Неточные совпадения
Пошли в строительной водить Патапа Максимыча за нос, водят день, водят
другой: ни отказа, ни приказа: «Завтра да завтра: то да се, подожди да повремени; надо в ту книгу вписать, да из того стола справку забрать».
— Да
пошли же
другие, — настаивала Настя. Очень ей хотелось поиграть с девицами за околицей.
С сыном Данило Тихоныч приедет; сын — парень умный, из себя видный, двадцать
другой год только
пошел, а отцу уж помощь большая.
Верстах в пяти от Осиповки, среди болот и перелесков, стоит маленькая, дворов в десяток, деревушка Поромово. Проживал там удельный крестьянин Трифон Михайлов, прозвищем Лохматый. Исправный мужик был: промысел
шел у него ладно, залежные деньжонки водились. По
другим местам за богатея
пошел бы, но за Волгой много таких.
— Молви отцу, — говорил он, давая деньги, — коли нужно ему на обзаведенье,
шел бы ко мне — сотню другу-третью с радостью дам. Разживетесь, отдадите, аль по времени ты заработаешь. Ну, а когда же работать начнешь у меня?
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство
идет из-за епископа Софрония, а
другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
И
пошли с той поры ссоры да свары промеж обителей,
друг с дружкой не кланяются,
друг дружку еретицами обзывают, из одного колодца воду брать перестали.
Меж тем в девичьей светлице у Насти с Фленушкой
шел другой разговор.
За такими столами угощают они окольных крестьян сытным обедом, пивом похмельным, вином зеленым, чтоб «к себе прикормить», чтоб работники из ближайших деревень домашней работы
другим скупщикам не сбывали, а коль понадобятся тысячнику работники наспех,
шли бы к нему по первому зову.
— Слушай, тятя! За того жениха, что сыскал ты, я не
пойду… Режь меня, что хочешь делай… Есть у меня
другой жених… Сама его выбрала, за
другого не
пойду… Слышишь?
— И впрямь
пойду на мороз, — сказал Алексей и, надев полушубок,
пошел за околицу. Выйдя на дорогу, крупными шагами зашагал он, понурив голову. Прошел версту, прошел
другую, видит мост через овраг, за мостом дорога на две стороны расходится. Огляделся Алексей, опознал место и, в раздумье постояв на мосту, своротил налево в свою деревню Поромово.
Пошла Аксинья Захаровна в
другую боковушку, к Параше. Там Фленушка сидела за пяльцами, вышивая пелену, а Параша на мотовиле шерсть разматывала. Фленушка пела скитскую песню, Параша ей подтягивала...
Пошлют беглого с письмом к знакомому человеку, тот к
другому, этот к третьему, да так за границу и выпроводят.
С легкой руки кантауровца, и
другие заволжане по чужим сторонам
пошли счастья искать и развезли дедовский промысел по дальним местам.
Ужин готов. Патап Максимыч стал гостей за стол усаживать. Явились и стерляди, и индейки, и
другие кушанья, на
славу Никитишной изготовленные. Отличилась старушка: так настряпала, что не жуй, не глотай, только с диву брови подымай. Молодой Снежков, набравшийся в столицах толку по части изысканных обедов и тонких вин, не мог скрыть своего удивленья и сказал Аксинье Захаровне...
На
другой день столы работникам и народу справлялись. В горницах весело
шел именинный пир. Надивиться не могли Снежковы на житье-бытье Патапа Максимыча… В лесах живет, в захолустье, а пиры задает, хоть в Москве такие.
На санные полозья
идут и не корневые копани, а гнутые лежины.], рубят осину да березу на баклуши [Чурка, приготовленная для токарной выделки деревянной посуды и ложек.], колют лес на кадки, на бочки, на пересеки и на всякое
другое щепное дерево.
Лесники один за
другим вставали, обувались в просохшую за ночь у тепленки обувь, по очереди подходили к рукомойнику и, подобно дяде Онуфрию и Петряю, размазывали по лицу грязь и копоть… Потом кто
пошел в загон к лошадям, кто топоры стал на точиле вострить, кто ладить разодранную накануне одежду.
— В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто
пойдет провожать тебя?.. Никто не
пойдет… Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!.. — кричали лесники, перебивая
друг дружку.
— Нельзя того, господин купец, — отвечал Артемий. —
Другим станет обидно. Ведь это, пожалуй, на ту же стать
пойдет, как по
другим местам, где на хозяев из-за ряженой платы работают…
— Сколько ни было счастливых, которым клады доставались, всем, почитай, богатство не на пользу
пошло: тот сгорел,
другой всех детей схоронил, третий сам прогорел да с кругу спился, а иной до палачовых рук дошел…
— Жалких речей на меня не трать, — сухо ответил ему Стуколов. —
Слава Богу, не вечор
друг дружку спознали… Деньги давай!.. Ты наболтал, ты и в ответе.
— А чего ради в ихнее дело обещал я
идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет,
друг, еще тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
И стали матери одна за
другой по старшинству подходить к игуменье прощаться и благословляться.
Пошли за ними и бывшие в келье белицы. Остались в келье с игуменьей мать София да Фленушка с головщицей Марьей.
Фленушка и Марьюшка простились и благословились на сон грядущий у матушки и
пошли через сени в
другую келью.
— Да ничего такого не случилось, матушка, — отвечала София. — Все
слава Богу. Только намедни мать Филарета с матерью Ларисой пошумели, да на
другой день ничего, попрощались, смирились…
Как
пошли они
друг дружке вычитывать, так и Михайлу Корягу с епископом забыли, и такие у них
пошли перекоры, такие дела стали поминать, что и слушать-то стало грешно…
Прочистили они дорожку от часовни к келарне, и
пошли по ней только что отпевшие утреню инокини и белицы, прочистили еще дорожки к игуменской келье, к домику Марьи Гавриловны и от одной стаи до
другой, к погребам, к амбарам и к
другим обительским строеньям.
Сойдя с паперти, шедшая впереди всех Манефа остановилась, пропустила мимо себя ряды инокинь и, когда вслед за ними
пошла Марья Гавриловна, сделала три шага ей навстречу. Обе низко поклонились
друг другу.
— Мать Таифа, — сказала игуменья, вставая с места. — Тысячу двадцать рублев на ассигнации разочти как следует и, по чем придется, сиротам раздай сегодня же. И ты им на Масленицу сегодня же все раздай, матушка Виринея… Да голодных из обители не пускай, накорми сирот чем Бог
послал. А я за трапезу не сяду. Неможется что-то с дороги-то, — лечь бы мне, да боюсь: поддайся одной боли да ляг —
другую наживешь; уж как-нибудь, бродя, перемогусь. Прощайте, матери, простите, братия и сестры.
Ужинать сели. Как водится, жениха с невестой рядом посадили, по
другую сторону невесты уселся Макар Тихоныч. Беседа
шла веселая, вино рекой лилось — хорошо пировали. Вдоволь угостился Макар Тихоныч, поминутно сыпал шутками. В конце стола, взглянув на невесту, сказал, обращаясь к Гавриле Маркелычу...
Патап Максимыч очень был доволен ласками Марьи Гавриловны к дочерям его. Льстило его самолюбию, что такая богатая из хорошего рода женщина отличает Настю с Парашей от
других обительских жительниц. Стал он частенько навещать сестру и
посылать в скит Аксинью Захаровну. И Марья Гавриловна раза по два в год езжала в Осиповку навестить доброго Патапа Максимыча. Принимал он ее как самую почетную гостью, благодарил, что «девчонок его» жалует, учит их уму-разуму.
— Это дело
другое, — ответила Манефа. — К Марье Гавриловне как ему дочерей не пустить? Супротив Марьи Гавриловны он не
пойдет.
— Настенька!..
Друг ты мой сердечный!.. — умоляющим голосом заговорил Алексей, взяв за руку девушку. — Какое ты слово опять молвила!.. Я-то тебя не люблю?.. Отдай, отдай ленту да колечко, отдай назад, моя ясынька, солнышко мое ненаглядное… Я не люблю?.. Да я за тебя в огонь и в воду
пойду…
— Не ропщу я на Господа. На него возверзаю печали мои, — сказал, отирая глаза, Алексей. — Но послушай, родной, что дальше-то было… Что было у меня на душе, как
пошел я из дому, того рассказать не могу… Свету не видел я — солнышко высоко, а я ровно темной ночью брел… Не помню, как сюда доволокся… На уме было — хозяин каков? Дотоле его я не видывал, а слухов много слыхал: одни сказывают — добрый-предобрый,
другие говорят — нравом крут и лют, как зверь…
— Да ты, парень, хвостом-то не верти, истинную правду мне сказывай, — подхватил Пантелей… — Торговое дело!.. Мало ль каких торговых дел на свете бывает — за ину торговлю чествуют, за
другую плетьми шлепают. Есть товары заповедные, есть товары запретные, бывают товары опальные. Боюсь, не подбил бы непутный шатун нашего хозяина на запретное дело… Опять же Дюков тут, а про этого молчанку по народу недобрая
слава идет. Без малого год в остроге сидел.
— Уповаю на Владычицу. Всего станет, матушка, — говорила Виринея. — Не изволь мутить себя заботами, всего при милости Божией хватит.
Слава Господу Богу, что поднял тебя… Теперь все ладнехонько у нас
пойдет: ведь хозяюшкин глаз, что твой алмаз. Хозяюшка в дому, что оладышек в меду: ступит — копейка, переступит —
другая, а зачнет семенить, и рублем не покрыть. За тобой, матушка, голодом не помрем.
Впереди
пошли Василий Борисыч с Назаретою. За ними, рассыпавшись кучками, пересмеиваясь и весело болтая, прыгали шаловливые белицы. Фленушка подзадоривала их запеть мирскую. Но что сходило с рук игуменьиной любимице и баловнице всей обители, на то
другие не дерзали. Только Марьюшка да Устинья Московка не прочь были подтянуть Фленушке, да и то вполголоса.
—
Славы,
друг, не ищу… — вспыхнула Манефа. — Что делаю, Господа ради делаю, не ради вашей суетной Москвы.
— Коли на то
пошло, я тебе,
друг, и побольше скажу, — продолжала Манефа. — Достоверно я знаю, что Коряга на мзде поставлен. А по правилам, такой поп и епископ, что ставил его, извержению подлежат, от общения да отречутся. Так ли, Василий Борисыч?
— Истинно так, матушка, — подтвердил Василий Борисыч. — Иначе его и понимать нельзя, как разбойником… Тут, матушка,
пошли доноситься об нем слухи один
другого хуже… И про попа Егора, что в воду посадил, и про золото, что с паломником Стуколовым под Калугой искал… Золото, как слышно, отводом только было, а они, слышь, поганым ремеслом занимались: фальшивы деньги ковали.
— Жалобу к митрополиту
послали, — продолжал он, —
другого епископа просили, а Софрона извергнуть.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную
славу» аль
другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Распрощавшись с Виринеей, снабдившей его на дорогу большим кульком с крупитчатым хлебом, пирогами, кокурками, крашеными яйцами и
другими снедями, медленными шагами
пошел он на конный двор, заложил пару добрых вяток в легкую тележку, уложился и хотел было уж ехать, как ровно неведомая сила потянула его назад. Сам не понимал, куда и зачем
идет. Очнулся перед дверью домика Марьи Гавриловны.
И по
другим обителям Комарова
послала Манефа денег на соборные службы и на кормы.
Послала даже к Глафириным, к Игнатьевым и к
другим пораздорившим с нею из-за австрийского священства.
—
Слава тебе, Господи!.. Благодарю Создателя!.. — набожно перекрестясь, молвила Манефа. — Эки дела-то!.. Эки дела!.. — продолжала она, покачивая головой. — В обители, во святом месте, взамен молитвы да поста, чем вздумали заниматься!.. Себя топят и
других в омут тянут… Всем теперь быть в ответе!.. Всем страдать!..
Уповательно, прибавлял Дрябин, что и по всем
другим скитам Керженским и Чернораменским такая же переборка
пойдет, дошло-де до петербургских властей, что много у вас живет беглых и беспаспортных…
Вот одни за
другими и́дут матери, окруженные белицами…
— Эку жару Господь
посылает, — молвила Августа, переходя дорогу. — До полдён еще далеко, а гляди-ка, на солнышке-то как припекает… По старым приметам, яровым бы надо хорошо уродиться… Дай-ка, Господи, благое совершение!.. Ну, что же, красавица, какие у тебя до меня тайности? — спросила она Фленушку, когда остались они одаль от
других келейниц.