Неточные совпадения
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь
не справиться, славы много; одно то, что «волком» был; все знают его вдоль и поперек, ни
от кого веры нет ему на полушку.
Думал он, что-то ждет его в чужом дому, ласковы ль будут хозяева, каковы-то будут до него товарищи,
не было б
от кого обиды какой,
не нажить бы ему чьей злобы своей простотой; чужбина ведь неподатлива — ума прибавит, да и горя набавит.
После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны
от Насти и каждый раз уверяла его, что Настя до́веку его
не разлюбит и, кроме его, ни за
кого замуж
не пойдет.
— Ради милого и без венца нашей сестре
не жаль себя потерять! — сказала Фленушка. —
Не тужи…
Не удастся свадьба «честью», «уходом» ее справим… Будь спокоен, я за дело берусь, значит, будет верно… Вот подожди, придет лето: бежим и окрутим тебя с Настасьей… У нее положено, коль
не за тебя, ни за
кого нейти… И жених приедет во двор, да поворотит оглобли, как несолоно хлебал…
Не вешай головы, молодец, наше
от нас
не уйдет!
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня.
Не было человека,
кто бы, раз-другой увидавши девочку,
не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней
не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн
от Груни
не бывало. Но
не судьба им была вместе с Груней вырасти.
А живут те некрасовцы во ослабе: старую веру соблюдают, ни
от кого в том нет им запрету; делами своими на «кругах» заправляют, турскому султану дани
не платят, только как война у турки зачнется, полки свои на службу выставляют…
В лесах работают только по зимам. Летней порой в дикую глушь редко
кто заглядывает.
Не то что дорог, даже мало-мальских торных тропинок там вовсе почти нет; зато много мест непроходимых… Гниющего валежника пропасть, да кроме того, то и дело попадаются обширные глубокие болота, а местами трясины с окнами, вадьями и чарусами… Это страшные, погибельные места для небывалого человека.
Кто от роду впервой попал в неведомые лесные дебри — берегись — гляди в оба!..
Он ведет счет срубленным деревьям, натесанным брусьям, он же наблюдает, чтобы
кто не отстал
от других в работе,
не вздумал бы жить чужим топором, тянуть даровщину…
—
Кого Господь даровал? — спросил дядя Онуфрий. — Зиму зименскую
от чужих людей духу
не было, на конец лесованья гости пожаловали.
— Где дорыться!.. Есаулы-то с зароком казну хоронили, — отвечал Артемий. — Надо слово знать, вещбу такую…
Кто вещбу знает, молви только ее, клад-от сам выйдет наружу… А в том месте важный клад положон. Если достался, внукам бы, правнукам
не прожить… Двенадцать бочек золотой казны на серебряных цепях да пушка золотая.
«Глядь-ка, глядь-ка, — удивляется Патап Максимыч, — всех по именам так и валяет… И Груню
не забыл…
От кого это проведал он про моих сродников?.. Две сотенных надо, да к Христову празднику муки с маслом на братию послать».
Упрекая вятских попов в самочинии, московский митрополит говорил: «
Не вемы како и нарицати вас и
от кого имеете поставление и рукоположение» [Митрополит Геронтий в восьмидесятых годах XV столетия.].
— Какой тут Снежков! — молвила Фленушка. —
Не всяк голова, у
кого борода,
не всяк жених,
кто присватался, иному
от невестиных ворот живет и поворот. Погоди, завтра все расскажу… Видишь ли, Марьюшка, дельце затеяно. И тому делу без тебя
не обойтись. Ты ведь воструха, девка хитроватая, глаза отводить да концы хоронить мастерица, за уловками дело у тебя
не станет. Как хочешь, помогай.
Так думал и поступал Гаврила Маркелыч, оттого и жил в своей среде особняком.
Не то чтобы люди его бегали аль б он
от людей сторонился, но дружество ни с
кем у него
не клеилось.
— Лекарь говорит, — сказала Марья Гавриловна, — что надо отдалить
от матушки всякие заботы, ничем
не беспокоить ее… А одной тебе, Фленушка,
не под силу день и ночь при ней сидеть… Надо бы еще
кого из молодых девиц… Марьюшку разве?
— И в самом деле! — подхватила Марья Гавриловна. — Чего бы лучше? Тут главное, чтоб до матушки, пока
не поправится, никаких забот
не доводить… А здешних
кого к ней ни посади, каждая зачнет сводить речь на дела обительские. Чего бы лучше Настеньки с Парашей… Только отпустит ли их Патап-от Максимыч?..
Не слышала ты, воротился он домой аль еще нет?
Дивом казалось ей, понять
не могла, как это она вдруг с Алексеем поладила. В самое то время, как сердце в ней раскипелось, когда гневом так и рвало душу ее, вдруг ни с того ни с сего помирились, ровно допрежь того и ссоры никакой
не бывало… Увидала слезы, услыхала рыданья — воском растаяла.
Не видывала до той поры она, ни
от кого даже
не слыхивала, чтоб парни перед девицами плакали, — а этот…
— Нешто ты, парень, думаешь, что наш чин
не любит овчин? — добродушно улыбаясь, сказал Патап Максимыч. — Полно-ка ты. Сами-то мы каких великих боярских родов? Все одной глины горшки!.. А думалось мне на досуге душевно покалякать с твоим родителем… Человек,
от кого ни послышишь, рассудливый, живет по правде… Чего еще?.. Разум золота краше, правда солнца светлей!.. Об одеже стать ли тут толковать?
— А в раздачу сиротам на каждый двор по рублю… Каждой сестре, пришедшей в день сей из скудных обителей, по рублю… Прихожим христолюбцам,
кто нужду имеет, по рублю… И та раздача
не из обительской казны, а
от моего недостоинства… Раздавать будет мать Таифа… А ты, матушка Таифа, прими, кроме того, двести рублей в раздачу по нашей святой обители.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как
от старых матерей навыкли, по слуху больше…
Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн:
кто в лес,
кто по дрова…
Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Благо, что
не знаешь,
от кого ты на свет родилась!..»
— Как это случилось, Пантелей Прохорыч? — спросил Алексей. — Давеча толку ни
от кого добиться
не мог. Что за болезнь такая с нею была, отчего?
— Губить тебя?..
Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла
от меня
не будет? — сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да…
Не снесла ее душенька позору… Увидала, что
от людей его
не сокроешь — в могилу пошла… А
кто виноват?..
Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом Богом молила — волосом
не трогать тебя.
— Неладное, сынок, затеваешь, — строго сказал он. — Нет тебе нá это моего благословенья. Какие ты милости
от Патапа Максимыча видел?.. Сколь он добр до тебя и милостив!.. А чем ты ему заплатить вздумал?.. Покинуть его, иного места тайком искать?.. И думать
не моги!
Кто добра
не помнит, Бог того забудет.
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей,
не зайдет ли речь про какое местечко. Кой у
кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да
не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру людей
не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина душа по всему городу́
не знает, ровно за тридевять земель
от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и
не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
И проведывали и наведывались,
от кого бы Карпушке на свет Божий родиться — мекали на дворянского заседателя, на винного пристава,
не обошли и протопопа, но дела решить
не могли.
Карп Алексеич узнал
от приятеля,
кто на него челобитчиком был. Только что уехал Доброхотов, злобно закусил он губу и,
не таясь стоявших поблизости людей, громко вымолвил...
— А говорить-то
не по-людски у
кого научился?.. На линии! В окурате!.. У какого шута таких слов нахватал?.. —
от смеха едва мог промолвить он.
И обходя возле братии, взимая из лона лепок вержаще на
кого любо: аще прилепляшесь
кому цветок в поющих
от братии, и той мало постояв и расслаблен бываше умом, исходяше из церкви, шед в келию и спа; аще ли вержаше на другого и
не прильняше к нему цветок, стояше крепок в пеньи, дондеже отпояху утреню» [Это сказание находится и в Печерском патерике, и в летописи преподобного Нестора.].
До утра кипит веселье молодежи вокруг купальских костров, а на заре, когда в лесу
от нечистых духов больше
не страшно, расходятся,
кто по перелескам,
кто по овражкам.
— Был в нашей волости мужичок, Перфилом звать, Григорьич по батюшке… человек тихий и кроткий, жил по Боге,
не то чтоб
от него
кому обида какая али бы что — ни-ни…
— Ин быть по-твоему, — решила игуменья. — А матушку Арсению за долгое расставанье с племянницей маленько повеселю: сарафан сошью да шубу справлю. Лисий мех-от, что прошлого года Полуехт Семеныч
от Макарья привез, пожертвую на шубку ей. Самой мне
не щеголять на старости лет, а матушку Арсению лисья-то шубка потешит… А
кого же в Казань-то послать?
— Как же, матушка, со всеми простился, — ответил Петр Степаныч. — И со сродниками, и с приказчиками, и со всеми другими домашними, которы на ту пору тут прилучились. Всех к себе велел позвать и каждого благословлял, а как
кого зовут, дядюшка подсказывал ему. Чуть
не всех он тут впервые увидел… Меня хоть взять — перед Рождеством двадцать седьмой мне пошел, а прадедушку чуть-чуть помню, когда еще он в затвор-от
не уходил.
Один только грех
не прощен у Создателя — аще
кто отступит
от святыя и непорочныя веры отец наших и отвергнет древлее благочестие.
— Живала она в хороших людях, в Москве, — слово за словом роняла Фленушка. — Лучше ее никто из наших девиц купеческих порядков
не знает… За тобой ходить, говоришь, некому — так я-то у тебя на что?..
От кого лучше уход увидишь?.. Я бы всей душой рада была… Иной раз чем бы и
не угодила, ты бы своею любовью покрыла.
Не судила,
не рядила за скитскою трапезой братчина — свой суд матери сказывали: «
Кто Бога боится, тот в церковь
не ходит, с попами, с дьяками хлеб-соль
не водит…» И те суды-поученья, сладким кусом да пьяным пойлом приправленные, немало людей
от церквей отлучали.
— Знаю я, матушка… знаю, Флена Васильевна!.. Все знаю!.. — накинулась на нее Устинья. — Меня, сударыня,
не проведешь. Сердце-то вещун: чует,
от кого добро,
от кого худо, — продолжала она, злобно косясь на Парашу. — Да нет, погоди, прежде времени
не радуйся!..
Не на радость будет отъезд моей обидчице!.. Пришла пора и мне свою песенку спеть!.. Доводится и мне провести свою борозду!.. Так-то, сударыня!..
—
Кто бы ни говорил, — молвил Семен Петрович. —
Не в том сила,
кто про твои похожденья мне сказывал, а в том, как пособить, что посоветовать, как бы полегче из беды выпутаться. Вот что. Патап-от Чапурин зверь зверем. Дойдут до него слухи, что с тобой он поделает?
— И
кому б такая блажь вспала в голову, чтоб меня взять за себя?..
Не бывать мне кроткой, послушной женой — была б я сварливая, злая, неугодливая!.. На малый час
не было б
от меня мужу спокою!.. Служи мне, как извечный кабальный, ни шаг из воли моей выйти
не смей, все по-моему делай! А вздумал бы наперекор, на все бы пошла. Жизни
не пожалела б, а уж
не дала бы единого часа над собой верховодить!..
— Скажи по правде,
не утай
от меня, — продолжала Аграфена Петровна, нежно целуя девушку в наклоненную головку. — Есть на примете
кто?
— За себя нимало
не опасаюсь я, — молвила спокойно Манефа. — Мало ль
кто ко мне наезжает в обитель — всему начальству известно, что у меня всегда большой съезд живет. Имею отвод, по торговому, мол, делу приезжают.
Не даром же плачу гильдию. И бумаги такие есть у меня, доверенности
от купцов разных городов… Коснулись бы тебя — ответ у нас готов: приезжал, дескать, из Москвы
от Мартыновых по торговле красным товаром. И документы показала бы.
Не укрылась мимолетная усмешка
от Алексеева взора. Ровно ужалила она его. И вскипело у него яростью сердце на того человека, на которого прежде взглянуть
не смел,
от кого погибели ждал…