Неточные совпадения
Все девицы взвизгнули и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной и долго не могла ничего понять, когда
к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла
собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае» и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших друг друга.
Другие называли Огибенина просто «Еграшкой модником». Анфуса Гавриловна была взята из огибенинского дома, хотя и состояла в нем на положении племянницы. Поэтому на малыгинскую свадьбу Огибенин явился с большим апломбом, как один из ближайших родственников. Он относился ко всем свысока, как
к дикарям, и чувствовал
себя на одной ноге только с Евлампией Харитоновной.
Последними уже
к большому столу явились два новых гостя. Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков и оба попали на свадьбу проездом, как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал
себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде, где только можно было их посадить.
Впрочем, Галактион упорно отгонял от
себя все эти мысли. Так, глупость молодая, и больше ничего. Стерпится — слюбится. Иногда Серафима пробовала с ним заговаривать о серьезных делах, и он видел только одно, что она ровно ничего не понимает. Старается подладиться
к нему и не умеет.
Харитона Артемьевича не было дома, — он уехал куда-то по делам в степь. Агния уже третий день гостила у Харитины.
К вечеру она вернулась, и Галактион удивился, как она постарела за каких-нибудь два года. После выхода замуж Харитины у нее не осталось никакой надежды, — в Заполье редко старшие сестры выходили замуж после младших. Такой уж установился обычай. Агния, кажется, примирилась с своею участью христовой невесты и мало обращала на
себя внимания. Не для кого было рядиться.
— О, часто!.. Было совестно, а все-таки думал. Где-то она? что-то она делает? что думает? Поэтому и на свадьбу
к тебе не приехал… Зачем растравлять и тебя и
себя? А вчера… ах, как мне было вчера тяжело! Разве такая была Харитина! Ты нарочно травила меня, — я знаю, что ты не такая. И мне так было жаль тебя и
себя вместе, — я как-то всегда вместе думаю о нас обоих.
Видимо, Штофф побаивался быстро возраставшей репутации своего купеческого адвоката, который быстро шел в гору и забирал большую силу. Главное, купечество верило ему. По наружности Мышников остался таким же купцом, как и другие, с тою разницей, что носил золотые очки. Говорил он с рассчитанною грубоватою простотой и вообще старался держать
себя непринужденно и с большим гонором.
К Галактиону он отнесся подозрительно и с первого раза заявил...
Бубнов пил только мадеру и без нее не мог ни двигаться, ни говорить. Шелест женина платья попрежнему его пугал, и больной делал над
собой страшное усилие, чтобы куда-нибудь не спрятаться. Для дела он был совершенно бесполезен, и Галактион являлся
к нему только для проформы. Раз Бубнов отвел его в сторону и со слезами на глазах проговорил...
Дело вышло как-то само
собой. Повадился
к Луковникову ездить Ечкин. Очень он не нравился старику, но, нечего делать, принимал его скрепя сердце. Сначала Ечкин бывал только наверху, в парадной половине, а потом пробрался и в жилые комнаты. Да ведь как пробрался: приезжает Луковников из думы обедать, а у него в кабинете сидит Ечкин и с Устенькой разговаривает.
Он чувствовал
себя таким маленьким и ничтожным, потому что в первый раз лицом
к лицу встретился с настоящими большими дельцами, рассуждавшими о миллионах с таким же равнодушием, как другие говорят о двугривенном.
— Вот тебе и зять! — удивлялся Харитон Артемьич. — У меня все зятья такие: большая родня — троюродное наплевать. Ты уж лучше
к Булыгиным-то не ходи, только
себя осрамишь.
Этот первый завтрак служил для Галактиона чем-то вроде вступительного экзамена. Скоро он почувствовал
себя у Стабровских если не своим, то и не чужим. Сам старик только иногда конфузил его своею изысканною внимательностью. Галактион все-таки относился
к магнату с недоверием. Их окончательно сблизил случайный разговор, когда Галактион высказал свою заветную мечту о пароходстве. Стабровский посмотрел на него прищуренными глазами, похлопал по плечу и проговорил...
Харитину начало охватывать молчаливое бешенство и
к этому жалкому арестанту, который смел называть
себя ее мужем, и
к этому бессовестному любопытству чужой толпы, и
к судьям, и
к присяжным.
— Вот что, Флегонт Васильич… — замялся немного Галактион. — А если я тебя попрошу зайти
к ней? Понимаешь, ты как будто от
себя…
Суслонский писарь отправился
к Харитине «на той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у
себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.
Харитина не понимала, что Галактион приходил
к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и
себя и других и говорить о совести. Положим, что он не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
Галактион действительно целую зиму провел в поездках по трем уездам и являлся в Заполье только для заседаний в правлении своего банка. Он начинал увлекаться грандиозностью предстоявшей борьбы и работал, как вол. Домой он приезжал редким гостем и даже как-то не удивился, когда застал у
себя Харитину, которая только что переехала
к нему жить.
Это самоедство все разрасталось, и доктор инстинктивно начал сторониться даже людей, которые были расположены
к нему вполне искренне, как Стабровский. Доктора вперед коробила мысль, что умный поляк все видит, понимает и про
себя жалеет его. Именно вот это сожаление убивало доктора, поднимая в нем остаток мужской гордости.
Но и тут происходили удивительные вещи: усиленное внимание, с каким он относился
к своим больным, казалось ему аффектированным и деланым и что в сущности он только ломает жалкую комедию, напрасно стараясь убежать хоть на несколько часов от самого
себя.
— Деревенщину-то пора бросать, — говорила она, давая наставления, как устроить по-городски квартиру, как одеваться и как вообще держать
себя. — И знакомиться со всеми тоже не следует… Как я буду
к вам в гости ездить, ежели вы меня будете сажать за один стол с каким-нибудь деревенским попом Макаром или мельником Ермилычем?
Склады и кабаки открывались в тех же пунктах, где они существовали у Прохорова и
К o, и открывалось наступательное действие понижением цены на водку. Получались уже технические названия дешевых водок: «прохоровка» и «стабровка». Мужики входили во вкус этой борьбы и усиленно пропивались на дешевке. Случалось нередко так, что конкуренты торговали уже
себе в убыток, чтобы только вытеснить противника.
И это была совсем не та Харитина, которую он видел у
себя дома, и сам он был не тот, каким его знали все, — о! он еще не начинал жить, а только готовился
к чему-то и ради этого неизвестного работал за четверых и отказывал
себе во всем.
Получалось в общем что-то ужасное, глупое и нелепое. В отчаянии доктор бежал
к Стабровским, чтобы хоть издали увидеть Устеньку, услышать ее голос, легкую походку, и опять ненавидел
себя за эти гимназические выходки. Она — такая чистая, светлая, а он — изношенный, захватанный, как позабытая бутылка с недопитою мадерой.
Вечером Галактион поехал
к Стабровскому. Старик действительно был не совсем здоров и лежал у
себя в кабинете на кушетке, закутав ноги пледом. Около него сидела Устенька и читала вслух какую-то книгу. Стабровский, крепко пожимая Галактиону руку, проговорил всего одно слово.
Лучше всех держала
себя от начала до конца Харитина. Она даже решила сгоряча, что все деньги отдаст отцу, как только получит их из банка. Но потом на нее напало раздумье. В самом деле, дай их отцу, а потом и поминай, как звали. Все равно десятью тысячами его не спасешь. Думала-думала Харитина и придумала. Она пришла в кабинет
к Галактиону и передала все деньги ему.
— Нечего сказать, хороша суета!.. А ты-то зачем приехал
к нам? Небойсь в банк хочешь закладываться? Ха-ха… У всех теперь одна мода, а ваши мучники готовы кожу с
себя заложить.
Полчаса, проведенные в накуренной комнате, явились для Устеньки роковою гранью, навсегда отделившею ее от той среды,
к которой она принадлежала по рождению и по воспитанию. Возвращаясь домой, она чувствовала
себя какою-то изменницей и живо представляла
себе негодующую и возмущенную мисс Дудль… Ей хотелось и плакать, и смеяться, и куда-то идти, все вперед, далеко.
Надулась,
к удивлению, Харитина и спряталась в каюте. Она живо представила
себе самую обидную картину торжественного появления «Первинки» в Заполье, причем с Галактионом будет не она, а Ечкин. Это ее возмущало до слез, и она решила про
себя, что сама поедет в Заполье, а там будь что будет: семь бед — один ответ. Но до поры до времени она сдержалась и ничего не сказала Галактиону. Он-то думает, что она останется в Городище, а она вдруг на «Первинке» вместе с ним приедет в Заполье. Ничего, пусть позлится.
Ему казалось, что стоило Устеньке подняться, как все мириады частиц Бубнова бросятся на него и он растворится в них, как крупинка соли, брошенная в стакан воды. Эта сцена закончилась глубоким обмороком. Очнувшись, доктор ничего не помнил. И это мучило его еще больше. Он тер
себе лоб, умоляюще смотрел на ухаживавшую за ним Устеньку и мучился, как приговоренный
к смерти.
— Идите, проститесь с женой, — сказал доктор, усаживаясь
к столу и ставя перед
собой бутылку. — Все кончено.
Больная полулежала в подушках и смотрела на всех осмысленным взглядом. Очевидно, она пришла в
себя и успокоилась. Галактион подошел
к ней, заглянул в лицо и понял, что все кончено. У него задрожали колени, а перед глазами пошли круги.
Под давлением этой мысли он даже
к Харитине сделался добрее, то есть не притеснял ее и держал
себя так, точно ее совсем не было и на свете.
— И будешь возить по чужим дворам, когда дома угарно. Небойсь стыдно перед детьми свое зверство показывать… Вот так-то, Галактион Михеич! А ведь они, дети-то, и совсем большие вырастут. Вырасти-то вырастут, а
к отцу путь-дорога заказана. Ах, нехорошо!.. Жену не жалел, так хоть детей бы пожалел. Я тебе по-стариковски говорю… И обидно мне на тебя и жаль. А как жалеть, когда сам человек
себя не жалеет?
Раздумывая о самом
себе, Луковников приходил именно
к такому заключению.
Из своей «поездки по уезду» Полуянов вернулся в Заполье самым эффектным образом. Он подкатил
к малыгинскому дому в щегольском дорожном экипаже Ечкина, на самой лихой почтовой тройке. Ечкин отнесся
к бывшему исправнику решительно лучше всех и держал
себя так, точно вез прежнего Полуянова.
Принял участие в деле и Голяшкин, считавший
себя до известной степени прикосновенным
к делу лицом, как участник. Даже был вызван Полуянов для необходимого совещания.
Есть крупные воры и мелкие воришки, — он причислял
себя к последней категории.
Огорчили станичники Михея Зотыча. Очень уж ленивы и прямо от
себя голодают.
К вину тоже очень припадошны, — башкиры хоть ленивы, да вина не пьют.
— Папа, я неспособна
к этому чувству… да. Я знаю, что это бывает и что все девушки мечтают об этом, но,
к сожалению, я решительно не способна
к такому чувству. Назови это уродством, но ведь бывают люди глухие, хромые, слепые, вообще калеки. Значит, по аналогии, должны быть и нравственные калеки, у которых недостает самых законных чувств. Как видишь, я совсем не желаю обманывать
себя. Ведь я тоже средний человек, папа… У меня ум перевешивает все, и я вперед отравлю всякое чувство.
Банковские воротилы были в страшной тревоге, то есть Мышников и Штофф. Они совещались ежедневно, но не могли прийти ни
к какому результату. Дело в том, что их компаньон по пароходству Галактион держал
себя самым странным образом, и каждую минуту можно было ждать, что он подведет. Сначала Штофф его защищал, а потом, когда Галактион отказался платить Стабровскому, он принужден был молчать и слушать. Даже Мышников, разоривший столько людей и всегда готовый на новые подвиги, — даже Мышников трусил.
Неприятное чувство усиливалось по мере того, как Устенька подходила
к дому Стабровского. Что ей за дело до Харитины, и какое могло быть между ними объяснение? У девушки явилась даже малодушная мысль вернуться домой и написать Стабровскому отказ, но она преодолела
себя и решительно позвонила.
Стоило Устеньке закрыть глаза, как она сейчас видела
себя женой Галактиона. Да, именно жена, то, из чего складывается нераздельный организм. О, как хорошо она умела бы любить эту упрямую голову, заполненную такими смелыми планами! Сильная мужская воля направлялась бы любящею женскою рукой, и все делалось бы, как прекрасно говорили старинные русские люди, по душе. Все по душе, по глубоким внутренним тяготениям
к правде,
к общенародной совести.
Именно в одно из таких утр, когда Вахрушка с мрачным видом сидел у
себя в швейцарской,
к нему заявился Михей Зотыч, одетый странником, каким он его видел в первый раз, когда в Суслоне засадил, по приказанию Замараева, в темную.
Пан Казимир отнесся
к банковским дельцам с высокомерным презрением, сразу изменив прежний тон безличной покорности. Он уже чувствовал
себя хозяином. Дидя только повторяла настроение мужа, как живое зеркало. Между прочим, встретив мисс Дудль, она дерзко сказала ей при Устеньке...
— Нет, не сошел и имею документ, что вы знали все и знали, какие деньги брали от Натальи Осиповны, чтобы сделать закупку дешевого сибирского хлеба. Ведь знали… У меня есть ваше письмо
к Наталье Осиповне. И теперь, представьте
себе, являюсь я, например,
к прокурору, и все как на ладони. Вместе и в остроге будем сидеть, а Харитина будет по два калачика приносить, — один мужу, другой любовнику.