Неточные совпадения
— А
вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю
тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям было. Таковы у нас с
тобой, Аксинья, будут гости, что не токмо цветочного чаю, детища родного для них не пожалею. Любую девку отдам!
Вот оно как!
А
тебе, Аксиньюшка,
вот какое еще слово молвлю: не даром девкам-то загадку заганул, что ради гостя дорогого любой из них не пожалею.
— Кто
тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице —
вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о чем и ознакомятся, оно все-таки лучше.
Ты покаместь Настасье ничего не говори.
— Рад
тебе по гроб жизни служить, кормилец
ты мой!.. — заплакал Никифор. — Только
вот — сестра лиходейка… Заест меня…
— Да
вот хотя у писаря, у него деньги завсегда водятся, — подхватила Фекла, — покучиться бы
тебе у Карла Алексеича. Даст.
— А я что говорила
тебе, то и теперь скажу, — продолжала Фекла. — Как бы
вот не горе-то наше великое, как бы не наше разоренье-то, он бы сватов к Параньке заслал. Давно про нее заговаривал. А теперь, знамо дело, бесприданница, побрезгует…
—
Вот еще! Одного! — вспыхнула Фленушка. — Он станет насмехаться, а
ты его люби. Да ни за что на свете! Ваську Шибаева полюблю — так
вот он и знай, — с лукавой усмешкой, глядя на приятельницу, бойко молвила Фленушка.
— Без
тебя знаю, что моя, — слегка нахмурясь, молвил Патап Максимыч. — Захочу, не одну тысячу народу сгоню кормиться… Захочу, всю улицу столами загорожу, и все это будет не твоего бабьего ума дело. Ваше бабье дело молчать да слушать, что большак приказывает!..
Вот тебе… сказ!
— А
тебе тоже бы молчать, спасенная душа, — отвечал Патап Максимыч сестре, взглянув на нее исподлобья. — Промеж мужа и жены советниц не надо. Не люблю, терпеть не могу!.. Слушай же, Аксинья Захаровна, — продолжал он, смягчая голос, — скажи стряпухе Арине, взяла бы двух баб на подмогу. Коли нет из наших работниц ловких на стряпню, на деревнях поискала бы. Да
вот Анафролью можно прихватить. Ведь она у
тебя больше при келарне? — обратился он к Манефе.
— Да полно ж
тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. —
Ты вот послушай-ка, что я скажу
тебе, только не серчай, коли молвится слово не по
тебе.
Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам
ты лучше меня знаешь.
— Заладил себе, как сорока Якова: муж да муж, — молвила на то Аксинья Захаровна. — Только и речей у
тебя. Хоть бы пожалел маленько девку-то.
Ты бы лучше
вот послушал, что матушка Манефа про скитских «сирот» говорит. Про тех, что меж обителей особняком по своим кельям живут. Старухи старые, хворые; пить-есть хотят, а взять неоткуда.
—
Вот тебе тридцать пять рублев, — молвил тысячник, вынимая десятирублевую и отдавая ее Манефе. — Деньги счел по старине, на ассигнации. Раздай по рублю на двор, — примолвил сестре.
Вот оно что, а
ты еще говоришь: лицемерят.
— Некогда мне с
тобой балясы точить, — молвила Фленушка. — Пожалуй, еще Матрена из бани пойдет да увидит нас с
тобой, либо в горницах меня хватятся… Настасья Патаповна кланяться велела.
Вот кто… Она по
тебе сокрушается… Полюбила с первого взгляда… Вишь глаза-то у
тебя, долговязого, какие непутные, только взглянул на девку, тотчас и приворожил… Велишь, что ли, кланяться?
— Ради милого и без венца нашей сестре не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. — Не тужи… Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно…
Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим
тебя с Настасьей… У нее положено, коль не за
тебя, ни за кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал… Не вешай головы, молодец, наше от нас не уйдет!
— Да
ты белены объелся али спьяну мелешь, сам не знаешь что? — сказала Фленушка. — Да как
ты только подумать мог, что я
тебя обманываю?.. Ах
ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него
вот благодарность какая!.. Так
ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— От Настасьи Патаповны доселева я никаких речей не слыхивал, — молвил Алексей. — С
тобой у меня разговоры бывали!.. Вспомни-ка, что
ты мне говорила, а
вот — готовят пиры, жениха из Самары ждут.
— Ах
ты, срамница, бесстыдница! — крикнула Аксинья Захаровна. — Где
ты этому научилась, где таких слов набралась, беспутная голова твоя?.. Навстречу!.. За околицу!.. А
вот я
тебя дубцом!.. [Дубец — розга.]
— Ах
ты, бесстыжая!.. Ах
ты, безумная! — продолжала началить Парашу Аксинья Захаровна. — А я еще распиналась за вас перед отцом, говорила, что обе вы еще птенчики!.. Ах, непутная, непутная!.. Погоди
ты у меня,
вот отцу скажу… Он те шкуру-то спустит.
— А
ты вот что скажи ему, чтобы дело поправить, — говорила Фленушка. — Только слез у
тебя и следов чтобы не было… Коли сам не зачнет говорить, сама зачинай, пригрози ему, да не черной рясой, не иночеством…
— Не в том дело, — отвечала Фленушка. — То хорошо, что, живучи с
тобой, легче мне будет свести вас.
Вот я маленько подумаю да все и спроворю.
— А
вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером сказать, хоть про жениха, что
ты мне на базаре где-то сыскал, Снежков, что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только
вот что скажи
ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Ну
вот, умница, — сказала она, взявши руками раскрасневшиеся от подавляемого волнения Настины щеки. — Молодец девка! Можно чести приписать!.. Важно отца отделала!.. До последнего словечка все слышала, у двери все время стояла… Говорила я
тебе, что струсит… По-моему вышло…
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай.
Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не то матушку Манефу упроси, чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— А я
вот что, Алексеюшка, думаю, — с расстановкой начал Патап Максимыч. — Поговорить бы
тебе с отцом, не отпустит ли он
тебя ко мне в годы. Парень
ты золотой, до всякого нашего дела доточный, про токарное дело нечего говорить,
вот хоть насчет сортировки и всякого другого распоряженья… Я бы
тебя в приказчики взял. Слыхал, чать, про Савельича покойника? На его бы место
тебя.
— Не надо, Авдеюшка, дорога знакомая, — отвечал Патап Максимыч, — а
ты вот, голубчик, коней-то на двор пусти да сенца им брось. Здорова ль Никитишна?
— Да
вот, ехал неподалече и завернул, — отвечал он. — Нельзя же куму не наведать. И то с Рождества не видались. Что, Божья старушка, неможется, слышь,
тебе?
— Слава Богу. Аннушку за букварь засадила, — молвила Никитишна, — «аз, ангел, ангельский» — твердит, а Марфуша, как бы
ты видел, какая забавная стала, что рассказать нельзя. Спать полегли, да
вот завтра увидишь.
— Покаместь не видал, — сказал Патап Максимыч. — Да
вот беда-то кумушка, что
ты расхворалась.
— Беспременно буду, — живо подхватила Никитишна. — Да как же это возможно, чтобы на Настиных смотринах да не я стряпала? Умирать стану, а поеду. Присылай подводу, куманек, часу не промешкаю. А
вот что, возьми-ка
ты у наших ребят лося, знатно кушанье состряпаю, на редкость.
— Лучше будет, ненаглядный
ты мой… Кус
ты мой сахарный, уста твои сладкие, золотая головушка, не в пример лучше нам по закону жить, — приставала Мавра. — Теперь же
вот и отец Онисим наехал, пойдем к нему, повенчаемся. Зажили б мы с
тобой, голубчик, припеваючи: у
тебя домик и всякое заведение, да и я не бесприданница, — тоже без ужина спать не ложусь, — кой-что и у меня в избенке найдется.
Как у нашего волка
Исколочены бока,
Его били, колотили,
Еле жива отпустили.
А
вот волка ведут,
Что Микешкой зовут.
У! у! у!
Микешке волку
Будет на холку!
У! у! у!
Не за то волка бьют,
Что сер родился,
А за то волка бьют,
Что барана съел.
Он коровушку зарезал,
Свинье горло перегрыз.
Ой
ты, волк!
Серый волк!
Микешкина рожа
На волка похожа.
Тащи волка живьем,
Колоти его дубьем.
— Так-то так, уж я на
тебя как на каменну стену надеюсь, кумушка, — отвечала Аксинья Захаровна. — Без
тебя хоть в гроб ложись. Да нельзя же и мне руки-то сложить.
Вот умница-то, — продолжала она, указывая на работницу Матрену, — давеча у меня все полы перепортила бы, коли б не доглядела я вовремя. Крашены-то полы дресвой вздумала мыть… А
вот что, кумушка, хотела я у
тебя спросить: на нонешний день к ужину-то что думаешь гостям сготовить? Без хлеба, без соли нельзя же их спать положить.
А коль велено
тебе мои мысли спознать, так скажи им
вот что: вздумают силой замуж отдавать, свяжусь с самым лядащим из тятиных работников…
— Сама сиротой я была. Недолго была по твоей любви да по милости, а все же помню, каково мне было тогда, какова есть сиротская доля. Бог
тебя мне послал да мамыньку, оттого и не спознала я горя сиротского. А помню, каково было бродить по городу… Ничем не заплатить мне за твою любовь, тятя; одно только
вот перед Богом
тебе говорю: люблю
тебя и мамыньку, как родных отца с матерью.
—
Вот, кум, посмотри на мое житье! — говорил Иван Григорьич. — Полюбуйся: одну обварили, другую избили… Из дому уедешь, только у
тебя и думы — целы ли дети, друг мой любезный, беда неизбывная… Не придумаю, что и делать…
—
Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я
тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу… Не до веселья мне, крестнинька!..
Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.
— Правду говорю, — молвил Патап Максимыч. — Что мне врать-то? Не продаю его
тебе. Первый токарь по всему околотку. Обойди все здешние места, по всему Заволжью другого такого не сыскать.
Вот перед истинным Богом — право слово.
—
Вот как! — молвил Иван Григорьич. — Дай Бог
тебе, куманек.
— А
ты не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то какой!.. Все может сделать, а уж на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно родной он мне стал.
Вот и Захаровна то же скажет.
Да
вот еще что: коли когда услышишь, что над
тобой три раза ногой топнули, в окно гляди: птичка прилетит,
ты и лови…
— Отойди, — сурово ответила брату Аксинья Захаровна. — Как бы воля моя, в жизнь бы
тебя не пустила сюда.
Вот залетела ворона в высоки хоромы. На, пей, что ли! — прибавила она, подавая ему чашку чаю.
— А
вот мы прежде первоначал заложим, а после того можно
тебе, сестрица моя любезная, и чайком братца попотчевать.
Я, говорит,
тебя туда заместо послушания пошлю спроведать, правду ль мне отписывали, а если найдешь, предложи там кому из христиан, не пожелает ли кто со мной его добывать…»
Вот я и пришел сюда, творить волю пославшего.
Сундук с поклажей, перину с подушками вели взять из саней, да
вот тебе покаместь четвертная девке на харчи…
— Чтой-то
ты, братец! — затараторила мать Платонида. — Возможное ли дело такие дела в люди пускать?.. Матрена мне не чужая, своя тоже кровь.
Вот тебе Спас милостивый, Пресвятая Богородица Троеручица — ни едина душа словечка от меня не услышит.
—
Вот, Авдотьюшка, пятый год
ты, родная моя, замужем, а деток Бог
тебе не дает… Не взять ли дочку приемную, богоданную? Господь не оставит
тебя за добро и в сей жизни и в будущей… Знаю, что достатки ваши не широкие, да ведь не объест же вас девочка… А может статься, выкупят ее у
тебя родители, — люди они хорошие, богатые, деньги большие дадут, тогда вы и справитесь… Право, Авдотьюшка, сотвори-ка доброе дело, возьми в дочки младенца Фленушку.
— То-то и есть! — сказал Стуколов. — Без умелых людей как за такое дело приниматься? Сказано: «Божьей волей свет стоит, человек живет уменьем». Досужество да уменье всего дороже…
Вот ты и охоч золото добывать, да не горазд — ну и купи досужество умелых людей.