Неточные совпадения
— Коли дома есть, так и ладно.
Только смотри у меня, чтобы не было в чем недостачи. Не осрами, — сказал Патап Максимыч. — Не то,
знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, — сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка, что я скажу тебе,
только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то, что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня
знаешь.
— Да, — вступилась мать Манефа, — в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе — ни гречневой мучки на блины, ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость, что един
только Господь
знает, как они держатся.
Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь
знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало.
Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.
— Да ты белены объелся али спьяну мелешь, сам не
знаешь что? — сказала Фленушка. — Да как ты
только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Верю, тятя, — молвила Настя. —
Только вот что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не
знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не
знает, разумна я али дура какая-нибудь.
Знает одно, что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
Алексей долго ждать себя не заставил.
Только зашабашили работники, он сказал, что ему, по хозяйскому приказу, надо пересмотреть остальные короба с посудой и засветло отослать их на пристань, и отправился в подклет. Фленушка его караулила и дала
знать Насте. Настя спустилась в подклет.
— Слушай, тятя, что я скажу, — быстро подняв голову, молвила Груня с такой твердостью, что Патап Максимыч, слегка отшатнувшись, зорко поглядел ей в глаза и не
узнал богоданной дочки своей. Новый человек перед ним говорил. — Давно я о том думала, — продолжала Груня, — еще махонькою была, и тогда уж думала: как ты меня призрел, так и мне надо сирот призирать. Этим
только и могу я Богу воздать… Как думаешь ты, тятя?.. А?..
И Заплатин и Скорняков оказались тоже старыми приятелями Стуколова;
знал он и Никифора Захарыча, когда тот еще
только в годы входил. Дочерей Патапа Максимыча не
знал Стуколов. Они родились после того, как он покинул родину. С тех пор больше двадцати пяти годов прошло, и о нем по Заволжью ни слуху ни духу не было.
— Молитесь, кому
знаете, — отвечал Чапурин. — Мне бы
только Мотря цела была, до другого прочего дела нет… Пуще всего гляди, чтоб с тем дьяволом пересылок у ней не заводилось.
— Пошто не указать — укажем, — сказал дядя Онуфрий, —
только не
знаю, как вы с волочками-то сладите. Не пролезть с ними сквозь лесину… Опять же, поди, дорогу-то теперь перемело, на Масленице все ветра дули, деревья-то, чай, обтрясло, снегу навалило… Да постойте, господа честные, вот я молодца одного кликну — он ту дорогу лучше всех
знает… Артемушка! — крикнул дядя Онуфрий из зимницы. — Артем!.. погляди-ко на сани-то: проедут на Ялокшу аль нет, да слезь, родной, ко мне не на долгое время…
— Скликнуть артель не мудреное дело,
только не
знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов с топором хожу, а никогда того не бывало, чтоб из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
— Где дорыться!.. Есаулы-то с зароком казну хоронили, — отвечал Артемий. — Надо слово
знать, вещбу такую… Кто вещбу
знает, молви
только ее, клад-от сам выйдет наружу… А в том месте важный клад положон. Если достался, внукам бы, правнукам не прожить… Двенадцать бочек золотой казны на серебряных цепях да пушка золотая.
— Съезди, пожалуй, к своему барину, — молвил паломник. —
Только не проболтайся, ради Бога, где эта благодать родится. А то разнесутся вести,
узнает начальство, тогда нам за наши хлопоты шиш и покажут… Сам
знаешь, земля ведь не наша.
Я, грешный, да еще двое из братии
только и
знаем про это дело.
Поднялись ранехонько, на заре, часу в шестом.
Только узнал игумен, что гости поднимаются, сам поспешил в гостиницу, а там отец Спиридоний уж возится вкруг самовара.
Узнав из письма, присланного паломником из Лукерьина, что Патапа Максимыча хоть обедом не корми,
только выпарь хорошенько, отец Михаил тотчас послал в баню троих трудников с скобелями и рубанками и велел им как можно чище и глаже выстрогать всю баню — и полки, и лавки, и пол, и стены, чтобы вся была как новая. Чуть не с полночи жарили баню, варили щелоки, кипятили квас с мятой для распариванья веников и поддаванья на каменку.
— И теперь
знаю, что оно безо всякого сумнения, ты ведь
только Фома неверный, — сказал Стуколов. — Нет, не поеду… не смогу ехать, головушки не поднять… Ох!.. Так и горит на сердце, а в голову ровно молотом бьет.
Они живут не
только в разбросанных по лесу зимницах и кельях, но иногда целыми деревеньками, не
зная ни ревизий, ни податей и никаких повинностей.], иль на славном по всему старообрядству Иргизе, или в лесах Керженских-Чернораменских?..
И
только что кончили это дело, на другой же день, Бог
знает отчего, загорелась келья матери Назареты, и стая сгорела дотла…
— У медведя лапа-то пошире, да и тот в капкан попадает, — смеючись, подхватила Фленушка. — Сноровку надо
знать, Марьюшка… А это уж мое дело, ты
только помогай. Твое дело будет одно: гляди в два, не в полтора, одним глазом спи, другим стереги, а что устережешь, про то мне доводи. Кто мигнул, кто кивнул, ты догадывайся и мне сказывай. Вот и вся недолга…
Мне бы
только пароход, а все прочее, как
знает Господь, так и устроит…
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем в городе ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы
только меня да из моей воли не выходила, а про другое что, как сами
знаете.
Только знай, что ему от меня медного гроша не будет ни теперь, ни после…
— Слава Богу, — отвечала Манефа, — дела у братца, кажись, хорошо идут. Поставку новую взял на горянщину, надеется хорошие барыши получить,
только не
знает, как к сроку поспеть. Много ли времени до весны осталось, а работников мало, новых взять негде. Принанял кой-кого, да не
знает, управится ли… К тому ж перед самым Рождеством горем Бог его посетил.
При гостях к слову пришлось, так молвил, тут
только хозяюшка и
узнала.
— Пускай до чего до худого дела не дойдет, — сказал на то Пантелей, — потому девицы они у нас разумные, до пустяков себя не доведут… Да ведь люди, матушка, кругом, народ же все непостоянный, зубоскал,
только бы посудачить им да всякого пересудить… А к богатым завистливы. На глазах лебезят хозяину, а чуть за угол, и пошли его ругать да цыганить… Чего доброго, таких сплеток наплетут, таку славу распустят, что не приведи Господи. Сама
знаешь, каковы нынешние люди.
— Кто их
знает?.. Понять невозможно, — отвечал Пантелей. —
Только сдается, что дело нехорошее. И Алексей этот тоже целые ночи толкует с этим проходимцем, прости Господи. В одной боковушке с ним и живет.
Раз по пяти на каждый час призывала Аксинья Захаровна Пантелея и переспрашивала его про матушкину болезнь. Но Пантелей и сам не
знал хорошенько, чем захворала Манефа, слышал
только от матерей, что лежит без памяти, голова как огонь, а сама то и дело вздрагивает.
А змее разлучнице,
только б
узнать, кто она такова… нож в бок — и делу конец…
— Нет, — отвечал Алексей. — Светел ликом и добр.
Только ласку да приятство видел я на лице его, а как вскинул он на меня глазами, показались мне его глаза родительскими: такие любовные, такие заботные. Подхожу к нему… И тут… ровно шепнул мне кто-то: «От сего человека погибель твоя». Так и говорит: «От сего человека погибель твоя». Откуда такое извещение — не
знаю.
— Видал я на березах такие клубы, не
знал только, отколь берутся они, — молвил Алексей.
—
Знаем мы,
знаем это золото, — молвил Пантелей. — Из него мягкую деньгу и куют. Ох, этот лодырь [Лодырь — шатающийся плут, бездельник.] Стуколов!.. Недаром,
только взглянул я ему в рожу-то, сердце у меня повернулось… Вот этот человек так уж истинно на погибель…
Дохнéт Яр-Хмель своим жарким, разымчивым дыханьем — кровь у молодежи огнем горит, ключом кипит, на сердце легко, радостно, а песня так и льется — сама собой поется,
только знай да слушай.
— Не
знаю, как тебе сказать, господин купец, — ответил Дементий. — Хворала у нас матушка-то —
только что встала. Сегодня же Радуницу справляли — часы стояла, на могилки ходила, в келарне за трапéзой сидела. Притомилась. Поди, чать, теперь отдыхать легла.
— Нет, матушка… Как возможно… Избави Бог, — сказал Василий Борисыч. — Софрон
только при своем месте, в Симбирске, будет действовать — там у него приятели живут: Вандышевы, Мингалевы, Константиновы — пускай его с ними, как
знает, так и валандается. А в наместниках иной будет — человек достойный, — а на место Софрона в российские пределы тоже достойный епископ поставлен — Антоний.
В скитских обителях не
знают ни запоров, ни затворов,
только на ночь там кельи замыкаются.
Только пять дней прошло с приезда лекаря, а Патапа Максимыча
узнать нельзя, лицо осунулось, опухшие глаза впали, полуседая борода совсем побелела.
— Не буду, лебедушка, не буду, — рыдал Никифор. — Покарай меня Господь, коль забуду зарок, что даю тебе… Молись обо мне, окаянном, святая душенька!.. Ах, Настенька, Настенька!.. Не
знаешь, каково я любил тебя… А подойти близко боялся. Что ж?.. Пьян завсегда, мерзко ведь тебе было взглянуть на меня…
Только издали любовался тобой… Помолись за меня Царю Небесному, перед его престолом стоючи…
Да и Кожевниковы, как
узнают, что готовится нам из обителей выгонка, такую цену заломят, что
только ахнешь…
— Вольно тебе, матушка, думать, что до сих пор я
только одними пустяками занимаюсь, — сдержанно и степенно заговорила Фленушка. — Ведь мне уж двадцать пятый в доходе. Из молодых вышла, мало ли, много — своего ума накопила… А кому твои дела больше меня известны?.. Таифа и та меньше
знает… Иное дело сама от Таифы таишь, а мне сказываешь… А бывало ль, чтоб я проговорилась когда, чтоб из-за моего болтанья неприятность какая вышла тебе?
Раскидывает Трифон Лохматый умом-разумом: «Отчего это Алексей до такой меры стал угоден спесивому, своеобычному Чапурину?» До сей поры у Трифона никаких дел с Патапом Максимычем не бывало, и видал-то его раз-другой мельком
только издали, но от людей
знал по наслуху, что хоть он и справедлив, до рабочих людей хоть и милостив, однако ж никого из них до близости с собой не допущает…
— Ты, голубчик Алексей Трифоныч, Андрея Иваныча не опасайся, — внушительно сказал Колышкин. — Не к допросу тебя приводит. Сору из избы он не вынесет. Это он так, из одного любопытства. Охотник, видишь ты, до всего этакого: любит расспрашивать, как у нас на Руси народ живет… Если он и в книжку с твоих слов записывать станет, не сумневайся… Это он для себя
только, из одного, значит, любопытства… Сказывай ему, что
знаешь, будь с Андрей Иванычем душа нараспашку, сердце на ладонке…
— Мне что же-с? — смешался было Алексей. — Отчего ж не сказать, что
знаю. Кажись, худого в том ничего не предвидится. Не
знаю только, что будет угодно спрашивать ихней милости. Хоть я и грамотен, да не начетчик какой, от Божественного Писания говорить не могу.
— Не больно далече отсюда, — сказал Сергей Андреич. — У меня на пароходах. Возьму тебя, Алексей Трифоныч, со всяким моим удовольствием, если
только Патап Максимыч отпишет, что расстался с тобой добрым порядком. А без его решенья принять тебя на службу мне нельзя… Сам
знаешь, он ведь мне заместо отца… Вот и попрошу я по этому делу его родительского благословенья, навеки нерушимого, — добродушно подсмеялся Колышкин.
Карп Алексеич
узнал от приятеля, кто на него челобитчиком был.
Только что уехал Доброхотов, злобно закусил он губу и, не таясь стоявших поблизости людей, громко вымолвил...
«Постой же ты у меня, — кряхтя и охая, думал Карп Алексеич. — Все припомню, все: и жалобы твои и побои!..
Узнаешь меня, косматая борода!.. Дай
только на ноги подняться!..»
— Скажу, соколик мой, беспременно скажу, — страстно отвечала Паранька, ласкаясь к писарю. —
Только уж не
знаю, как тятька-то…
Поднявшись с постели
только ко второму уповодку [В деревнях простой народ часов не
знает, считает время по «поводкам».
— Справедливы ваши речи, Михайло Васильич, — сказал Алексей. — Сам теперь
знаю про то… Много ли, кажется, поездил —
только в город, да еще тогда по вашему приказу к отцу Михаилу, а и тут, можно сказать, что глаза раскрыл.