим полководцем, хотя гость уже давно про себя прикинул в уме всех трех сестер: младшая хоть и взяла и красотой и удалью, а
еще невитое сено, икона и лопата из нее
будет; средняя в самый раз, да только ленива, а растолстеет — рожать
будет трудно; старшая, пожалуй, подходящее всех
будет, хоть и жидковата из себя и модничает лишнее.
В Заполье из дворян проживало человек десять, не больше, да и те все
были наперечет, начиная с знаменитого исправника Полуянова и кончая приблудным русским немцем Штоффом, явившимся неизвестно откуда и
еще более неизвестно зачем.
Церквей
было не особенно много — зеленый собор в честь сибирского святого Прокопия, память которого празднуется всею Сибирью 8 июля, затем
еще три церкви, и только.
Старик Колобов зажился в Заполье. Он точно обыскивал весь город. Все-то ему нужно
было видеть, со всеми поговорить, везде побывать. Сначала все дивились чудному старику, а потом привыкли. Город нравился Колобову, а
еще больше нравилась река Ключевая. По утрам он почти каждый день уходил купаться, а потом садился на бережок и проводил целые часы в каком-то созерцательном настроении. Ах, хороша река, настоящая кормилица.
— А
еще то, родитель, что ту же бы девушку взять да самому, так оно, пожалуй, и лучше бы
было. Это я так, к слову… А вообще Серафима Харитоновна девица вполне правильная.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да
еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж
была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
Анфуса Гавриловна все это слышала из пятого в десятое, но только отмахивалась обеими руками: она хорошо знала цену этим расстройным свадебным речам. Не одно хорошее дело рассыпалось вот из-за таких бабьих шепотов. Лично ей жених очень нравился, хотя она многого и не понимала в его поведении. А главное, очень уж пришелся он по душе невесте. Чего же
еще надо? Серафимочка точно помолодела лет на пять и
была совершенно счастлива.
— Какого
еще тебе жениха нужно, Евлампия? — обиделась Анфуса Гавриловна. — Все завидуют… Пожалуй, почище твоего-то немца
будет.
Полуянов значительно оживил свадебное торжество. Он отлично
пел,
еще лучше плясал и вообще
был везде душой компании. Скучавшие девушки сразу ожили, и веселье полилось широкою рекой, так что стоном стон стоял. На улице собиралась целая толпа любопытных, желавшая хоть издали послушать, как тешится Илья Фирсыч. С женихом он сейчас же перешел на «ты» и несколько раз принимался целовать его без всякой видимой причины.
Галактион с особенным вниманием посмотрел на Ечкина и
еще раз удивился: решительно ничего особенного в нем не
было.
Так уж велось исстари, как
было поставлено
еще при дедах.
Серафима Харитоновна тихо засмеялась и
еще раз поцеловала сестру. Когда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: «Какая деревенщина стала наша Анна! Неужели и я такая
буду!» Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски. Рядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное платье сидело на ней, как перчатка.
План мельницы
был составлен им
еще раньше.
Он прикинул
еще раньше центральное положение, какое занимал Суслон в бассейне Ключевой, — со всех сторон близко, и хлеб сам придет.
Было бы кому покупать. Этак, пожалуй, и Заполью плохо придется. Мысль о повороте торжка сильно волновала Михея Зотыча, потому что в этом заключалась смерть запольским толстосумам: копеечка с пуда подешевле от провоза — и конец. Вот этого-то он и не сказал тогда старику Луковникову.
Свадьба
была сыграна
еще скорее, чем у Серафимы, потому что жених вдовец.
Доставалось на орехи и «полуштофову тестю», то
есть Харитону Артемьичу. Он первый призрел голого немца, да
еще дочь за него замуж выдал. Вот теперь все и расхлебывай. Да и другой зять, Галактион, тоже хорош: всем мельникам запер ход, да
еще рынок увел к себе в Суслон.
Штофф только улыбнулся. Он никогда не оскорблялся и славился своим хладнокровием. Его
еще никто не мог вывести из себя, хотя случаев для этого
было достаточно. Михей Зотыч от всей души возненавидел этого увертливого немца и считал его главною причиной всех грядущих зол.
Старшему сыну Серафимы
было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали
еще две девочки-погодки, то
есть родившиеся через год одна после другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила и ее.
— Вторую мельницу строить не
буду, — твердо ответил Галактион. —
Будет с вас и одной. Да и дело не стоящее. Вон запольские купцы три мельницы-крупчатки строят, потом Шахма затевает, —
будете не зерно молоть, а друг друга
есть. Верно говорю… Лет пять
еще поработаешь, а потом хоть замок весь на свою крупчатку. Вот сам увидишь.
Вечером, когда уже подали самовар, неожиданно приехала Харитина. Она вошла, не раздеваясь, прямо в столовую, чтобы показать матери новый воротник. Галактион давно уже не видал ее и теперь
был поражен. Харитина сделалась
еще красивее, а в лице ее появилось такое уверенное, почти нахальное выражение.
Никогда
еще Галактион не
был так несчастлив, как в эту первую ночь в Заполье.
Отправляясь в первый раз с визитом к своему другу Штоффу, Галактион испытывал тяжелое чувство. Ему
еще не случалось фигурировать в роли просителя, и он испытывал большое смущение. А вдруг Штофф сделает вид, что не помнит своих разговоров на мельнице? Все может
быть.
Было часов одиннадцать, и Евлампия Харитоновна
еще спала, чему Галактион
был рад. Он не любил эту модницу больше всех сестер. Такая противная бабенка, и ее мог выносить только один Штофф.
У Штоффа
была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять начал испытывать смущение. С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это
было новое двухэтажное здание,
еще не оштукатуренное. У подъезда стояло несколько хозяйских экипажей.
— А я ведь знавал Михея-то Зотыча, — говорил он, подвигая стул ближе к Галактиону. —
Еще там, на заводах… Как же! У него три сына
было, три молодца.
— А вы забыли, как я на вашей свадьбе
была? Как же, мы тогда
еще с Харитиной русскую отплясывали. Какие мы тогда глупые
были: ничего-то, ничего не понимали. Совсем девчонки.
— Муж? — повторила она и горько засмеялась. — Я его по неделям не вижу… Вот и сейчас закатился в клуб и проиграет там до пяти часов утра, а завтра в уезд отправится. Только и видела… Сидишь-сидишь одна, и одурь возьмет. Тоже живой человек… Если б
еще дети
были… Ну, да что об этом говорить!.. Не стоит!
Еще вчера Галактион мог бы сказать ей, как все это нехорошо и как нужно жить по-настоящему, а сегодня должен
был слушать и молчать.
— А ты, брат, не сомневайся, — уговаривал его Штофф, — он уже
был с Галактионом на «ты». — Как нажиты
были бубновские капиталы? Тятенька
был приказчиком и ограбил хозяина, пустив троих сирот по миру. Тут, брат, нечего церемониться…
Еще темнее это винокуренное дело. Обрати внимание.
К Ечкину старик понемногу привык, даже больше — он начал уважать в нем его удивительный ум и
еще более удивительную энергию. Таким людям и на свете жить. Только в глубине души все-таки оставалось какое-то органическое недоверие именно к «жиду», и с этим Тарас Семеныч никак не мог совладеть.
Будь Ечкин кровный русак, совсем бы другое дело.
Стабровский занимал громадную квартиру, которую отделал с настоящею тяжелою роскошью. Это чувствовалось
еще в передней, где гостей встречал настоящий швейцар, точно в думе или в клубе. Стабровский выбежал сам навстречу, расцеловал Устеньку и потащил ее представлять своей жене, которая сидела обыкновенно в своей спальне, укутанная пледом. Когда-то она
была очень красива, а теперь больное лицо казалось старше своих лет. Она тоже приласкала гостью, понравившуюся ей своею детскою свежестью.
Свидетелями этой сцены
были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение
было не из красивых, особенно в тестевом доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем
было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась в минуту гнева
еще красивее, она даже плакала красиво.
А он
еще так соскучился о ребятишках и так рад
был их видеть.
Да, он
был два раза неправ относительно жены, но и другие мужья не лучше, а
еще хуже.
В течение целых пятнадцати лет все художества сходили Полуянову с рук вполне благополучно, а робкие проявления протеста заканчивались тем, что жалобщики и обиженные должны
были выкупать свою строптивость новою данью. Одним словом, все привыкли к художествам Полуянова, считая их неизбежным злом, как градобитие, а сам Полуянов привык к этому оригинальному режиму
еще больше. Но с последним казусом вышла большая заминка. Нужно же
было сибирскому исправнику наскочить на упрямого сибирского попа.
— Ведь я говорила, что Мышников
будет мстить. Это он научил суслонского попа… Ах, какой противный человек, а
еще уверял, что любит меня!
Поведение Прасковьи Ивановны положительно отталкивало Галактиона, тем более что ему решительно
было не до любовных утех. Достаточно
было одного домашнего ада, а тут
еще приходится заботиться о сумасбродной Харитине. Она, например, ни за что не хотела выезжать из своей квартиры, где все
было описано, кроме ее приданого.
Эта новость
была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион
еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная.
Ели,
пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался не
пить, но это
было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только
пить.
Вечером поздно Серафима получила записку мужа, что он по неотложному делу должен уехать из Заполья дня на два. Это
еще было в первый раз, что Галактион не зашел проститься даже с детьми. Женское сердце почуяло какую-то неминуемую беду, и первая мысль у Серафимы
была о сестре Харитине. Там Галактион, и негде ему больше
быть… Дети спали. Серафима накинула шубку и пешком отправилась к полуяновской квартире. Там
еще был свет, и Серафима видела в окно, что сестра сидит у лампы с Агнией. Незачем
было и заходить.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот как выучил… У Ермилыча
было страстное желание
еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше
будет.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь
будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да
еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо», говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи
есть патреты. Вот как нашего брата выучат!
Солнце
еще не село, когда помочане веселою гурьбой тронулись с покоса. Это
было целое войско, а закинутые на плечи косы блестели, как штыки. Кто-то затянул песню, кто-то подхватил, и она полилась, как река, выступившая в половодье из своих берегов. Суслонцы всегда возвращались с помочей с песнями, — так уж велось исстари.
Почище
еще будет, только дай срок развернуться.
Вахрушка не сказал главного: Михей Зотыч сам отправил его в Суслон, потому что ждал какого-то раскольничьего старца, а Вахрушка, пожалуй,
еще табачище свой запалит. Старику все это казалось обидным, и он с горя отправился к попу Макару, благо помочь подвернулась. В самый раз дело подошло: и попадье подсобить и водочки с помочанами
выпить. Конечно, неприятно
было встречаться с писарем, но ничего не поделаешь. Все равно от писаря никуда не уйдешь. Уж он на дне морском сыщет.
Кроме писарихи, ей помогала
еще одна, совсем новая женщина в Суслоне, не имевшая официального положения: это
была Арина Матвеевна, сожительница Емельяна.
— На вольном-то воздухе вот как чайку изопьем, — говорил он, раздувая самовар. —
Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших
буду отпаивать чаем, а то вон попадья высуня язык бегает.
Это уже окончательно взбесило писаря. Бабы и те понимают, что попрежнему жить нельзя.
Было время, да отошло… да… У него опять заходил в голове давешний разговор с Ермилычем. Ведь вот человек удумал штуку. И как
еще ловко подвел. Сам же и смеется над городским банком. Вдруг писаря осенила мысль. А что, если самому на манер Ермилыча, да не здесь, а в городе? Писарь даже сел, точно его кто ударил, а потом громко засмеялся.
— Что писать-то, милый сын? Какой я писатель? Вот смерть приходила… да. Собрался
было совсем помирать, да, видно,
еще отсрочка вышла. Ох, грехи наши тяжкие!
Симон испугался, когда увидел вернувшегося Галактиона, — у него
было такое страшное лицо. Он
еще не видал брата таким.