Неточные совпадения
— Ох, и не
говори!.. Один он у меня,
как смертный грех. Один, да дурак, хуже этого не придумаешь.
— Ах, батюшки! — застонала Анфуса Гавриловна, хватаясь за голову. — Да ведь ты, Аграфенушка, без ножа всех зарезала… Навалилась,
говоришь?.. Ах, грех
какой!..
— И своей фальшивой и привозные. Как-то наезжал ко мне по зиме один такой-то хахаль, предлагал купить по триста рублей тысячу. «У вас,
говорит, уйдут в степь за настоящие»… Ну, я его, конечно, прогнал. Ступай,
говорю, к степнякам, а мы этим самым товаром не торгуем… Есть, конечно, и из мучников всякие. А только деньги дело наживное:
как пришли так и ушли. Чего же это мы с тобой в сухую-то тары-бары разводим? Пьешь чай-то?
— Постой, Михей Зотыч, а ведь ты неправильно
говоришь: наклался ты сына середняка женить, а
как же большак-то неженатый останется? Не порядок это.
— И то я их жалею, про себя жалею. И Емельян-то уж в годах. Сам не маленький… Ну, вижу, помутился он, тоскует… Ну, я ему раз и
говорю: «Емельян, когда я помру, делай,
как хочешь. Я с тебя воли не снимаю». Так и сказал. А при себе не могу дозволить.
Уходя от Тараса Семеныча, Колобов тяжело вздохнул.
Говорили по душе, а главного-то он все-таки не сказал. Что болтать прежде времени? Он шел опять по Хлебной улице и думал о том,
как здесь все переменится через несколько лет и что главною причиной перемены будет он, Михей Зотыч Колобов.
— Вот
как ты со мной разговариваешь, Галактион! Над родным отцом выкомуриваешь!.. Хорошо, я тогда с тобой иначе буду
говорить.
К довершению курьеза Сашка
говорил какою-то жалобною тоненькою фистулой и шепелявил,
как младенец.
Появились и другие неизвестные люди. Их привел неизвестно откуда Штофф. Во-первых, вихлястый худой немец с бритою верхней губой, — он
говорил только вопросами: «Что вы думаете?
как вы сказали?» Штофф отрекомендовал его своим самым старым другом, который попал в Заполье случайно, проездом в Сибирь. Фамилия нового немца была Драке, Федор Федорыч.
В писарском доме теперь собирались гости почти каждый день. То поп Макар с попадьей, то мельник Ермилыч. Было о чем
поговорить. Поп Макар
как раз был во время свадьбы в Заполье и привез самые свежие вести.
С мужиками Галактион
говорил,
как свой брат, и живо повернул все дело.
— Уж это что
говорить… Правильно.
Какая это работа, ежели с чаями проклажаться?
— А почему земля все? Потому, что она дает хлеб насущный… Поднялся хлебец в цене на пятачок — красный товар у купцов встал, еще на пятачок — бакалея разная остановилась, а еще на пятачок — и все остальное село. Никому не нужно ни твоей фабрики, ни твоего завода, ни твоей машины… Все от хлебца-батюшки. Урожай — девки,
как блохи, замуж поскакали, неурожай — посиживай у окошечка да поглядывай на голодных женихов. Так я
говорю, дурашка?
— Послушай, старичок,
поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой человек, и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом, и я тоже хочу… Так? И все другие хотят, да не знают,
как его взять.
— Уж ты дашь, что
говорить… Даже вот
как дашь… Не обрадуешься твоей-то пользе.
— А помнишь, дурачок,
как я тебя целовала? Я тебя все еще немножко люблю… Приезжай ко мне с визитом.
Поговорим.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь,
как и на главных улицах, не
говоря уже о предместьях,
как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
— А я ведь знавал Михея-то Зотыча, —
говорил он, подвигая стул ближе к Галактиону. — Еще там, на заводах…
Как же! У него три сына было, три молодца.
— Ну,
говори…
говори,
какая я?
Видимо, Штофф побаивался быстро возраставшей репутации своего купеческого адвоката, который быстро шел в гору и забирал большую силу. Главное, купечество верило ему. По наружности Мышников остался таким же купцом,
как и другие, с тою разницей, что носил золотые очки.
Говорил он с рассчитанною грубоватою простотой и вообще старался держать себя непринужденно и с большим гонором. К Галактиону он отнесся подозрительно и с первого раза заявил...
— Да, дело совершенно верное, — тянул Мышников. — И даже очень глупое… А у Прасковьи Ивановны свой отдельный капитал. Притом дни самого Бубнова уже сочтены… Мне
говорил доктор… ну, этот сахар,
как его… Кочетов. Он тут что-то этакое вообще… Да, нам положительно некуда так торопиться.
Эта первая неудачная встреча не помешала следующим, и доктор даже понравился Галактиону,
как человек совершенно другого, неизвестного ему мира. Доктор постоянно был под хмельком и любил
поговорить на разные темы, забывая на другой день, о чем говорилось вчера.
— Да вы это так все
говорите, Борис Яковлич? Конечно, мы люди темные и прожили век,
как тараканы за печкой… Темные люди, одним словом.
Для Луковникова ясно было одно, что новые умные люди подбираются к их старозаветному сырью и к залежавшимся купеческим капиталам, и подбираются настойчиво. Ему делалось даже страшно за то будущее, о котором Ечкин
говорил с такою уверенностью. Да, приходил конец всякой старинке и старинным людям.
Как хочешь, приспособляйся по-новому. Да, страшно будет жить простому человеку.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала,
как много и красноречиво
говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
Он чувствовал себя таким маленьким и ничтожным, потому что в первый раз лицом к лицу встретился с настоящими большими дельцами, рассуждавшими о миллионах с таким же равнодушием,
как другие
говорят о двугривенном.
— Э, вздор!.. Никто и ничего не узнает. Да ты в первый раз, что ли, в Кунару едешь? Вот чудак. Уж хуже, брат, того, что про тебя
говорят, все равно не скажут. Ты думаешь, что никто не знает,
как тебя дома-то золотят? Весь город знает… Ну, да все это пустяки.
— Ведь она не
говорит, что вы ее целовали. Ах,
какой вы скрытный! Ну, уж я вам, так и быть, сама скажу: очень вам нравится Харитина. Конечно, родня, немножко совестно.
— Позвольте,
как же вы так
говорите, Харитон Артемьич? Ведь он вам все-таки родной сын.
— Ведь я
говорила, что Мышников будет мстить. Это он научил суслонского попа… Ах,
какой противный человек, а еще уверял, что любит меня!
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили,
говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион,
как ни старался не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
Перед Ильиным днем поп Макар устраивал «помочь». На покос выходило до полуторых сот косцов. Мужики любили попа Макара и не отказывались поработать денек. Да и
как было не поработать, когда поп Макар крестил почти всех косцов, венчал, а в будущем должен был похоронить? За глаза
говорили про попа то и се, а на деле выходило другое. Теперь в особенности популярность попа Макара выросла благодаря свержению ига исправника Полуянова.
— Ах, ты
какой!.. — удивлялся писарь. — Да ведь ежели разобрать правильно, так все мы у батюшки-то царя воры и взяточники. Правду надо
говорить… Пчелка, и та взятку берет.
Когда мельник Ермилыч заслышал о поповской помочи, то сейчас же отправился верхом в Суслон. Он в последнее время вообще сильно волновался и начинал не понимать, что делается кругом. Только и радости, что
поговорит с писарем. Этот уж все знает и всякое дело может рассудить. Закон-то вот
как выучил… У Ермилыча было страстное желание еще раз обругать попа Макара, заварившего такую кашу. Всю округу поп замутил, и никто ничего не знает, что дальше будет.
— Опять ты глуп… Раньше-то ты сам цену ставил на хлеб, а теперь будешь покупать по чужой цене. Понял теперь? Да еще сейчас вам, мелкотравчатым мельникам, повадку дают, а после-то всех в один узел завяжут… да… А ты сидишь да моргаешь… «Хорошо»,
говоришь. Уж на что лучше… да… Ну, да это пустяки, ежели сурьезно разобрать. Дураков учат и плакать не велят… Похожи есть патреты. Вот
как нашего брата выучат!
— Вот помрет старик, тогда Емельян и примет закон, —
говорила попадья с уверенностью опытного в таких делах человека. — Что делать, нашей сестре приходится вот
как терпеть… И в законе терпеть и без закона.
— На вольном-то воздухе вот
как чайку изопьем, —
говорил он, раздувая самовар. — Еще спасибо поп-то скажет. Дамов наших буду отпаивать чаем, а то вон попадья высуня язык бегает.
— Изведут девку вконец, —
говорила попадья. — Сама полячкой сделается, а полячки — злые-презлые. Так и шипят,
как змеи подколодные.
— Ах,
какой ты! Со богатых-то вы все оберете, а нам уж голенькие остались. Только бы на ноги встать, вот главная причина. У тебя вон пароходы в башке плавают, а мы по сухому бережку с молитвой будем ходить. Только бы мало-мало в люди выбраться, чтобы перед другими не стыдно было. Надоело уж под начальством сидеть, а при своем деле сам большой, сам маленький. Так я
говорю?
— Не за себя одного дашь ответ, — отозвался сердито старец. —
Говорю: пора… Спохватишься, да
как бы не опоздать. Мирское у тебя на уме.
Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами. О,
как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, — ведь это была его собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом у него все помутилось в голове. Ему так много было нужно сказать отцу, а выходило совсем другое, и язык
говорил не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
— Вы-то
как знаете, Галактион Михеич, а я не согласен, что касаемо подсудимой скамьи. Уж вы меня извините, а я не согласен. Так и Прасковье Ивановне скажу. Конечно, вы во-время из дела ушли, и вам все равно… да-с. Что касаемо опять подсудимой скамьи, так от сумы да от тюрьмы не отказывайся. Это вы правильно. А Прасковья Ивановна
говорит…
— Молода ты, Харитина, — с подавленною тоской повторял Полуянов, с отеческой нежностью глядя на жену. —
Какой я тебе муж был? Так, одно зверство. Если бы тебе настоящего мужа… Ну, да что об этом
говорить! Вот останешься одна, так тогда устраивайся уж по-новому.
— Ты меня не любишь, Илья Фирсыч, —
говорила Харитина, краснея и опуская глаза; она, кажется, никогда еще не была такою красивой,
как сейчас. — Все желают детей, а ты не хочешь.
— Мы теперь обе овдовели, —
говорила она, целуя подругу, — ты по-настоящему, а я по-соломенному. Ах,
как у тебя хорошо здесь, Прасковья Ивановна! Все свое, никто тебя не потревожит: сама большая, сама маленькая.
— А вот и пустит. И еще спасибо скажет, потому выйдет так, что я-то кругом чиста. Мало ли что про вдову наболтают, только ленивый не скажет. Ну, а тут я сама объявлюсь, — ежели бы была виновата, так не пошла бы к твоей мамыньке. Так я
говорю?.. Всем будет хорошо… Да еще что, подошлем к мамыньке сперва Серафиму. Еще того лучше будет… И ей будет лучше:
как будто промежду нас ничего и не было… Поняла теперь?
— Вот ты
какой, а?.. А раньше что
говорил? Теперь, видно, за ум хватился. У Малыгиных для всех зятьев один порядок: после венца десять тысяч, а после смерти родителей по разделу с другими.
— Само собою разумеется,
как же без денег жить? Ведь я хоша и
говорю вам о документе, а даю деньги все одно,
как кладу к себе в карман. По-родственному, Харитина Харитоновна. Чужим-то все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.
Что было делать Замараеву? Предупредить мужа,
поговорить откровенно с самой, объяснить все Анфусе Гавриловне, — ни то, ни другое, ни третье не входило в его планы. С
какой он стати будет вмешиваться в чужие дела? Да и доказать это трудно, а он может остаться в дураках.