Неточные совпадения
Самый первый токарь, которым весь околоток не нахвалится, пришел наниматься незваный, непрошеный!.. Не раз подумывал Чапурин спосылать в Поромово
к старику Лохматому — не отпустит ли он, при бедовых
делах, старшего сына в работу, да все отдумывал… «Ну, а как не пустит, да еще после насмеется, ведь он, говорят, мужик крутой и заносливый…» Привыкнув жить в
славе и почете, боялся Патап Максимыч посмеху от какого ни на есть мужика.
— Что моя жизнь! — желчно смеясь, ответила Фленушка. — Известно какая! Тоска и больше ничего; встанешь, чайку попьешь — за часы
пойдешь, пообедаешь — потом
к правильным канонам,
к вечерне. Ну, вечерком, известно, на супрядки сбегаешь; придешь домой, матушка, как водится, началить зачнет, зачем, дескать, на супрядки ходила; ну, до ужина дело-то так и проволочишь. Поужинаешь и на боковую. И
слава те, Христе, что
день прошел.
— Знамо, не сама
пойдешь, — спокойно отвечал Патап Максимыч. — Отец с матерью вживе — выдадут. Не век же тебе в девках сидеть… Вам с Паранькой не хлеб-соль родительскую отрабатывать, — засиживаться нечего. Эка, подумаешь, девичье-то
дело какое, — прибавил он, обращаясь
к жене и
к матери Манефе, — у самой только и на уме, как бы замуж, а на речах: «не хочу» да «не
пойду».
Ругался мир ругательски,
посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо
дна, без покрышки сулил ей за то, что и жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому телу навела на деревню… Что гусей было перерезано, что девок да молодок
к лекарю да
к стряпчему было посылано, что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что не умела с мужем жить, не умела в его
делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
Коровы да овцы в лесах уж так приучены, что целый
день по лесу бродят, а
к вечеру сами домой
идут.
Воды в той степи мало, иной раз два
дня идешь, хотя б калужинку какую встретить; а как увидишь издали светлую водицу, бежишь
к ней бегом, забывая усталость.
Однажды, тихим летним вечером, вышла она за скитскую околицу. Без
дела шла и сама не знала, как забрела
к перелеску, что рос недалеко от обителей… Раздвинулись кустики, перед ней — Яким Прохорыч.
— Не раненько ль толковать об этом, Данило Тихоныч? Дело-то, кажись бы, не
к спеху. Время впереди, подождем, что Бог
пошлет. Есть на то воля Божья,
дело сделается, нет — супротив Бога как
пойдешь?
К торговому
делу был он охоч, да не больно горазд. Приехал на Волгу добра наживать, пришлось залежные деньги проживать. Не
пошли ему Господь доброго человека, ухнули б у Сергея Андреича и родительское наследство, и трудом да удачей нажитые деньги, и приданое, женой принесенное. Все бы в одну яму.
— А чего ради в ихнее
дело обещал я
идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А
к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
Бог нам дает много, а нам-то все мало,
Не можем мы, людие, ничем ся наполнить!
И ляжем мы в гробы, прижмем руки
к сердцу,
Души наши
пойдут по
делам своим,
Кости наши
пойдут по земле на предание,
Телеса наши
пойдут червям на съедение,
А богатство, гордость,
слава куда
пойдут?
—
Слава Богу, сударыня, — сказала Манефа и, понизив голос, прибавила: — Братец-от очень скорбит, что вы его не посетили… Сам себя бранит, желательно было ему самому приехать
к вам позвать
к себе, да
дела такие подошли, задержали. Очень уж он опасается, не оскорбились бы вы…
Свадьбу сыграли. Перед тем Макар Тихоныч
послал сына в Урюпинскую на ярмарку, Маша так и не свиделась с ним. Старый приказчик, приставленный Масляниковым
к сыну, с Урюпинской повез его в Тифлис, оттоль на Крещенскую в Харьков, из Харькова в Ирбит, из Ирбита в Симбирск на Сборную. Так
дело и протянулось до Пасхи. На возвратном пути Евграф Макарыч где-то захворал и помер. Болтали, будто руки на себя наложил, болтали, что опился с горя. Бог его знает, как на самом
деле было.
—
Слава Богу, — отвечала Манефа, —
дела у братца, кажись, хорошо
идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как
к сроку поспеть. Много ли времени до весны осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли…
К тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
— Пускай до чего до худого
дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал, только бы посудачить им да всякого пересудить… А
к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и
пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку
славу распустят, что не приведи Господи. Сама знаешь, каковы нынешние люди.
— Дело-то такое, что, если матушка ему как следует выскажет, он, пожалуй, и послушается, — сказал Пантелей. — Дело-то ведь какое!..
К палачу в лапы можно угодить, матушка, в Сибирь
пойти на каторгу!..
— Это
дело другое, — ответила Манефа. —
К Марье Гавриловне как ему дочерей не пустить? Супротив Марьи Гавриловны он не
пойдет.
— В прежни годы обо всех
делах и не столь важных с Рогожского
к нам в леса за известие
посылали, советовались с нами, а ноне из памяти нас, убогих, выкинули, — укоряла Манефа московского посла. — В четыре-то года можно бы, кажись, избрать время хоть одно письмецо написать…
— И то лягу, Таня, — ответила Марья Гавриловна. — Пойдем-ка,
разденешь меня… Нет, уж я не
пойду к матушке. После, завтра, что ль…
— А
к тому говорю, чтоб
к Софонтию меня ты
послала. Аркадия свое
дело будет управлять, а я с матерями что надо переговорю, — решительным голосом сказала Фленушка.
И́дут, а сами то и
дело по сторонам оглядываются, не улизнула ли которая белица в лесную опушку грибы сбирать, не подвернулся ли
к которой деревенский парень, не завел ли с ней греховодных разговоров.
Да справившись, выбрал ночку потемнее и
пошел сам один в деревню Поромову, прямо
к лохматовской токарне. Стояла она на речке, в поле, от деревни одаль. Осень была сухая. Подобрался захребетник
к токарне, запалил охапку сушеной лучины да и сунул ее со склянкой скипидара через окно в груду стружек. Разом занялась токарня… Не переводя духу, во все лопатки пустился бежать Карп Алексеич домой, через поле, через кочки, через болота… А было то
дело накануне постного праздника Воздвиженья Креста Господня.
— Не может быть того, чтоб Трифонов сын воровскими
делами стал заниматься, — молвил Михайло Васильич. — Я у Патапа Максимыча намедни на хозяйкиных именинах гостил. Хорошие люди все собрались… Тогда впервые и видел я Алексея Лохматого. С нами обедал и ужинал. В приближеньи его Патап Максимыч держит и доверье
к нему имеет большое. Потому и не может того быть, чтоб Алексей Лохматый на такие
дела пошел. А впрочем, повижусь на
днях с Патапом Максимычем, спрошу у него…
— Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое
дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо
посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли,
к кому церковный-от насильник причитается?..
А Марье Гавриловне с каждым
днем хуже да хуже. От еды, от питья ее отвадило, от сна отбило, а думка каждую ночь мокрехонька… Беззаветная, горячая любовь
к своей «сударыне» не дает Тане покою ни
днем, ни ночью. «Перемогу страхи-ужасы, — подумала она, — на себя грех сойму, на свою голову сворочу силу демонскую, а не дам хилеть да болеть моей милой сударыне.
Пойду в Елфимово — что будет, то и будь».
—
Послать за ним не
пошлю, — ответила Марья Гавриловна, — а не будет легче, сама поеду в город лечиться. Мне же и по
делам надо туда. Брат пишет — в Казани у Молявиных пароход мне купил. Теперь он уж
к нашему городу выбежал, — принимать надо.
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером того же
дня гость
к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло, как
пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал, а после обеда куда-то уехал. И как только уехал, стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
Василий Борисыч из обители вышел, и неспешными шагами
идет он
к большому кресту. Подошел, остановился, положил перед крестом семипоклонный начал, ровно перед добрым
делом… От креста по узкой тропинке
к темному лесочку
пошел. Фленушка приметила гостя, только что выбрался он на всполье, голос ему подала. Подошел
к девицам Василий Борисыч.
С раннего утра больше половины матерей и белиц из Манефиной обители ушли
к соседям праздновать, но, как ни упрашивала мать Таисея самое Манефу не забыть прежней любви, в такой великий
день посетить их обитель, она не
пошла, ссылаясь на усталость и нездоровье…
— Это я
к слову только сказал, — немного смутившись, ответил Василий Борисыч. — То хочу доложить, что, если по здешним скитам признают архиепископа, все христиане следом за вами
пойдут… Всегда так бывало. В высоких
делах как серому люду иметь рассужденье?.. Куда его поведешь, туда он и
пойдет.
— Разве не
дело?.. — хохотал Самоквасов. — Ей-Богу, та же лавка! «На Рогожском не подавайте, там товар гнилой, подмоченный, а у нас тафты, атласы…» Айдá [Айдá — татарское слова, иногда значит:
пойдем, иногда —
иди, иногда — погоняй, смотря по тому, при каких обстоятельствах говорится. Это слово очень распространено по Поволжью, начиная от устья Суры, особенно в Казани; употребляется также в восточных губерниях, в Сибири.]
к нашим?
— Нельзя, матушка, — перебила Манефа. — Никак нельзя плохую
послать к Самоквасовым. Девиц у меня теперь хоть и много, да ихнее
дело гряды копать да воду носить. Таких нельзя
к Самоквасовым.
— Конечно, знающего, — ответил Смолокуров. — Без знающих людей рыбного
дела нельзя вести. Главное, верных людей надо; их «разъездными» в косных по снятым водам рассылают наблюдать за ловцами… У нас, я вам скажу,
дело вот как ведется. Снявши воды, ловцам их сдаем. Искать ловцов не надо, сами нагрянут, знай выбирай, кому отдать. Народ бедный, кормиться тоже надо, а
к другим промысла́м непривычен. И как много их сойдется, сдача
пойдет наперебой. Один перед другим проценты набавляет.
— Ну что, Василий Борисыч. Как же наше-то
дело пойдет? — обратился Патап Максимыч
к посланнику, чтобы только покончить про рыбны промысла.
А сам на уме: «И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его
посылал, и вон какое
дело вышло… Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорвиголова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь… Лучше после… Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать… Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я
к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это
дело не волк — в лес не уйдет!»
— Захотела б я замуж
идти — вышла б и отсюда, могла бы бежать из обители.
Дело не хитрое,
к тому же бывалое. Мало разве белиц из скитов замуж бегают?.. Что ж?.. Таиться не стану — не раз бродило в голове, как бы с добрым молодцем самокрутку сыграть… Да не хочу… Матушку не хочу оскорбить — вот что. А впрочем, и дело-то пустое, хлопот не стоит…
— Разве уж
к Патапу Максимычу в самом
деле в приказчики
идти? — молвил Василий Борисыч, думая кольнуть тем Манефу.