Неточные совпадения
— Не даром, но предположите,
что деньги могли
быть у третьего лица, совершенно непричастного к настоящему вопросу
о квартирной плате. Конечно, нравственная сторона всего дела этим не устраняется: мы
были несколько навеселе, это верно. Но мир так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек так слаб…
Пепко
был дома и, как мне показалось, тоже
был не особенно рад новому сожителю. Вернее сказать, он отнесся ко мне равнодушно, потому
что был занят чтением письма. Я уже сказал,
что он умел делать все с какой-то особенной солидностью и поэтому, прочитав письмо, самым подробным образом осмотрел конверт, почтовый штемпель, марку, сургучную печать, — конверт
был домашней работы и поэтому запечатан,
что дало мне полное основание предположить
о его далеком провинциальном происхождении.
Мой переезд в «Федосьины покровы» совпал с самым трудным временем для Пепки. У него что-то вышло с членами «академии», и поэтому он голодал сугубо. В
чем было дело — я не расспрашивал, считая такое любопытство неуместным. Вопрос
о моем репортерстве потерялся в каком-то тумане. По вечерам Пепко что-то такое строчил, а потом приносил обратно свои рукописания и с ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему не везло, и он мучился вдвойне, потому
что считал меня под своим протекторатом.
— Ведь то же самое
было и третьего и четвертого дня, когда ты уходил из дому… Но тогда приходили другие — я в этом убежден. По голосу слышу…
О, проклятый черкес!.. Ты только представь себе,
что вместо нас в этой комнате жила бы Анна Петровна?..
— Именно, наука
о козявках, мушках и таракашках, а в сущности — вздор и ерунда. Еще лучше,
что ты ничего не смыслишь:
будет свежее впечатление… А публике нужно только с пылу, горячего.
Что я
буду писать и
о чем?
Дело в том,
что у Пепки
была настоящая тайна,
о которой он не говорил, но относительно существования которой я мог догадываться по разным аналогиям и логическим наведениям.
— Разве тут думают, несчастный?.. Ах, мерзавец, мерзавец… Помнишь, я говорил тебе
о роковой пропорции между количеством мужчин и женщин в Петербурге: перед тобой жертва этой пропорции. По логике вещей, конечно, мне следует жениться… Но
что из этого может произойти? Одно сплошное несчастие. Сейчас несчастие временное, а тогда несчастие на всю жизнь… Я возненавижу себя и ее. Все
будет отравлено…
Для меня
было ясно,
о чем он думал: мы должны завоевать этот весь Петербург и прорваться в этот круг избранников и баловней судьбы.
Меня удивило,
что Пепко отнесся совершенно безучастно к закату «нашего солнца», а занят
был главным образом рассмотрением пуантовой «зоологии». По крепко сжатым губам и нахмуренным бровям
было видно,
что он серьезно думал
о чем-то.
Вопрос
был тем серьезнее,
что раньше мы
о нем как-то не подумали. Все наше хозяйство заключалось в гитаре.
Весь вечер пронесся в каком-то тумане. Я не помню,
о чем шел разговор,
что я сам говорил, — я даже не заметил,
что Пепко куда-то исчез, и
был очень удивлен, когда лакей подошел и сказал,
что он меня вызывает в буфет. Пепко имел жалкий и таинственный вид. Он стоял у буфета с рюмкой водки в руках.
Я сейчас же забыл
о Пепкиной трагедии и вспомнил
о ней только в антракте, когда гулял под руку с Александрой Васильевной в трактирном садике. Любочка сидела на скамейке и ждала… Я узнал ее, но по малодушию сделал вид,
что не узнаю, и прошел мимо. Это
было бесцельно-глупо, и потом мне
было совестно. Бедная девушка, вероятно, страдала, ожидая возвращения коварного «предмета». Александра Васильевна крепко опиралась на мою руку и в коротких словах рассказала свою биографию.
Это
была трогательная просьба. Только воды, и больше ничего. Она
выпила залпом два стакана, и я чувствовал, как она дрожит. Да, нужно
было предпринять что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать, а я думал
о том, как давеча нехорошо поступил, сделав вид,
что не узнал ее в саду. Кто знает, какие страшные мысли роятся в этой девичьей голове…
— И вдруг ничего нет… и мне жаль себя, ту девочку, которой никогда не
будет… За
что? Мне самой хочется умереть… Может
быть, тогда Агафон Павлыч пожалеет меня, хорошо пожалеет… А я уж ничего не
буду понимать, не
буду мучиться… Вы думали когда-нибудь
о смерти?
Мне почему-то припомнился вычитанный где-то Пепкой анекдот
о Гете, скромно признавшемся перед смертью,
что он
был счастлив в жизни всего четверть часа.
— В тебе говорит зависть, мой друг, но ты еще можешь проторить себе путь к бессмертию, если впоследствии напишешь свои воспоминания
о моей бурной юности. У всех великих людей
были такие друзья, которые нагревали свои руки около огня их славы… Dixi. [Я кончил (лат.).] Да, «песня смерти» — это вся философия жизни, потому
что смерть — все, а жизнь — нуль.
Буквы а, е и
о, которые Пепко называл своими кормилицами, давали ничтожный заработок, репортерской работы летом не
было, вообще приходилось серьезно подумать
о том,
что и как жевать.
— Тема? Тьфу… Знаешь,
чем все кончится: я убегу в Америку и осную там секту ненавистников женщин. В члены
будут приниматься только те, кто даст клятву не говорить ни слова с женщиной, не смотреть на женщину и не думать
о женщине.
—
Что я
буду делать?
О,
что я
буду делать?.. Это какой-то свиной хлев, а не жилище порядочных людей. Нечего сказать, товарищи…
Чистоплюй он, и по своему чистоплюйству
будет доволен всем, потому
что будет думать только
о себе.
Есть роковые силы, которые заставляют человека делаться тем или другим, и я уверен,
что никакой преступник не думает
о скамье подсудимых, а тюремщик, который своим ключом замыкает ему весь вольный белый свет, никогда не думал
быть тюремщиком.
Объявление
о выходе «Кошницы» я прочел в газете. Первое,
что мне бросилось в глаза, это то,
что у моего романа
было изменено заглавие — вместо «Больной совести» получились «Удары судьбы». В новом названии чувствовалось какое-то роковое пророчество. Мало этого, роман
был подписан просто инициалами, а неизвестная рука мне приделала псевдоним «Запорожец»,
что выходило и крикливо и помпезно. Пепко, прочитав объявление, расхохотался и проговорил...
Мне дорого обошлась эта «первая ласточка». Если бы я слушал Фрея и вчинил иск немедленно, то получил бы деньги, как это
было с другими сотрудниками,
о чем я узнал позже; но я надеялся на уверения «только редактора» и затянул дело. Потом я получил еще двадцать пять рублей, итого — пятьдесят. Кстати, это — все,
что я получил за роман в семнадцать печатных листов, изданный вдобавок отдельно без моего согласия.
Выступала другая сторона дела: существует русская литература, немецкая, французская, итальянская, английская, классическая, целый ряд восточных, —
о чем не
было писано, какие вопросы не
были затронуты, какие изгибы души и самые сокровенные движения чувства не
были трактованы на все лады!
Фрей предсказал войну, хотя знал об истинном положении дел на Балканском полуострове не больше других, то
есть ровно ничего. Русско-турецкая война открыла нам и Сербию и Болгарию,
о которых мы знали столько же, сколько
о китайских делах. Русское общество ухватилось за славян с особенным азартом, потому
что нужен же
был какой-нибудь интерес. Сразу выплыли какие-то никому не известные деятели, ораторы, радетели и просто жалобные люди, взасос читавшие последние известия
о новых турецких зверствах.
Да, я лежал на своей кушетке, считал лихорадочный пульс, обливался холодным потом и думал
о смерти. Кажется, Некрасов сказал,
что хорошо молодым умереть. Я с этим не мог согласиться и как-то весь затаился, как прячется подстреленная птица. Да и к кому
было идти с своей болью, когда всякому только до себя! А как страшно сознавать,
что каждый день все ближе и ближе подвигает тебя к роковой развязке, к тому огромному неизвестному,
о котором здоровые люди думают меньше всего.
— А я научу.
Будем играть в рамс… Я ужасно люблю. А вам необходимо развлечься немного, чтобы не думать
о болезни. Сегодня у нас
что? Да, равноденствие… Скоро весна, на дачу поедем, а пока в картишки поиграем. Мне одной-то тоже не весело. Сидишь-сидишь, и одурь возьмет. Баб я терпеть не могу, а одной скучно… Я вас живо выучу. Как жаль,
что сегодня карт не захватила с собой, а еще думала… Этакая тетеря…
Обидно
было то,
что наступала весна, все готовились к ней, в газетах появились объявления
о дачах…
Мой добрый гений Аграфена Петровна сама уложила мои вещи, покачивая головой над их скудным репертуаром. Она вообще относилась ко мне, как к ребенку,
что подавало повод к довольно забавным сценам. Мне даже нравилось подчиняться чужой воле, чтобы только самому ничего не решать и ни
о чем не думать. Это
был эгоизм безнадежно больного человека. Ухаживая за мной, Аграфена Петровна постоянно повторяла...
О, Пепко
был величайший эгоист, который думал,
что мир скромно существует только для него!
— К сожалению, ты прав… Подводная часть мужской храбрости всегда заготовляется у себя дома. Эти милые женщины кого угодно доведут до геройства, которому человечество потом удивляется, разиня рот.
О, как я теперь ненавижу всех женщин!.. Представь себе,
что у тебя жестоко болит зуб, — вот
что такое женщина, с той разницей,
что от зубной боли
есть лекарство, больной зуб, наконец, можно выдернуть.
Дома Андрей Иваныч тоже читал жене
о зверствах, так
что я сам готов
был превратиться в башибузука.
Это
была увлекательная работа, тем более
что я уже не думал ни
о редакциях, ни
о публике, ни
о критике, — не все ли равно, как там или здесь отнесутся к моей работе?
Солдат являлся в роли той роковой судьбы, от которой не уйдешь. Любочка только опустила глаза. Я уверен,
что она сейчас не думала
о Пепке. Ей просто нужно
было куда-нибудь поместить свое изболевшее чувство, — она тоже искала своего бабьего подвига и
была так хороша своей кроткой простотой.
— А ты не знаешь,
о чем? Перестань… ах, нехорошо!.. Может
быть, не увидимся, Вася… все равно… Одним словом, мне жаль тебя. Нельзя так… Где твои идеалы? Ты только представь себе,
что это кто-нибудь другой сделал… Лучше бы уж тебе ехать вместе с нами добровольцем. Вообще скверное предисловие к той настоящей жизни,
о которой мы когда-то вместе мечтали.
Кто-то другой взял все лучшее в жизни, этого другого любили те красавицы,
о которых мы мечтали в бессонные ночи, другой
пил полной чашей от радости жизни, наслаждался чудесами святого искусства, — я ненавижу этого другого, потому
что всю молодость просидел в кукурузе…
Меня лично теперь ничто не интересовало. Война так война…
Что же из этого? В сущности это
была громадная комедия, в которой стороны совершенно не понимали друг друга. Наживался один юркий газетчик — неужели для этого стоило воевать? Мной вообще овладел пессимизм, и пессимизм нехороший, потому
что он развивался на подкладке личных неудач. Я думал только
о себе и этой меркой мерял все остальное.