В лесах

С помощью маклера Алексей Трифоныч живой рукой переписал «Соболя» на свое имя, но в купцы записаться тотчас было нельзя. Надо было для того получить увольнение из удела, а в этом голова Михайло Васильевич не властен, придется дело вести до Петербурга. Внес, впрочем, гильдию и стал крестьянином, торгующим по свидетельству первого рода… Не купец, а почти что то же.

Новый купец и владелец парохода явился на пристань. Когда Алексей проходил по набережной, на него только что пальцами не указывали. Идет и слышит, как ведут про него пересуды…

— Ишь ты! Лыком шит, совсем как есть деревенщина, а тоже пароходчик.

— А ведь надо дело говорить — что ни на есть первый по Волге ходок.

— Кто?

— Да «Соболь»-от.

— «Соболь»-от? Да… А поди вон кому достался.

— Мужик, как есть мужик… А в купцы тоже лезет…

— При таких достатках сапоги дегтем мазаны!

— В длиннополой-то сибирке да в первую гильдию!

— Откудова это такие деньги взялись у него?

— Известно, не с неба свалились.

— Знамо, не с неба, да ведь пятьдесят тысяч на полу не подымешь.

— Может, дешевле ему обошлось.

— Как так?

— Масляничиха-то, сказывают, старуха, а он, гляди, какой здоровенный… Понял, какова коммерция-то?

— Понял.

— Грому-то на них нет!

— Тьфу ты пропасть!.. Не нашла она чище сиволапого… Да за такой пароход и не мужик бы со всяким усердием.

— Так уж, видно, пришлось… Да ну их ко псам!

Все слышит Алексей. Злоба всю душу в нем повернула, так бы и положил в лоск всех до единого.

Подошел к «Соболю». Капитан стоит у руля и молча вдаль смотрит. На палубе ни души. Сказывает про себя Алексей капитану, что он новый хозяин. Не торопясь, сошел капитан с рубки, не снимая картуза, подошел к Алексею и сухо спросил:

— Бумаги?

— Какие?

— Документы.

Вынул Алексей нужные бумаги, капитан внимательно пересмотрел их.

— Верно, — сказал он, возвращая бумаги, и тотчас отворотился.

— Принять желаю, — с досадой сказал Алексей. — Сейчас же, сию минуту чтоб сдача была.

— Примай, — не оборачиваясь, небрежно ответил капитан.

— Сдавай! — крикнул ему Алексей, сделав три шага вперед.

— А ты больно-то не ори — печенка лопнет… Горлом, брат, здесь не возьмешь, сами орать-то здоровы — нас не перекричишь… — с нахальством сказал ему капитан.

Против «Соболя» на набережной собралась толпа праздного люда. Всякому в охоту послушать перебранку нового хозяина со старым капитаном.

— Своего требую!.. Пароход мой — ты должен его сдать, — горячился Алексей.

Капитан подпер бока руками и, склонясь немножко на сторону, ровным голосом, но с усмешкой сказал Алексею, подмигивая стоявшим на набережной:

— Пароходы покупаешь, а порядков не знаешь… Горе ты, не пароходчик!.. Как же я тебе стану сдавать без свидетелей?.. Опять же, где полиция, где водяной смотритель?.. Эх, ты!.. Не пароходы тебе покупать, навоз бы лучше из деревни на поля вывозил…

Толпа громко захохотала.

— Он на «Соболе»-то навоз возить зачнет!

— Кладь добрая!

— Пóставка хорошая!.. Почем с пуда-то?..

— Ах, дуй вас горой!

Видит Алексей, делать нечего, — опять к маклеру за советом. Осыпаемый насмешками, едва пробрался он сквозь набравшуюся толпу. Когда сел на извозчика, толпа ухнула враз и захохотала. Со злобы и досады слезы даже выступили у Алексея. Приехав к маклеру, рассказал ему все, не промолчал ни про нахальство капитана, ни про насмешки толпы. Маклер научил его, как принимать пароход, и посоветовал пригласить для приемки знающего человека, который бы обладил дело как следует. Алексей согласился, маклер указал ему человека.

— А насчет того, что на пристани собачатся, тут уж делать нечего, надо потерпеть, — сказал маклер. — По времени все обойдется, а на первый раз надо потерпеть. Главное дело, не горячитесь, делайте дело, будто не слышите их. Погомонят, погомонят — разойдутся… А приемку начинайте по́д вечер, часу в пятом либо в шестом, — тогда на пристани мало народу бывает, а иной день и вовсе нет никого… Да еще бы я вам советовал, коль не во гнев будет вам меня выслушать…

— Что такое? — спросил Алексей.

— Да видите ли что, Алексей Трифоныч, — протяжно и внушительно стал говорить ему маклер. — Теперь вы в купцы еще не записаны, однако ж, заплативши гильдию, все-таки на линии купца стоите… Вам бы одежу-то сменить… По-крестьянскому ходить теперь вам не приходится… Наденьте-ка хороший сюртук, да лаковые сапоги, да модную шляпу либо фуражку — совсем другое уваженье к вам будет…

— Что ж? Я с моим удовольствием, — сказал Алексей.

— Вот вам билетец, — сказал маклер, подавая Алексею карточку. — С этим билетцем поезжайте вы к портному, у него готового платья завсегда припасено вдоволь. Да выбирайте не сами, во всем на него положитесь… Главное, чтобы пестрого на вас ничего не было, все чтобы черное, а рубашка белая полотняная, и каждый день чистую вздевайте… Постойте-ка, я портному-то записку напишу.

Алексей поблагодарил за совет.

— Да вот что еще, Алексей Трифоныч. Вам бы и речь-то маленько поизменить, чтоб от вас деревней-то не больно припахивало, — с добродушной улыбкой сказал маклер. — А то вот вы все на ó говорите — праздному человеку аль какому гулящему это и на руку… Тотчас зачнут судачить да пересмеивать… Вам бы модных словец поучить, чтоб разговаривать политичнее.

Покраснел Алексей. Сознавал, что высокó залетел, что новая жизнь не под силу ему приходится, но сознаться в том перед маклером было стыдно.

— Не умею, — чуть слышно, сквозь зубы промолвил он.

— Учиться надо, Алексей Трифоныч, — ответил маклер. — Наука не больно хитрая… В трактиры почаще ходите, в те, куда хорошие купцы сбираются, слушайте, как они меж себя разговаривают, да помаленьку и перенимайте… А еще лучше, в коммерческий клуб ходите… Хотите, я вас гостем туда запишу?..

— Что ж это такое? — спросил Алексей. — Трактир, что ли, какой?..

— Нет, не трактир, — улыбаясь, сказал ему маклер. — Это такое место, куда по вечерам сбираются купцы меж собой побеседовать и повеселиться. Самые первостатейные там бывают и господа тоже. В карты играют… Умеете ли в карты-то?

— Игрывал, — отозвался Алексей.

— В какие игры? — спросил маклер.

— В хлюсты, в носки… В три листика еще, — ответил Алексей.

— Ну, эти игры там не годятся, про них и не поминайте — не то как раз осмеют… — сказал маклер. — Другие надобно знать… Да я обучу вас по времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки были чистые… Под скобку тоже вам ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.

Алексей все сделал по совету маклера, и, когда завитой, раздушенный, распомаженный, одетый по моде вошел он к Марье Гавриловне, Таня так и шарахнулась в сторону, а Марья Гавриловна руками закрыла лицо.

— Этак будет политичнее, — сказал Алексей, повертываясь и охорашиваясь перед зеркалом.

— Чтой-то тебе, Алешенька, вздумалось так вырядиться?.. — жалобно проговорила Марья Гавриловна. — Нешто этак-то лучше?

— По той самой причине, что так как я теперича на линии купца, так нельзя же мне по-мужицки ходить… — с неумелой развязностью сердито молвил Алексей.

— Да я так сказала, спроста, — ответила Марья Гавриловна. — Мне только смешно глядеть-то на тебя на этакого, — с улыбкой прибавила она.

— И вовсе тут ничего смешного нет, — нахмурясь, сказал Алексей. — Все хорошие люди так ходят… А я обсевок, что ли, какой?.. Для че и мне полированным человеком не быть?..

В новом платье Алексей успел побывать в трактире и послушать там, как купцы говорят. Перенял кой-каких мудреных словец.

Заметив досаду Алексея, Марья Гавриловна тотча́с же стала его уверять, что для нее он во всяком наряде хорош и, если ему нравится так ходить, воле его перечить не станет она.

— Не в одеже дело, милый ты мой, а в душе, — сказала она, ласкаясь к нему. — Люби только меня, не разлюбливай, во всем другом делай, как знаешь.

И нежно его поцеловала.

— Дом есть на примете, — сказал через несколько минут Алексей. — Маклер указал. Посмотрел я — хороший дом.

— А ценой? — спросила Марья Гавриловна.

— Ценой-то дорогонек, зато уж и хорош же, — сказал Алексей. — Каменный, двухэтажный, на хорошей улице, по лицу тринадцать окошек, на дворе флигеля большие, каменные… Можно будет их внаймы отдавать. Службы тоже все каменные, места пропасть, сад…

— Цена-то как? Цену скажи? — спрашивала Марья Гавриловна.

— Сорок тысяч целковых в первом слове, — сказал Алексей. — Тысячи три либо четыре спустят. Опять же и в доме все на хорошую руку: стулья всякие, столы, зеркала, на полах ковры — одно слово, богатель…

— Что? — спросила Марья Гавриловна.

— Богатель, говорю, — с ужимкой ответил Алексей.

— Что это за богатель такая? — переспросила Марья Гавриловна.

— Животы, значит, всякие, достатки в самолучшем виде, — сказал Алексей.

— Дорогонько-то оно дорогонько, — помолчав, молвила Марья Гавриловна. — А ежели все в хорошем виде, так денег нечего жалеть. Нá дом денег не жаль. Говорится же: что продано, то прожито, что куплено, то нажито…

— Это точно, — согласился Алексей. — Дом стоющий. Опричь того, что сами будем жить, флигеля, амбары, кладовые пустим внаймы — доход будет знатный… Только ведь и тут хлопоты… Надо будет тебе по присутственным местам ходить, в гражданской палате…

— Ну, этого уж не будет! — ровно встрепенувшись, молвила Марья Гавриловна. — Ни за что на свете! Пока не обвенчаны, шагу на улицу не ступлю, глаз не покажу никому… Тяжело ведь мне, Алешенька, — припадая на плечо к милому, тихо, со слезами она примолвила. — Сам посуди, как мы живем с тобой!.. Ведь эта жизнь совсем истомила меня… Может, ни единой ноченьки не провожу без слез… Стыдно на людей-то смотреть.

— Чего же тут стыдного? — сухо спросил Алексей.

— Да как же?.. Разве хорошо мы делаем? — жалобно заговорила Марья Гавриловна. — И перед Богом-то грех великий, и перед людьми-то стыдны́м-стыднехонько… Нет, уж ты меня лучше не уговаривай. Пока венцом греха не покроем, не буду я на людей глядеть… Оттого и желаю скорей обвенчаться… Богом прошу тебя, голубчик… Не томи ты меня, не сокрушай в горькой печали моей!..

И, горько зарыдав, закрыла лицо руками и тяжело опустилась на кресло.

— О чем же это ты?.. Милая!.. — уговаривал ее Алексей. — Что ж это ты в самом деле?.. Как не стыдно!.. Полно, голубонька, перестань, моя ясынька!.. Ну, пожалуй. Для тебя я на все согласен… Хоть в самый же Петров день обвенчаемся… Только как же это будет у нас?.. Здесь, стало быть, придется, в этих горенках свадьбу-то играть?

— Как можно в этих горенках? — подняв заплаканные глаза на Алексея, сказала Марья Гавриловна. — При наших-то достатках да в этих клетушках!.. Полно ты, полно!.. А дом-от!.. Купим до того времени… Неделя остается… Бог даст, управимся.

— Да ведь сказал же я тебе, что без того дома нельзя купить, чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. — А если до венца с людьми видеться не хочешь, как же это сделать-то?

— На свое имя купи, — молвила Марья Гавриловна.

— Разве что так… — раздумчиво молвил Алексей. — Только знаешь ли?.. Пароход на твои деньги, теперь дом… Наскажут и не знай чего… Ведь все знают, что у меня ни кола, ни двора, за душой ни грóша… Опять же и самому мне как-то совестно… Как же это? Деньги твои, а дом будет мой?..

— А сам-от ты разве не мой? — с ясной улыбкой, обняв Алексея, сказала Марья Гавриловна. — Разве мужу с женой можно делиться?.. И в Писании сказано: «Оба в плоть едину»… Что твое — мое, что мое — твое. По моему рассужденью так, не знаю, как по твоему.

— Да оно конечно, — закусив губу, молвил Алексей. — Оно конечно… Только, право, боязно мне, чтоб сама ты после чего не подумала… Вот, дескать: еще не женился, а деньги уж высасывает.

— Полно ты, нехороший этакой, полно вздор-от молоть! — вскликнула Марья Гавриловна, хлопнув слегка Алексея по лбу рукой. — Эк что вздумал!.. Придет же такое в голову!.. Бесстыдник!.. А знаешь ли что, Алеша? — сказала она, любуясь на жениха. — Как этак-то ты вырядился, ты ведь еще краше стал… Пригоженький, хорошенький!.. — приговаривала она, гладя Алексея по голове.

Когда Алексей выходил от Марьи Гавриловны, в сенях столкнулся с Таней. Та отступила и раскраснелась как маков цвет.

И Алексей на минуту остановился, жадно взглянул на пышущее красотой лицо девушки и, опустя голову, пошел со двора.

«Экая девчонка-то! — думал он. — Красотка!.. И молоденькая еще!.. А Марья Гавриловна говорит: «Состареюсь, а ты еще в поре будешь!..» Гм!.. А ведь оно и так!.. Пароход пятьдесят, дом сорок — значит, теперь у нас собственного капиталу девяносто тысяч!.. Важно!..»

А Марья Гавриловна, простясь с Алексеем, подошла к окну, и взор ее невольно устремился за Оку… Опять Евграф вспомнился… Опять печаль туманом подернула лицо ее…

Дня через два после того к дому Сергея Андреича Колышкина подъехала извозчичья коляска, запряженная парой добрых коней. В ней сидел высокий молодой человек в новеньком с иголочки пальто и в круглой шелковой шляпе. Если б коляска заехала в деревню Поромову да остановилась перед избой Трифона Лохматого, не узнать бы ему родного детища.

Хотя с непривычки и не совсем ловко вышел Алексей из коляски, но бойким шагом подошел к подъезду и дернул изо всей силы бронзовую ручку колокольчика. Тотчас же человек с галуном на картузе широко распахнул перед ним двери.

— У себя ли Сергей Андреич? — важно подняв голову, спросил Алексей.

— Принимают, — отрывисто ответил придверник, зорко оглядывая Алексея и вспоминая, как недели две перед тем он, одетый попросту, робко спрашивал у него про Сергея Андреича.

— Что принимает?.. Кладь, что ли, какую? — спросил Алексей.

— Какую кладь?.. — с усмешкой сказал тот. — Гостей принимают аль кто по надобности придет. — И, отступив в сторону от двери, примолвил: — Наверх пожалуйте.

Алексей скинул пальто. Был он в коротеньком сюртуке, в лаковых сапожках, белье из тонкого голландского полотна было чисто, как лебяжий пух, но все сидело на нем как-то нескладно, все шло к лесному добру молодцу ровно к корове седло, особенно прическа с пробором до затылка, заменившая темно-русые вьющиеся кудри, что когда-то наяву и во сне мерещились многим, очень многим деревенским красным девицам.

Сердито смотрел картуз с галуном на Алексея, когда тот поднимался по широкой лестнице, покрытой ковром, обставленной цветами и зеленью. «Ишь привалило косолапому! — бормотал придверник. — А наш брат бейся, служи, служи, а на поверку в одном кармане клоп на аркане, а в другом блоха на цепи…»

— Для че на ковер-то харкнули?.. — крикнул он с досады Алексею. — Плевательницы на то по углам ставлены… Аль не видишь?.. Здесь не изба деревенская аль не кабак какой…

Смутился Алексей, но не подал вида. Смело, мерными шагами вошел он в покои Сергея Андреича.

— Ишь как расфуфырился! — продолжал ворчать картуз с галуном. — Псу не дядя, свинье не брат!.. Вот оно деньги-то что означают…

На ту пору у Колышкина из посторонних никого не было. Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с глазу на глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть тем же днем поступай.

Но только что взглянул Колышкин на вошедшего Алексея, так и покатился со смеху, схватившись за живот обеими руками.

— Леший ты этакой!.. Кто это тебя таким шутом обрядил?.. Святки, что ли, пришли?.. Да тебе бы, пострелу, уж и хвост вертеном [Фрак.] прицепить!.. Уморил, пострел!.. — судорожно вскрикивал Колышкин, когда понемножку стали у него перемежаться стремительные порывы веселого, добродушного смеха.

Смешался озадаченный неожиданной встречей Алексей Трифоныч, слова не может найти в ответ Сергею Андреичу. Обидно… А он-то думал, что Колышкин, увидавши его таким щеголем, ахнет от удивленья и зачнет хвалить его за перемену одежи.

Маленько успокоившись, стал Сергей Андреич спрашивать Алексея, с чего это вздумалось ему так вырядиться… Неловко вертя в руках шляпу и поднимая кверху брови, заговорил Алексей:

— По тому самому, Сергей Андреич, что так как я теперь, будучи при таких, значит, обстоятельствах, что совсем на другую линию вышел, по тому самому должен быть по всему в окурате…

Расхохотался Колышкин пуще прежнего.

— А говорить-то не по-людски у кого научился?.. На линии! В окурате!.. У какого шута таких слов нахватал?.. — от смеха едва мог промолвить он.

— По образованности, значит, — изо всей силы тараща кверху брови, сказал Алексей. — По тому самому, Сергей Андреич, что так как ноничи я собственным своим пароходом орудую, так и должно мне говорить политичнее, чтобы как есть быть человеком полированным.

— Да ты что?.. Очумел, что ли, за Волгой-то?.. — спрашивал Сергей Андреич уж без шуток.

— Зачем чуметь, Сергей Андреич, помилуйте!.. Это даже совсем неблагородно чуметь!.. — отвечал Алексей. — Ежели я допрежь сего и находился в низком звании, в крестьянском, значит, был сыном токаря, так опять же теперича, имея намерение по первой гильдии в купечество, а покаместь внес в здешнюю городскую думу гильдию и получил оттоль свидетельство по первому роду…

— Да ты говори толком… С неба, что ль, тебе деньги-то свалились аль в самом деле золотые россыпи на Ветлуге нашел? — с нетерпением спрашивал Колышкин Алексея.

— Деньги не вода — с неба не капают, сами про то лучше меня знаете, Сергей Андреич, а золото на Ветлуге облыжное… Такими делами мы заниматься не желаем, — с ужимками, поводя по потолку глазами, сказал Алексей.

— Откуда ж у тебя деньги?.. И свой пароход и по первой гильдии?

— По тому самому, Сергей Андреич, что имею, значит, намерение законным браком, — отвечал Алексей.

«Так и есть, — крестный дочь за него выдает!.. — мелькнуло в голове Колышкина. — Эх, Патап Максимыч, Патап Максимыч, убил же ты бобра, любезный друг! На поверку-то парень дрянь выходит, как кажется».

— Крестный в зятья берет? — спросил Алексея.

— Никак нет-с… — отвечал Лохматый. — Потому что, сами извольте обсудить, Сергей Андреич: хорошая девица Прасковья Патаповна, по всему хорошая, и художеств за ней никаких не предвидится, однако ж, живучи завсегда в деревне и не видавши политичного обхождения, она теперича будет мне не по линии… Опять же, если взять и насчет капиталу — Прасковья Патаповна вся как есть в родительской власти… Ежели б ее, к примеру сказать, взять за себя, беспременно пришлось бы из тестиных рук смотреть… Что ж тут хорошего… А теперича по крайности у меня все в своих собственных.

— Где ж такую невесту сосватал? С такими деньгами сот на пять верст кругом они все на перечете, — спрашивал Сергей Андреич.

Крякнул, отер тихонько лицо раздушенным батистовым платком Алексей Трифоныч и, подняв брови, спросил у Колышкина:

— Пароход «Соболь», что малявинский был, изволите знать?

— Ну? — торопил его Колышкин.

— Намедни того самого «Соболя» на мое имя переписали. Невеста, значит, подарила… — тихо, с расстановками проговорил Алексей.

— Врешь!.. — вскочив с места, вскричал удивленный Колышкин.

— Зачем врать, Сергей Андреич? Это будет неблагородно-с! — пяля изо всей силы кверху брови, сказал Алексей. — У маклера извольте спросить, у Олисова, вот тут под горой, изволите, чать, знать… А сегодняшнего числа каменный дом невеста на мое имя покупает… Наследников купца Рыкалова не знаете ли?.. Вот тут, маненько повыше вас — по Ильинке-то, к Сергию если поворотить.

— Рыкалова дом сорок тысяч стоит, — сказал, ушам не веря, Колышкин.

— Маненько не потрафили, — ответил Алексей с таким спокойствием, будто говорил о рублевой покупке. — Тридцать семь тысяч заплачено, купчая наша.

— Это Масляникова-то!.. Марья-то Гавриловна!.. — говорил Сергей Андреич и, заложив руки за спину, широкими шагами стал ходить взад и вперед по комнате, покачивая головою.

— Так точно-с, она самая невеста наша и есть… — отвечал между тем Алексей.

— Удивительно!.. Непостижимо!.. — сквозь зубы говорил Колышкин.

— А опричь дома и парохода у нас еще тысяч на сто, а пожалуй, и побольше капиталу наберется, — продолжал Алексей Трифоныч, охорашиваясь перед зеркалом. — И притом же весь капитал не в долгах аль в оборотах каких… как есть до последней копеечки в наличии.

— Ну, друг любезный, поздравляю, поздравляю! — сказал Сергей Андреич, остановясь перед Алексеем. — Соболя добыл и черно-бурую лису поймал!.. Молодцом!.. Да как же это?.. Ведь она в монастыре жила, постригаться, кажись, хотела? — спросил он.

— Зачем же ей постригаться, Сергей Андреич?.. Зачем молодые годы в келье терять?.. — сказал Алексей. — Тоже во плоти, пожить хочется… А в кельях что?.. Сами рассудите.

— Однако она ведь постарше тебя годами-то будет?.. — молвил Колышкин.

— Маненечко, самое пустое дело — годиков на пять либо на шесть, — сказал Алексей.

— Однако ж!..

— Это все единственно, Сергей Андреич… Был бы совет да любовь, а годы что?.. Последнее дело!.. — говорил Алексей. И, маленько помолчав, прибавил: — На свадьбу милости просим, не оставьте своим расположением.

— Благодарю покорно, — сухо ответил Сергей Андреич. — Когда свадьба-то?

— Думали после Покрова, да теперь приняли намерение — в самый Петров день, — сказал Алексей.

— Что заторопились? — спросил Колышкин.

— Да видите ли, Сергей Андреич, спервоначалу-то думали было мы после навигации обвенчаться, уставивши, значит, «Соболя» на зимовку… — отвечал Алексей. — Имели намеренье в Москву, чтобы там на Рогожском венчаться. Одначе на поверку вышло, что такой вояж нам не с руки, потому что Марья Гавриловна оченно Москву не жалует, нежелательно, значит, ей туда ехать. Родства там много после первого ихнего супружества, а ей на брачной радости прошлых бед вспоминать неохота… И я с своей стороны имею также намеренье, чтобы здесь в городу́ в церкви повенчаться, в духовской, значит… Потому, изволите знать, церковное венчанье не в пример крепче староверского… Не ровён случай!.. Тогда, знаете, насчет капиталу аль наследства, известное дело!.. У ней брат есть, племянники… Опять же нам желательно венчаться на публике, не крадучись, — так-то оккуратнее выйдет.

— Как же это так?.. Из скитов да к нам?.. В церковь то есть? — спросил Колышкин.

— В благословенную, значит, имеем намерение, в духовскую… — отозвался Алексей.

— Что ж? Дело хорошее, — молвил Сергей Андреич.

— Тут главная причина, Сергей Андреич, не в том-с, — сказал Алексей. — Тут самопервейшая статья насчет благоприобретенного и всего-с… Церковный-от поп как свенчает, так уж на всю жизнь до гробовой доски будет крепко… А часовенный поп, хоть и все по уставу справит, одначе венец все-таки выйдет с изъянцем.

— Как с изъянцем? — спросил Сергей Андреич.

— Да как же-с? Венчают-то у нас не оченно прочно, — сказал Алексей. — Может статься, не случалось ли вам Мокеевых знавать, Петра Лаврентьевича сыновей?..

— Слыхал, — отозвался Колышкин. — Расшивы у них?

— И расшивы есть, и пряжей торгуют, люди капитальные, — отвечал Алексей. — А вот часовенны-то венцы и у того брата и у другого как есть распаялись… Непрочно, стало быть, их по старой-то вере ковали, — с усмешкой прибавил Алексей.

— Как так? — спросил Колышкин.

— Большой-от брат Симеон Петрович брал жену в Плесу, из хорошей семьи, хоть и не больно богатой, — продолжал Алексей. — Венчались в селе Иванове у староверского попа и прожили времени с год, ребеночка прижили, и все меж ними, кажись бы, согласно было и любовно… Да на грех поехал Симеон Петрович с пряжей в Москву, дорогой и заболей. Городок есть небольшой, Киржач прозывается, там лежал в хворости-то… Купец знакомый больного-то его в дом к себе взял, ходили за ним, лечили, оздравел Симеон Петрович… И приглянись тут ему того купца дочка, а купец-от богатеющий — фабрика у него, а дочь единственная. Как у них там было, не знаю, только что Симеон Петрович повенчался с ней, а повенчался-то в великороссийской… Приехал домой, одну жену в дом ведет, другая его с ребеночком встречает… Туда, сюда… Обе реветь, а он молодой-то жене и говорит, успокаивает, знаете, ее: «Эта, говорит, бабенка в стряпках у меня живет. Греха, мол, таить не стану, было дело, а теперь ее со двора долой…» Это первую-то… Первый-от тесть, что из Плесу, дело вздумал зачинать, однако же вышло по суду, чтоб Симеону Петровичу жить со второй, потому что первый-от венец нигде не писан… Первая жена к родителям воротилась — и стала ни девка, ни вдова, ни мужняя жена… А Симеон Петрович в Киржач на житье переехал. Тесть-от помер, теперь у него фабрика знатнеющая, капиталы большущие… Наши-те отлучили его как следует: ни в ястии за трапезой, ни в молитве с ним не сообщаться… А плевать ему на ихнее отлученье-то!.. Ему что?.. Церковником стал. А с другим братом-с Мокеевым, с Никитой Петровичем, и того хуже вышло…

— Что ж такое? — спросил Сергей Андреич.

— Тоже по-нашему венчался, — продолжал Алексей. — Брал невесту богатую, шла за него поневоле… У ней, после дознались, допрежь венца в полюбовниках был отцовский приказчик — сирота, голь перекатная, ни за ним, ни перед ним как есть ничего… Когда выдавали ее, понятное дело, он слова пикнуть не смел… А из петли тогда вынули, пожелал было удавиться… Года полтора молодые-то прожили, сыночка Бог дал, тут у жены родитель-от и помри… Капиталы, значит, стали ее. Только что помер родитель, она из мужнина дома в отцовский, да, принявши наследство, с полюбовником-то в великороссийскую… Повенчались. Никита Петрович туда-сюда, и жалобные просьбы подавал и все, а жена одно толкует: «Жила, говорит, я у тебя в полюбовницах и, восчувствовавши свой великий грех, законным браком теперь сочеталась. Докажи, говорит, записями, где я с тобой была венчана…» А какие тут записи?.. Так за вторым мужем ее и закрепили… А Никита Петрович до сей поры без жены: закон помнит, брак честен не рушит… Молит, просит — ребеночка-то хоть бы ему отдали… Так и его не отдают… Вот какие обстоятельства бывают, Сергей Андреич… Можно ль после того у часовенных венчаться, сами посудите…

— Так-то оно так, — сказал Сергей Андреич. — Только как угодно, а тут что-то неладно…

— Чего ж неладного-то? — возразил Алексей. — Закон.

— Закон-от законом, да совесть-то где? — жмурясь, промолвил Колышкин.

— Законом-то крепче, Сергей Андреич, — ответил Алексей. — Что хорошего, коли уйдет жена с деньгами!.. Капиталы тут главная причина… Это примите в расчет!..

— Капиталы! — молвил Колышкин. — Ну, Алексей Трифоныч, из молодых ты, да ранний.

— Каков есть, Сергей Андреич… Весь тут перед вами, — пожав плечами, ответил Алексей.

— Да, да, — промолвил Колышкин.

Прошло минут с пять; один молчит, другой ни слова. Что делать, Алексей не придумает — вон ли идти, на диван ли садиться, новый ли разговор зачинать, или, стоя на месте, выжидать, что будет дальше… А Сергей Андреич все по комнате ходит, хмуря так недавно еще сиявшее весельем лицо.

— Патап Максимыч знает? — спросил он, не глядя на Алексея.

— Никак нет-с, до сей поры еще неизвестны, — отвечал Алексей.

— А родители? Отец с матерью?

— Тоже не сделано еще к ним повещенья, — комкая шляпу в руках, сказал Алексей.

— Не мешало бы и благословенья попросить, — сквозь зубы процедил Колышкин.

— Мы с батюшкой теперича в расчете, — молвил Алексей, встряхнув по старой привычке кудрями, которых уж не было.

— Как в расчете? — став перед Алексеем, спросил удивленный Колышкин.

— Дочиста рассчитались… За то, что вспоил-вскормил меня, я сполна чистогангом заплатил ему, — сказал Алексей, подняв голову.

Ровно мразью подернуло лицо Сергея Андреича, когда услышал он от Алексея такие речи.

— Получивши деньги, родитель-батюшка сам мне сказал: «В расчете, говорит, мы с тобой, на родителей больше ты не работник. Ни единой копейки, говорит, в дом с тебя больше не надо…»

— Не про деньги говорю, про родительское благословенье, — горячо заговорил Сергей Андреич. — Аль забыл, что благословенье отчее домы чад утверждает, аль не помнишь, коль хулен оставивый отца и на сколь проклят от Господа раздражаяй матерь свою?.. Нехорошо, Алексей Трифоныч, — нехорошо!.. Бог покарает тебя!.. Мое дело сторона, а стерпеть не могу, говорю тебе по любви, по правде: нехорошо делаешь, больно нехорошо.

Смутился Алексей, но не очень. Бойко ответил он Сергею Андреичу:

— Батюшка-родитель наперед благословенье дали мне… Ищи, говорит, своей судьбы сам, а мое благословенье завсегда тебе готово, — сказал Алексей.

— Да ведь он не за тридевять земель. Станет времени и благословенье получить, и свадьбу сыграть, — молвил Сергей Андреич.

— Не управиться! — ответил Алексей. — Потому что уж оченно много хлопот… Сами посудите, Сергей Андреич: и пароход отправить, и дом к свадьбе прибрать как следует… Нельзя же-с… Надо опять, чтобы все было в близире, чтобы все, значит, самый первый сорт… А к родителям что же-с?.. К родителям во всякое время можно спосылать.

Передернуло Сергея Андреича. Говорит Алексею:

— Стало быть, место у меня на пароходе вам больше не требуется?

— Помилуйте!.. — самодовольно улыбаясь, ответил Алексей. — Когда теперича у нас у самих, можно сказать, первеющий по всей Волге пароход…

— Ну, очень рад, что у вас «первеющий» пароход… Желаю доброго здоровья и всякого успеха… До приятного свиданья!.. — сказал Сергей Андреич, остановясь у входной двери с заложенными за спину руками.

— Наше вам наиглубочайшее! — молвил Алексей, напрасно протягивая руку. — А уж насчет свадьбы-то попомните, Сергей Андреич… Пожалуйте-с… Угощение будет такое-с, что только ах: напитки заморские, кушаньи первый сорт… от кондитера-с… Да мы к вам билетец пришлем, золотом слова напечатать желаем… Да-с…

И опять позабыв, что кудри у него были да сплыли, удальски тряхнул головой и пошел от Сергея Андреича.