Неточные совпадения
Манефа, напившись чайку с изюмом, — была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем
свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а
другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она, не узнала ль чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то приметам узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось, пришло Насте на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав, что крестная речь
завела о
другом, тотчас оправилась.
Ни жива ни мертва сидела Настя. Аграфена Петровна
заводила с ней речь о том, о
другом, ничего та не слыхала, ничего не понимала и на каждое слово отвечала невпопад.
— Божиться, что ль, тебе?.. Образ со стены тащить? — вспыхнул Стуколов. — И этим тебя не уверишь… Коли хочешь увериться, едем сейчас на Ветлугу. Там я тебя к одному мужичку
свезу, у него такое же маслице увидишь, и к
другому свезу, и к третьему.
— В уме ль ты, ваше степенство?.. Как же возможно из артели работника брать?.. Где это слыхано?.. Да кто пойдет
провожать тебя?.. Никто не пойдет… Эк что вздумал!.. Чудак же ты, право, господин купец!.. — кричали лесники, перебивая
друг дружку.
Мешечная осетровая икра точно из черных перлов была сделана, так и блестит жиром, а зернистая троечная [Белужью зернистую икру лучшего сорта, до железных дорог,
отвозили в Москву и
другие места на почтовых тройках тотчас после посола.
— А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет,
друг, еще тот человек на свет не рожден, что
проведет Патапа Чапурина.
Марья головщица сильным грудным голосом
завела унылую скитскую песню.
Другие белицы дружно покрыли ее хором...
Пока Абрамовна раздумывала, сказать аль нет родителям про то, что подглядела, Масляников, собравшись в путь, попросил Гаврилу Маркелыча переговорить с ним наедине о каком-то важном деле. Долго говорили они в беседке, и кончился разговор их тем, что Евграф Макарыч весело распростился со всеми, а Гаврила Маркелыч обещался на
другой день
проводить его до пристани.
Ото всех одаль держалась Марья Гавриловна. С
другими обителями вовсе не
водила знакомства и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по душе, но и у той редко бывала она. Жила Марья Гавриловна своим домком, была у нее своя прислуга, — привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка — Таня; было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные дни ставилось мясное.
Марьюшка
завела ирмос: «Воскресения день…» Певицы стройно подхватили, и громкое пение пасхального канона огласило кладбище. Матери раскладывали яйца на могилки, христосуясь с покойницами. Инокини, белицы, сироты и прихожие богомольцы рассыпались по кладбищу христосоваться со сродниками, с
друзьями, приятелями…
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору
заведут догматик — «Всемирную славу» аль
другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Глядит Алексей на стоящий отдельно от обительских строений домик… Вовсе не похож он на
другие… Крыт железом, обшит тесом, выкрашен, бемские стекла, медные оконные приборы так и горят на заре… «Так вот в каких хоромах поживает Марья Гавриловна», — думает Алексей, не
сводя глаз с красивого свеженького домика…
На богатых похоронах вопленницы справляют плачи в виде драмы: главная «
заводит плач»,
другие, составляя хор, отвечают ей…
На
другой либо на третий день по возвращении Марьи Гавриловны из Осиповки зашла к ней мать Манефа вечером посидеть да чайку попить. Про чудную Настину болезнь толковали, погоревали о покойнице и
свели речь на Патапа Максимыча.
— Тебе бы того старца напоить, накормить и всем упокоить, — сказала она, — а пустых речей с ним не
заводить… Да,
друг, — немного помолчав, сказала Манефа, обращаясь к Василью Борисычу, — недолго, недолго пожить нам в обителях!.. Запустеет свято место!..
Имели скиты влияние на окрестные деревни — и там
водят хороводы не так часто, не так обрядно и не так весело, как в
других местах России.
— Экая гордыня-то, экая гордыня!.. — вскрикнула Фелицата. — Чем бы сообща дело обсудить да потом Владычицу в Москву
свезти аль в
другое надежное место припрятать, она — поди-ка что — умнее всех хочет быть.
Окромя того, думает Марья Гавриловна и
другие торги
заводить.
— Да я казначею мать Таифу на
другой же день в Москву и в Питер послала, — отвечала Манефа. — Дрябину Никите Васильичу писала с ней, чтобы Громовы всеми мерами постарались
отвести бурю, покланялись бы хорошенько высшим властям; Громовы ко всем вельможам ведь вхожи, с министрами хлеб-соль
водят.
К тому придем, к
другому, кто нас посылал-то, а они сторонятся, ровно чуму мы с собой
завезли.
— Надолго ли, матушка, отправляетесь? — спросила Марья Гавриловна, видимо желая
свести разговор на что-нибудь
другое.
Глаз не
сводя, смотрит он в даль по Волге, глядит, как из-за бледно-желтой, заметавшей чуть не половину реки косы легко и свободно выплывают один за
другим низóвые пароходы, увлекая за собой долгие, легкие, уемистые баржи.
Но старая спесь не совсем вымерла в Улангере — не со многими обителями
других скитов тамошние матери знакомство и хлеб-соль
водили.
Съедят кашу, за
другие исстари уставленные обряды принимаются: парни
возят девок на передних тележных колесах, громко распевая купальскую песнь...
В «Навий день», на Радуницу, справляли здесь «оклички» покойников; здесь
водили ночные хороводы Красной Горки; здесь величали Микулу Селяниновича, а на
другой день его праздника справляли именины Сырой Земли и
водили хороводы Зилотовы: здесь в светлых струях Светлого Яра крестили кукушек, кумились, завивали семицкие венки; здесь справлялись Зеленые Святки и с торжеством зажигались купальские костры в честь отходящего от земли бога жизни и света, великого Яра…
Сказано ведь,
друг, в Писании-то: «Мужу кровей мстит Господь до седьмого колена…» Великим подвигом покаяния
отвел он от потомков своих фиал ярости Господней.
И чин чином совершили игуменьи прощение: простились
друг у
друга, благословились и поликовались. А
провожая соседку, Манефа на келейном пороге напомнила ей...
Стары люди за верное сказывают, что прежде Петровок и в зá
водях не было; вы, бабы, скопи-домок, тот пост у Господа вымолили; вы, бабы, жалобились: без летнего-де поста ни масла, ни
другого молочного запасти нельзя, все-де молоко мужики с ребятишками выхлебают…
— Вечор от Таифушки письмо получила я, — сказала Манефа. — Пишет, что в Москве и Гусевы, и Мартыновы, и
другие значительные наши христиане с радостию готовы принять на опасное время сие многоценное сокровище. И мой бы совет тебе, матушка Августа,
отвезти Владычицу поскорее в Москву…
— А еще славят, что всю старину как собаку съел! — вскликнул Чапурин. — Слушай, что деды-прадеды наши говаривали: перву пить — здраву быть,
другую пить — ум веселить, утроить — ум устроить, четвертую пить — неискусну быть, пятую пить — пьяным быть, чара шестая — пойдет мысль иная, седьмую пить — безумну быть, к осьмой приплести — рук не
отвести, за девяту приняться — с места не подняться, а выпить чарок с десять — так тут тебя и взбесит.
— Не ври, Васютка, не ври! Меня,
друг любезный, на бобах не
проведешь. Кой-что сами знаем, а больше того смекаем… Не об Москве задумался, не там твои мысли летают, не московской остуды,
другого боишься… Все по глазам твоим вижу, все, — с лукавой улыбкой говорил ему Семен Петрович.
Вечером, в то самое время, как Василий Борисыч с Парашей хоронились у Феклиста Митрича от Манефы, в Осиповку приехала Аксинья Захаровна с Груней да с кумом Иваном Григорьичем. Они ее
провожали. Аксинья Захаровна утомилась от поездок и просила Груню съездить на
другой день в Комаров за Парашей. Вздумала Груня ехать за богоданной сестрицей в маленькой тележке Ивана Григорьича, оттого с вечера Аксинья Захаровна и послала на телеге в Манефину обитель старика Пантелея привезти оттоль пожитки Парашины.