Неточные совпадения
По краям дома пристроены светелки. Там хозяйские
дочери проживали, молодые девушки. В передней половине горница хозяина
была, в задней моленная с иконостасом в три тя́бла. Канонница с Керженца при той моленной жила, по родителям «негасимую» читала. Внизу стряпущая, подклет да покои работников да работниц.
Говаривал подчас приятелям: «Рад бы бросил окаянные эти подряды, да больно уж я затянулся; а помирать Бог приведет, крепко-накрепко
дочерям закажу, ни впредь, ни после с казной не вязались бы, а то не
будь на них родительского моего благословения».
Родные
дочери тоже на возрасте
были: старшей, Настасье, восьмнадцать минуло, другая, Прасковья, годом
была помоложе.
А Патап Максимыч любил на досуге душеспасительных книг почитать, и куда как любо
было сердцу его родительскому перечитывать «Златоструи» и другие сказанья, с золотом и киноварью переписанные руками дочерей-мастериц.
Настя с Парашей, воротясь к отцу, к матери, расположились в светлицах своих, а разукрасить их отец не поскупился. Вечерком, как они убрались, пришел к
дочерям Патап Максимыч поглядеть на их новоселье и взял рукописную тетрадку, лежавшую у Насти на столике. Тут
были «Стихи об Иоасафе царевиче», «Об Алексее Божьем человеке», «Древян гроб сосновый» и рядом с этой пса́льмой «Похвала пустыне». Она начиналась словами...
— Что ты, Максимыч! Бога не боишься, про родных
дочерей что говоришь! И в головоньку им такого мотыжничества не приходило; птенчики еще, как
есть слетышки!
—
Дочь чужое сокровище:
пой, корми, холь, разуму учи, потом в чужи люди отдай.
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и
будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые,
дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Тем и лучше, что хорошего отца
дочери, — сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню
будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример
будет праведнее, чем за околицу бегать. Так-то.
В то время гурьба молодежи валила мимо двора Патапа Максимыча с кринками, полными набранного снега. Раздалась веселая песня под окнами.
Пели «Авсе́нь», величая хозяйских
дочерей...
— О, чтоб вас тут, непутные!.. — вздрогнув от первых звуков песни, заворчала Аксинья Захаровна, хоть величанье
дочерей и
было ей по сердцу. По старому обычаю, это не малый почет. — О, чтоб вас тут!.. И свят вечер не почитают, греховодники! Вечор нечистого из деревни гоняли, сегодня опять за песни… Страху-то нет на вас, окаянные!
Аксинья Захаровна с
дочерьми и канонница Евпраксия с утра не
ели, дожидаясь святой воды. Положили начал, прочитали тропарь и, налив в чайную чашку воды, испили понемножку. После того Евпраксия, еще три раза перекрестясь, взяла бурак и понесла в моленну.
У Аксиньи руки опустились. Жаль ей
было расставаться с
дочерями, и не раз говаривала она мужу, что Настя с Парашей не перестарки, годика три-четыре могут еще в девках посидеть.
Тревога
была напрасна. Помолились за утреней как следует и часы, не расходясь, прочитали. Патап Максимыч много доволен остался пением
дочерей и потом чуть не целый день заставлял их
петь тропари Богоявленью.
Было у Трифона двое сыновей, один работник матерый, другой только что вышел из подростков,
дочерей две девки.
Жил старый Трифон Лохматый да Бога благодарил. Тихо жил, смирно, с соседями в любви да в совете; добрая слава шла про него далеко. Обиды от Лохматого никто не видал, каждому человеку он по силе своей рад
был сделать добро. Пуще всего не любил мирских пересудов. Терпеть не мог, как иной раз
дочери, набравшись вестей на супрядках аль у колодца, зачнут языками косточки кому-нибудь перемывать.
Молодая, красивая, живая как огонь Фленушка, приятельница
дочерей Патапа Максимыча,
была девица-белоручка, любимица игуменьи, обительская баловница.
— Какой же грех, — сказала мать Манефа, — лишь бы
было заповеданное. И у нас порой на мирских людей мясное стряпают, белицам тоже ину пору. Спроси
дочерей, садились ли они у меня на обед без курочки аль без говядины во дни положеные.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у
дочери волосы. — Не плачь, радость скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и
быть, скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых…
Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии… Чего молчишь?.. Рада?..
— У Патапа Максимыча дочери-то заневестились, — сказала Акулина, — вот и сзывает он купцов товар показать. Смотрины
будут.
— Пир готовят зазвонистый, — сказал Мокей. — Рукобитье
будет, хозяин-от старшую
дочь пропивать станет.
После крупного разговора с отцом, когда Настя объявила ему о желанье надеть черную рясу, она ушла в свою светелку и заперлась на крюк. Не один раз подходила к двери Аксинья Захаровна; и стучалась, и громко окликала
дочь, похныкала даже маленько, авось, дескать, материны слезы не образумят ли девку, но дверь не отмыкалась, и в светлице
было тихо, как в гробу.
Детей у Колотухина всего только двое
было, сын да
дочь — красные дети, как в деревнях говорится.
— Он тяте по торговле хорош, — с усмешкой молвила Настя. — Дела, вишь, у него со стариком какие-то
есть; ради этих делов и надо ему породниться… Выдавай Парашу: такая же
дочь!.. А ей все одно: хоть за попа, хоть за козла, хоть бы дубовый пень. А я не из таковских.
Двумя-тремя годами Груня
была постарше
дочерей Патапа Максимыча, как раз в подружки им сгодилась. Вырастая вместе с Настей и Парашей, она сдружилась с ними. Добрым, кротким нравом, любовью к подругам и привязанностью к богоданным родителям так полюбилась она Патапу Максимычу и Аксинье Захаровне, что те считали ее третьей своей
дочерью.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не
было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее.
Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим
была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им
была вместе с Груней вырасти.
Обе
дочери и Груня
были на ту пору в Осиповке; из обители, куда в ученье
были отданы, они гостить приезжали…
— Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, — отвечал Патап Максимыч. — Потому хоша она мне и дочка, а все ж не родная.
Будь Настасья постарше да не крестная тебе
дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому она детище мое — куда хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
Весело, радостно встретили дорогих гостей в Осиповке. Сначала, как водится, уставные поклоны гости перед иконами справили, потом здороваться начали с хозяевами. Приветам, обниманьям, целованьям, казалось, не
будет конца. Особенно обрадовались Аграфене Петровне
дочери Патапа Максимыча.
И Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова; знал он и Никифора Захарыча, когда тот еще только в годы входил.
Дочерей Патапа Максимыча не знал Стуколов. Они родились после того, как он покинул родину. С тех пор больше двадцати пяти годов прошло, и о нем по Заволжью ни слуху ни духу не
было.
— Ну, не как в Москве, а тоже живут, — отвечал Данило Тихоныч. — Вот по осени в Казани гостил я у
дочери, к зятю на именины попал, важнецкий бал задал, почитай, весь город
был. До заутрень танцевали.
В ногах валялась она перед Платонидой и даже перед Фотиньей, Христом-Богом молила их сохранить тайну
дочери. Злы
были на спесивую Матренушку осиповские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек ее над их исканьями… Узнали б про беду, что стряслась над ней, как раз дегтем ворота Чапурина вымазали б… И не снес бы старый позора, все бы выместил на Матренушке плетью да кулаками.
— Ладно ль это
будет, кормилец? Сам посуди, что люди зачнут говорить: хозяин в отлучке,
дочери невесты, молодой парень с ними
ест да
пьет… И не знай чего наскажут! — говорила Аксинья Захаровна.
Сказывают, Соломонидой звали ее, а родом
была от Старого Макарья, купецкая
дочь…
— Известно что, — отвечал Артемий. — Зачал из золотой пушки палить да вещбу говорить — бусурманское царство ему и покорилось. Молодцы-есаулы крещеный полон на Русь вывезли, а всякого добра бусурманского столько набрали, что в лодках и положить
было некуда: много в воду его пометали. Самого царя бусурманского Стенька Разин на кол посадил, а
дочь его, царевну, в полюбовницы взял. Дошлый казак
был, до девок охоч.
Таким раем, таким богоблагодатным жительством показался ему Красноярский скит, что, не
будь жены да
дочерей, так хоть век бы свековать у отца Михаила. «Нет, — думал Патап Максимыч, — не чета здесь Городцу, не чета и бабьим скитам… С Рогожским потягается!.. Вот благочестие-то!.. Вот они, земные ангелы, небесные же человеки… А я-то, окаянный, еще выругал их непригожими словами!.. Прости, Господи, мое согрешение!»
В Улангере, до самой высылки из скитов посторонних лиц (то
есть не приписанных к скиту по ревизии), жили две дворянки, одна еще молоденькая,
дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
Во Фленушкиных горницах, где перед тем жили
дочери Патапа Максимыча,
было четыре комнаты, убранные гораздо нарядней, чем келья игуменьи.
Пыталась
было защищать Аксинья Захаровна Фленушку и
дочь, но Патап Максимыч цыкнул, и та замолчала.
Не вздумай сам Гаврила Маркелыч послать жену с
дочерью на смотрины,
была бы в доме немалая свара, когда бы узнал он о случившемся. Но теперь дело обошлось тихо. Ворчал Гаврила Маркелыч вплоть до вечера, зачем становились на такое место, зачем не отошли вовремя, однако все обошлось благополучно — смяк старик. Сказали ему про Масляникова, что, если б не он, совсем бы задавили Машу в народе. Поморщился Гаврила Маркелыч, но шуметь не стал.
— Дурак, значит, хоть его сегодня в Новотроицком за чаем и хвалили, — молвил Макар Тихоныч. — Как же в кредит денег аль товару не брать? В долги давать, пожалуй, не годится, а коль тебе деньги дают да ты их не берешь, значит, ты безмозглая голова. Бери, да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее
будет дело, потому купец тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция зиждется… Много ль за
дочерью Залетов дает?
— Это ты умно сказал!.. Обмолвился, должно
быть, — проговорил Макар Тихоныч,
выпив стакан холодного квасу и погладив седую бороду. — Один сын, говоришь, да
дочь, только всего и детей?
Патап Максимыч очень
был доволен ласками Марьи Гавриловны к
дочерям его. Льстило его самолюбию, что такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей от других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и посылать в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в год езжала в Осиповку навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму.
— На вас-то?.. Что вы?.. Что вы? — подхватила Фленушка, махая на Марью Гавриловну обеими руками. — Полноте!.. Как это возможно?.. Да он
будет рад-радехонек, сам привезет
дочерей да вам еще кланяться станет. Очень уважает вас. Посмотрели бы вы на него, как кручинился, что на именинах-то вас не
было… Он вас маленько побаивается…
— До кровавой беды, моя ненаглядная, до смертного убойства, — сказал Алексей. — Горд и кичлив Патап Максимыч… Страшен!.. На погибель мне твой родитель!.. Не снести его душе, чтобы
дочь его любимая за нищим голышом
была…
Быть мне от него убитому!.. Помяни мое слово, Настенька!..
А встреча
была что-то не похожа на прежние. Не прыгают
дочери кругом отца, не заигрывают с ним утешными словами. Аксинья Захаровна вздыхает, глядит исподлобья. Сам Патап Максимыч то и дело зевает и чаем торопит…
Дочери побежали, хоть это и не больно привычно
было обленившейся дома Параше.
Стройно
пели дочери Патапа Максимыча с другими девицами канон Воскресению.
— Судьбы Господни! — набожно сказала Аксинья Захаровна, взглянув на иконы и перекрестясь. — Ты, Господи, все строишь, ими же веси путями!.. Пойдем к отцу, — прибавила она, обращаясь к
дочери. — Он рад
будет…
Писем не привез, на речах подал весть, что Патап Максимыч, по желанью Марьи Гавриловны, снарядил
было в путь обеих
дочерей, но вдруг с Настасьей Патаповной что-то попритчилось, и теперь лежит она без памяти, не знают, в живых останется ли.