Неточные совпадения
Тревога была напрасна. Помолились за утреней как следует и часы, не расходясь, прочитали. Патап Максимыч много доволен
остался пением дочерей и потом чуть не целый
день заставлял их петь тропари Богоявленью.
— Пряников-то да рожков и дома найдется, посылать не для чего. От Михайлова
дня много
осталось, — сказала Аксинья Захаровна.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя
осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом
деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
Осталась после Емельянихи сиротка, пятилетняя Даренка. В отцовском ее дому давным-давно хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все добро — и свое и краденое. Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка
осталась болтаться промеж дворов: бывало, где
день, где ночь проведет, где обносочки какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
Схоронив отца с матерью, Иван Григорьич не пожелал
оставаться в Осиповке, а занявшись по валеному
делу, из «рамени» в «чищу» перебрался, где было ему не в пример вольготнее, потому что народ там больше этим промыслом жил.
Ведь это, значит, с нынешнего
дня он, как Савельич, и обедать с нами будет и чай пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье
останется.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь
останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч как не узнал…
Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
— Невдомек! — почесывая затылок, молвил Патап Максимыч. — Эка в самом
деле!.. Да нет, постой, погоди, зря с толку меня не сшибай… — спохватился он. — На Ветлуге говорили, что этот песок не справское золото; из него, дескать, надо еще через огонь топить настоящее-то золото… Такие люди в Москве, слышь, есть. А неумелыми руками зачнешь тот песок перекалывать, одна гарь
останется… Я и гари той добыл, — прибавил Патап Максимыч, подавая Колышкину взятую у Силантья изгарь.
Во времена силы Салтыковых в лесах заволжских не
оставалось родичей Сергия, но Потемкины живали в Черной рамени до
дней князя Таврического.
А мы с Варенькой каждый
день вас поминаем, как летось гостили в вашей обители и уж так вами были обласканы, и уж так всем были удовольствованы, что
остается только Богу молиться, чтоб и еще когда сподобил в вашем честном пребывании насладиться спасительною вашею беседой.
— Антипушка, пора тебе закон свершить, а невесту тебе я сыскал. Матвея Петровича Солодова дочку Аннушку видал?.. Хозяйка по тебе: смирная, работящая, из себя казиста — видная такая, кость широкая, собой девка здоровенная, надолго тебе ее хватит, небось не овдовеешь… Говорю тебе, по всем статьям
останешься доволен… Завтра сватов надо засылать, для того что мясоеду
остается немного… Скорым
делом вас окрутим; благо поп с Иргиза наехал.
Хоть Масляников в Казани был проездом и никаких
дел у него там не было, однако прожил недели три и чуть не каждый вечер распивал чаи в беседке Гаврилы Маркелыча, а иногда
оставался на короткое время один на один с Машей.
— Слава Богу, — отвечала Манефа, —
дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить, только не знает, как к сроку поспеть. Много ли времени до весны
осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не знает, управится ли… К тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
— А были при том
деле, матушка, трое, — отвечала Таифа, — новый приказчик Патапа Максимыча да Дюков купец, а он прежде в остроге за фальшивые деньги сидел, хоть и не приличон
остался.
Софья говорила матерям, что, когда с игуменьей случился припадок, с нею
осталась одна Таифа, хотевшая рассказать ей про какое-то тайное
дело… Стали спрашивать Таифу. Молчит.
Приехал другой врач и
остался в обители, к немалому соблазну келейниц, считавших леченье
делом Господу неугодным, а для принявших иночество даже греховным.
Воротился Пантелей, сказал, что в обители молебствуют преподобной Фотинии Самаряныне и что матушка Манефа стала больно плоха — лежит в огневице,
день ото
дня ей хуже, и матери не чают ей в живых
остаться. С негодованием узнала Аксинья Захаровна, что Марья Гавриловна послала за лекарем.
— Сот семь от праздника
осталось, каждый
день по сороку прибывает, — сказала Виринея.
— Белицей, Фленушка,
останешься — не ужиться тебе в обители, — заметила Манефа. — Востра ты у меня паче меры. Матери поедóм тебя заедят… Не гляди, что теперь лебезят, в глаза тебе смотрят… Только дух из меня вон, тотчас иные станут — увидишь. А когда бы ты постриглась, да я бы тебе игуменство сдала — другое бы вышло
дело: из-под воли твоей никто бы не вышел.
И Марья Гавриловна, и Груня с мужем, и Никитишна с Фленушкой, и Марьюшка со своим клиросом до девятин [Поминки в девятый
день после кончины.]
остались в Осиповке. Оттого у Патапа Максимыча было людно, и не так была заметна томительная пустота, что в каждом доме чуется после покойника. Женщины все почти время у Аксиньи Захаровны сидели, а Патап Максимыч, по отъезде Колышкина, вел беседы с кумом Иваном Григорьичем.
— Нет, Марья Гавриловна, не требуется, — отвечал Патап Максимыч. — Признаться, думаю сократить дела-то… И стар становлюсь, и утехи моей не стало… Параше с Груней после меня довольно
останется… Будет чем отца помянуть… Зачем больше копить?.. Один тлен, суета!..
— Мудреное это
дело, — возразил Патап Максимыч. — Ноне верных-то людей мало что-то
осталось — всяк норовит в хозяйский кошель лапу запустить.
— Что делается?.. Какие
дела совершаются?.. — опираясь на посох, продолжала Манефа. — Оглянитесь… Иргиза нет, Лаврентьева нет, на Ветке пусто, в Стародубье мало что не порушено… Оскудение священного чина всюду настало — всюду душевный глад… Про Белу-Криницу не поминай мне, Василий Борисыч… сумнительно… Мы одни
остаемся, да у казаков еще покаместь держится вмале древлее благочестие… Но ведь казаки люди служилые — как им за веру стоять?..
Подробно объяснил он, в чем будут состоять Алексеевы обязанности. Жалованья положил столько же, сколько получал он у Патапа Максимыча. На харчи особо, на квартиру, на разъезды тоже особую плату назначил. Всякий новичок в торговом
деле от таких выгодных условий запрыгал бы с радости; Алексей поблагодарил, как водится, но в душе
остался недоволен. Не того хотелось ему… Богатства скорей да людского почета!.. Богатства!.. Сейчас же!.. Вынь да положь — хоть по щучьему веленью, как в сказке сказывают…
— И то надо будет, — отозвался Трифон. — То маленько обидно, что работницей в дому меньше станет: много еще Паранька родительского хлеба не отработала. Хоть бы годок, другой еще пожила. Мать-то хилеть зачала, недомогает… Твое
дело отделенное, Савелью до хозяйки долга песня, а без бабы какое хозяйство в дому!.. На старости лет
останешься, пожалуй, один, как перст — без уходу, без обиходу.
На другой
день нанял он особый домик, на краю города, в глухом, немощеном и поросшем травой переулке… На то было непременное желанье Марьи Гавриловны… Переезжая, потребовала она, чтоб Алексей
оставался в гостинице и навещал ее только
днем… Поморщился тот, но спорить не стал.
И Василью Борисычу не сидится на месте. Радехонька была мать Юдифа знакомому уж ей московскому уставщику. Еще когда певчая стая Манефиной обители ездила в Осиповку хоронить Настю, Василий Борисыч,
оставаясь в Комарове без
дела, побывал у матери Юдифы и много старался склонить ее к признанию владимирского архиепископа.
На другой
день варят обетную кашу и едят ее у речки аль у озера, бережно блюдя, чтобы каши не
осталось ни маковой росинки.
— Двадцать два года ровнехонько, — подтвердил Самоквасов. — Изо
дня в
день двадцать два года… И как в большой пожар у нас дом горел, как ни пытались мы тогда из подвала его вывести — не пошел… «Пущай, — говорит, — за мои грехи живой сгорю, а из затвора не выйду». Ну, подвал-от со сводами, окна с железными ставнями — вживе
остался, не погорел…
— А ты полно губу-то кверху драть!.. Слушай, да ни гугу — слова не вырони… — говорила Фленушка. — Устинью на другой
день праздника в Казань. Васенька в Ша́рпан не поедет — велим захворать ему, Параша тоже дома
останется… Только матушка со двора, мы их к попу… Пируй, Маруха!..
— Зачем до смерти в гроб ложиться? — сказал Патап Максимыч. — Ты вот что, наплюй на Москву-то, не езди туда… Чего не видал?..
Оставайся лучше у нас, зачнем поскорей на Горах
дела делать… Помнишь, про что говорили?
Наезжие отцы, матери, отстояв часы и отпев молебный канон двенадцати апостолам [На другой
день Петрова
дня, 30 июня, празднуется двенадцати апостолам.], плотно на дорожку пообедали и потом каждый к своим местам отправились.
Остались в Комарове Юдифа улангерская да мать Маргарита оленевская со своими девицами. Хотели до третьего
дня погостить у Манефы, да Маргарите того не удалось.
На ее крик пришла Юдифа и, узнав, в чем
дело, заохала; Аксинья Захаровна с Ариной Васильевной прибежали, и те навзрыд зарыдали; одна Манефа
осталась невозмутимою.
Четверо за чаем сидело, когда в уютные горенки Марьи Гавриловны вступил совсем упавший духом Василий Борисыч. Кроме Патапа Максимыча, были тут Марко Данилыч, Михайло Васильич да кум Иван Григорьич. Вчерашнего похмелья на них и следов не
осталось. Чинно, степенно сидели они, дельные речи вели — о торговых
делах толковали. Про волжские низовья, про астраханские рыбные промыслы шла у них речь. Марко Данилыч был знатоком этого
дела. Был он один из главных поволжских рыбных торговцев.
Мать Юдифа вздумала побывать у знакомых игумений Комаровского скита. Кликнула Варю, Дуняшу и Домнушку, с ними пошла. Аксинья Захаровна тоже вздумала посетить матерей, живших у Боярковых и Жжениных, и взяла с собой Парашу. Марьюшку позвала по какому-то часовенному
делу уставщица Аркадия, Фленушку — мать Манефа.
Остались в горницах Аграфена Петровна с Дуней Смолокуровой.
— Опять я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами, — начала Манефа, садясь возле Фленушки. — Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних
днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое… Вспомнить не могу, как ты после меня в белицах
останешься — обидят тебя, в нуждах, в недостатках станешь век доживать беззащитною… Послушайся меня, Фленушка, ради самого Создателя, послушайся…
— У меня-то погости, у меня опасаться тебе нечего, — сказала Манефа. — Лучше, как бы ты
остался, пока это
дело кончится. Насчет петербургского-то говорю. Что там будет, как нас решат, теперь никому не известно, а если бы ты
остался у нас, после бы, как очевидец, все рассказал на Москве. В письмах всего не опишешь.
— Эти
дни можно там и Василью Борисычу жить, — ответила Фленушка. — Самоквасов куда-то уехал, один Семен Петрович
остался, а он Василью Борисычу дружок. В тягость один другому не будут.
После немалых и долгих извинений объявила ему Манефа, что с Фленушкой она придумала, и Василий Борисыч нимало не оскорбился, сказал даже, не лучше ли ему совсем на эти
дни из Комарова уехать; но Манефа уговорила его
остаться до ее возвращения.
—
Дело надо делать… Несколь времени
осталось! — с досадой прикрикнула на нее Фленушка. — Кольцо с лентой из косы отдала ему?
— А к тому моя речь, — впóлголоса молвил Сушило, подойдя к Патапу Максимычу, чтоб работник его не слыхал. — К тому моя речь, что ежели хочешь в покое
остаться, пятьюстами целковых снабди… Тебе это плевое
дело, а мне большая подмога. Не то завтра же «репорт» на тебя отправлю.
— Не знаете ли, покончила она с этими
делами?.. Сегодня поедет аль еще здесь
останется? — перебивая словоохотливого хозяина, спросил нетерпеливо Василий Борисыч.