Неточные совпадения
— То-то. На, прими, — сказал он, подавая жене закрытый бурак, но, увидя входившую канонницу, отдал ей, примолвив: — Ей лучше принять, она свят человек. Возьми-ка, Евпраксеюшка, воду богоявленскую.
Аксинья Захаровна с дочерьми и канонница Евпраксия с утра не ели, дожидаясь святой воды. Положили начал, прочитали тропарь и, налив в чайную чашку воды, испили понемножку. После
того Евпраксия, еще три раза перекрестясь,
взяла бурак и понесла в моленну.
— Это ты хорошо говоришь, дружок, по-Божьему, — ласково
взяв Алексея за плечо, сказал Патап Максимыч. — Господь пошлет; поминай чаще Иева на гноищи. Да… все имел, всего лишился, а на Бога не возроптал; за
то и подал ему Бог больше прежнего. Так и ваше дело — на Бога не ропщите, рук не жалейте да с Богом работайте, Господь не оставит вас — пошлет больше прежнего.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила на
то Аксинья Захаровна. — Только и речей у тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то. Ты бы лучше вот послушал, что матушка Манефа про скитских «сирот» говорит. Про
тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а
взять неоткуда.
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы, что мысли меняешь. Не
то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня
возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
Кто всех пьяней, кто всех вороватей,
того и
возьму в полюбовники…
Для них шляпу на особую стать за Волгой валяли, ни дать ни
взять, как
те низенькие, мягкие летние шляпы, что теперь у горожан в моду вошли.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой
той поры, как
взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу: что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен час, все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
Правду говоришь, что вольный народ стал, — а главное
то возьми, что страху Божьего ни в ком не стало.
— В годы
взял. В приказчики. На место Савельича к заведенью и к дому приставил, — отвечал Патап Максимыч. — Без такого человека мне невозможно: перво дело, за работой глаз нужен, мне одному не углядеть; опять же по делам дом покидаю на месяц и на два, и больше: надо на кого заведенье оставить. Для
того и
взял молодого Лохматого.
Хоть нашего брата
возьмите, как при нашей
то есть коммерции станешь грехи замаливать?
— Да где ж мне ее
взять, сосну-то? Ведь не спрятал я ее. Что ж мне делать, коли нет ее, — жалобно голосил работник. — Разве я
тому делу причинен? Дорога одна была, ни единого сворота.
— Да вставай же, постреленок… Не
то возьму слегу, огрею, — крикнул дядя на племянника, сдернув с него шубейку. — Дожидаться, что ль, тебя артели-то?.. Вставай, принимайся за дело.
Вынул каждый лесник из зепи [Зепь — кожаная, иногда холшовая, мошна привесная, а если носится за пазухой,
то прикрепленная к зипуну тесемкой или ремешком. В зепи держат деньги и паспорт.] по грошу. На одном Захар накусил метку. Дядя Онуфрий
взял шапку, и каждый парень кинул туда свой грош. Потряс старшой шапкой, и лесники один за другим стали вынимать по грошу.
Одной силой-храбростью тут не
возьмешь, надо вещбу знать…» — «А какая же на
то вещба есть?» — спросил у колдуна Стенька Разин.
На расставанье Патап Максимыч за сказки, за песни, а больше за добрые вести, хотел подарить Артемью целковый.
Тот не
взял.
— Ах, отче, отче, — покачивая головой, сказал отцу Михаилу паломник. — Люди говорят — человек ты умный, на свете живешь довольно, а
того не разумеешь, что на твоем товаре торговаться тебе не приходится. Ну, не
возьму я твоих картинок, кому сбудешь?.. Не на базар везти!.. Бери да не хнычь… По рублику пристегну беззубому на орехи… Неси скорее.
Меж
тем французы ушли из Москвы, купцы уехали из скита, но пожитки оставили у Назареты до лета, чтоб
взять их, когда отстроят погорелые дома в Москве.
— Ох, искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы, девицы, аль с ума спятили? — в источный голос кричала мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым гребнем. — Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у меня перестаньте, не
то возьму кочергу да всех из келарни вон.
— Это кровь в тебе бродит, Марьюшка, — внушительно заметила Фленушка. — Знаю по себе. Иной раз до
того доходит, так бы вот
взяла да руки на себя и наложила… Приедет, что ли, Семен-от Петрович?
«Нет, — говаривал он, — чужи-то денежки зубасты,
возьмешь лычко, отдашь ремешок, займы
та же кабала».
— Эх, други мои любезные, — молвит на
то Гаврила Маркелыч. — Что за невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под стать… Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал. Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше
того, как вы рассуждаете. Да и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять, сына в рекруты все едино не
возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за чего же я стану лишние хлопоты на себя принимать?
— Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня
возьми в зятья — дело-то не в пример будет ладнее. Завтра же за Марью Гавриловну дом запишу, а опричь
того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
— Слава Богу, — отвечала Манефа, — дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую
взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как к сроку поспеть. Много ли времени до весны осталось, а работников мало, новых
взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К
тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
—
Взял человечка, да не знаю, выйдет ли толк, — отвечала Манефа. — Парень, сказывают, по ихним делам искусный, да молод больно… И
то мне за диковинку, что братец так скоро решился приказчиком его сделать. По всяким делам, по домашним ли, по торговым ли, кажись, он у нас не торопыга, а тут его ровно шилом кольнуло, прости Господи, сразу решил… Какую-нибудь неделю выжил у него парень в работниках, вдруг как нежданный карась в вершу попал… Приказчиком!..
— Напишите в самом деле, сударыня Марья Гавриловна, — стала просить мать Манефа. — Утешьте меня, хоть последний бы разок поглядела я на моих голубушек. И им-то повеселее здесь будет; дома-то они все одни да одни — поневоле одурь
возьмет, подруг нет, повеселиться хочется, а не с кем… Здесь Фленушка, Марьюшка… И вы, сударыня, не оставите их своей лаской… Напишите в самом деле, Марья Гавриловна. Уж как я вам за
то благодарна буду, уж как благодарна!
— Да я все про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца в поезжане
возьмем — кулаки у него здоровенные… Да мало ль будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к
тому же времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано про шелковы сарафаны,
то и помни.
— То-то и есть: «думчивый, невеселый»! А откуда веселью-то быть, где радостей-то
взять? — сказал Алексей.
— Как есть анафему, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Да потом и говорит: «Теперь поезжайте с жалобой к митрополиту. Вам, отлученным и анафеме преданным, веры не будет». Да,
взявши Кормчую, шестое правило второго собора и зачал вычитывать: «Аще которые осуждены или отлучены, сим да не будет позволено обвинять епископа». Наши так и обмерли: делу-то не пособили, а клятву с анафемой доспели!.. Вот
те и с праздником!..
— Истину сказали, что Бог милостив, — перебила ее Манефа. — Да мы-то, окаянные, не мало грешны… Стóим ли
того, чтоб он нас миловал?.. Смуты везде, споры, свары, озлобления! Христианское ль
то дело?.. Хоть бы эту австрийскую квашню
взять… Каков человек попал в епископы!.. Стяжатель, благодатью Святого Духа ровно горохом торгует!.. Да еще, вправду ли, нет ли, обносятся слухи, что в душегубстве повинен… За такие ль дела Богу нас миловать?
Уймись, говорю тебе — не
то кочергу
возьму…
Это с
того больше
взяли, что отец Софонтий священноинока Варлаама с братиею благословил в келии сгорети…
Бутыль
взяла бы побольше нá воду из кладезя, а
того бы лучше бочонок недержанный — бутыль-то разбиться может дорогой…
Потому и хотят послать из Петербурга доверенных лиц разузнать о
том доподлинно и, если Шарпан ставлен без дозволенья, запечатать его, а икону, оглашаемую чудотворной,
взять…
— Есть ли овес-от в запасе? — обратился он к сыну. — Не
то возьми из клети, задай лошадкам, да пойдем ужинать. Знатные кони! — примолвил старик, поглаживая саврасок. — Небось дорого плачены.
— Без тебя знаю, что все могу
взять, — сухо ответил Трифон. — Про
то говорю: много ль тебе на прожиток до новой получки потребуется. Сколько потребуется, столько и бери, остальные в дом…
— Это так точно, — отвечал Алексей. — Много их, всяких этих сект, значит… Вот хоть бы наши места
взять: первая у нас вера по беглому священству, значит, по Городецкой часовне, покрещеванцы тоже бывают, есть по Спасову согласию, поморские… Да мало ли всех!.. Не сосчитаешь… Ведь и пословица есть такая: «Что мужик —
то вера, что баба —
то устав».
Кончили
тем, что через неделю, когда придет из Астрахани колышкинский пароход «Успех», разгрузится и
возьмет свежую кладь до Рыбинска, Алексей поедет на нем при клади и
тем временем ознакомится с пароходным делом. Затем было обещано ему место капитана на другом пароходе Колышкина.
Чужих детей принимали крестьяне с великой радостью, из-за них даже свары и ссоры бывали — и
тому взять хочется, и другому охота.
В один летний день нашли подкидыша не в урочном месте — в овраге. Благо, что у игравших в лапту ребятишек мяч туда залетел. Спустившись в овраг, нашли они там маленького захребетника… Пришли десятские из приказа, ребенка
взяли, окрестили, и как найден был он 26 мая,
то и нарекли его Карпом, по имени святого
того дня. Во рту раба Божия Карпа соску с жеваной морковью нашли — оттого прозвали его Морковкиным.
Никто не пожелал принять в зятья захребетника.
То еще на уме у всех было: живучи столько лет в казенном училище, Карпушка совсем обмирщился, своротил, значит, в церковники, попал в великороссийскую. Как же
взять такого в семью, неуклонно в древлем благочестии пребывающую?.. Пришлось Морковкину проживать при удельном приказе.
Делать нечего — писарь велик человек, все у него в руках, а руки на
то и привешены, чтобы посулы да подносы от людей принимать. Поклонились гривной с души воскормленнику… Что делать? Поневоле к полю, коли лесу нет…
Взял деньги Морковкин — не поморщился да, издеваясь, примолвил старосте...
То разумей, что девку, мирским захребетником обцелованную, не
то что хороший парень, последний кабацкий пропойца за себя не
возьмет…
Зачал и Карп Алексеич на Параньку глаза распущать, одинокому человеку ласковое девичье слово всегда душу воротит вверх дном. Но жениться на Параньке и на мысли ему не вспадало…
То на уме Карп Алексеич держал: «Сплету лапоть без кочедыка,
возьму девку без попа, в жены не годится — в кумушки бредет». И повел свое дело.
И в
тот же день во всяком дому появляются новые серпы и новые косы. Летошных нет, на придачу булыне пошли. А по осени «масляно рыло»
возьмет свое. Деньгами гроша не получит, зато льном да пряжей туго-натуго нагрузит воза, да еще в каждой деревне его отцом-благодетелем назовут, да не
то что хлеб-соль — пшенники, лапшенники, пшенницы, лапшенницы на стол ему поставят… Появятся и оладьи, и пряженцы, и курочка с насести, и косушка вина ради почести булыни и знакомства с ним напередки́.
— И
то думаю, — ответил Трифон Михайлыч. — Только ведь ноне и по келейницам эта слабость пошла. В такой бы скит ее, где бы накрепко хвост-от пришили… А где такого
взять?
Наконец все мужики были отпущены, но писарь все-таки не вдруг допустил до себя Алексея. Больно уж хотелось ему поломаться.
Взял какие-то бумаги, глядит в них, перелистывает, дело, дескать, делаю, мешать мне теперь никто не моги, а ты, друг любезный, постой, подожди, переминайся с ноги на ногу… И
то у Морковкина на уме было: не вышло б передряги за
то, что накануне сманил он к себе Наталью с грибовной гулянки… Сидит, ломает голову — какая б нужда Алешку в приказ привела.
И кляла же
тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки хотелось покушать ей, а главное, Василий Борисыч там сел, да там же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище, как поглядывал на нее Василий Борисыч, дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно было,
взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка была!..
— Да, — подтвердил Василий Борисыч. — Все трудом да потом люди от земли
взяли… Первая заповедь от Господа дана была человеку: «В поте лица снéси хлеб твой»… И вот каково благ, каково премудр Отец-от Небесный: во гневе на Адама
то слово сказал, а сколь добра от
того гневного слова людям пришло… И наказуя, милует род человеческий!..
— И пример с них мужики скорее
возьмут, и веры в
тот промысел будет побольше…