Неточные совпадения
Волга — рукой подать.
Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет, а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато, как
ни плоха работа, как работников в семье
ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят.
Чего ж еще?.. И за то слава те, Господи!.. Не всем же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
Притаив дыханье, глаз не спускали они с чашки, наполненной водою и поставленной у божницы: как наступит Христово крещенье, сама собой вода колыхнется и небо растворится; глянь в раскрытое на един миг небо и помолись Богу:
чего у него
ни попросишь, все даст.
— Уж
что ни скажешь ты, Максимыч, — сказала Аксинья Захаровна. — Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы да людей постыдился бы.
По нашим местам, думаю я, Никифору в жизнь не справиться, славы много; одно то,
что «волком» был; все знают его вдоль и поперек,
ни от кого веры нет ему на полушку.
—
Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила на то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю,
что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез принимать, глядя на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице,
ни в прок,
ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
Что ни делай, из родни не выкинешь.
— Кто тебе про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все.
Ни смотрин,
ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о
чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
—
Ни за
что на свете не подам объявления,
ни за
что на свете не наведу суда на деревню. Суд наедет, не одну мою копейку потянет, а миру и без того туго приходится. Лучше ж я как-нибудь, с Божьей помощью, перебьюсь. Сколочусь по времени с деньжонками, нову токарню поставлю. А злодея,
что меня обездолил, — суди Бог на страшном Христовом судилище.
Но Трифон в жизнь свою
ни у кого не займовал, знал,
что деньги занять — остуду принять.
Смолкла Прасковья, оглядываясь и будто говоря: «Да ведь я так, я, пожалуй, и не стану реветь». Вспомнила,
что корову доить пора, и пошла из избы, а меньшая сестра следом за ней. Фекла
ни гугу, перемывает у печи горшки да Исусову молитву творит.
Слюбится с молодцом белица, выдаст ему свою одежду и убежит венчаться в православную церковь: раскольничий поп такую чету
ни за
что не повенчает.
Это была из себя больно некрасивая, рябая, неуклюжая как ступа, зато здоровенная девка, работала за четверых и
ни о
чем другом не помышляла, только бы сытно пообедать да вечером, поужинав вплотную, выспаться хорошенько.
В обители дурой считали ее, но любили за то,
что сильная была работница и, куда
ни пошли,
что ей
ни вели, все живой рукой обделает безо всякого ворчанья.
— Коряга! Михайло Коряга! Попом! Да
что ж это такое! — в раздумье говорила Манефа, покачивая головой и не слушая речей Евпраксии. — А впрочем, и сам-от Софроний такой же стяжатель — благодатью духа святого торгует… Если иного епископа, благочестивого и Бога боящегося, не поставят — Софрония я не приму…
Ни за
что не приму!..
— Вот еще! Одного! — вспыхнула Фленушка. — Он станет насмехаться, а ты его люби. Да
ни за
что на свете! Ваську Шибаева полюблю — так вот он и знай, — с лукавой усмешкой, глядя на приятельницу, бойко молвила Фленушка.
— Да, — вступилась мать Манефа, — в нынешнее время куда как тяжко приходится жить сиротам. Дороговизна!.. С каждым днем все дороже да дороже становится, а подаяния сиротам, почитай, нет никакого. Масленица на дворе —
ни гречневой мучки на блины,
ни маслица достать им негде. Такая бедность, такая скудость,
что един только Господь знает, как они держатся.
— Уж пытала я, пытала у ней, — заметила Аксинья Захаровна, — скажи, мол, Настя,
что болит у тебя? «Ничего, говорит, не болит…» И
ни единого слова не могла от нее добиться.
После этого Алексей несколько раз виделся с Фленушкой. И каждый раз передавала она ему поклоны от Насти и каждый раз уверяла его,
что Настя до́веку его не разлюбит и, кроме его,
ни за кого замуж не пойдет.
— Эх вы, умные головы, — крикнула она, вслушавшись в мирские речи, — толкуют,
что воду толкут, а догадаться не могут. Кто
что ни скажет, не под тот угол клин забивает… Слушать даже тошно.
Ровно ножом полоснуло Алексею по сердцу. Хоть говорила ему Фленушка,
что опричь его Настя
ни за кого не пойдет, но нежданная новость его ошеломила.
— А зачем черной рясой пугала? — возразила Фленушка. — Нашла
чем пригрозить!.. Скитом да небесным женихом!.. Эка!.. Так вот он и испугался!.. Как же!.. Властен он над скитами, особенно над нашей обителью. В скиту от него не схоронишься. Изо всякой обители выймет,
ни одна игуменья прекословить не посмеет. Все ему покоряются, потому
что — сила.
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы,
что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого
ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя,
что б он
ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
— Нет, нет,
ни за
что на свете!.. — с жаром заговорила Настя. — Удавлюсь, либо камень на шею да в воду, а за тем женихом,
что тятя на базаре сыскал, я не буду…
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот
что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши
ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно,
что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
— Нет, Фленушка, совсем истосковалась я, — сказала Настя. —
Что ни день, то хуже да хуже мне. Мысли даже в голове мешаются. Хочу о том, о другом пораздумать; задумаю, ум ровно туманом так и застелет.
— Говорил,
что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. —
Что ему без тебя весь свет постыл,
что иссушила ты его,
что с горя да тоски деваться не знает куда и
что очень боится он самарского жениха. Как я
ни уверяла,
что опричь его
ни за кого не пойдешь, — не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Хоть
ни в
чем не нуждалась Никитишна, но всегда не только с охотой, но с большой даже радостью езжала к городовым купцам и к деревенским тысячникам столы строить, какие нужны бывали: именинные аль свадебные, похоронные аль поминальные, либо на случай приезда важных гостей.
Хоть старым костям иной раз и неможется, от послуги Патапу Максимычу
ни за
что не откажется.
«
Что ж делать, говаривал, какая
ни на есть жена, а все-таки Богом дана, нельзя ж ее из дому гнать».
Тогда только ушла от него Мавра, как он и дом и все,
что в доме, дотла прогулял, и не стало у него
ни кола,
ни двора.
Уж как, кажется,
ни колотил Никифор жены своей, уж как, кажется,
ни постыла она ему была за то,
что сама навязалась на шею и обманом повенчалась с ним, а жалко стало ему Мавры, полюбилась тут она ему с чего-то. Проклятого разлучника, скоробогатовского целовальника, так бы и прошиб до смерти…
Раза три либо четыре Патап Максимыч на свои руки Микешку брал.
Чего он
ни делал, чтоб направить шурина на добрый путь, как его
ни усовещивал, как
ни бранил, ничем не мог пронять. Аксинья Захаровна даже ненавидеть стала брата, несмотря на сердечную доброту свою. Совестно было ей за него, и часто грешила она: просила на молитве Бога, чтоб послал он поскорей по душу непутного брата.
Для них шляпу на особую стать за Волгой валяли,
ни дать
ни взять, как те низенькие, мягкие летние шляпы,
что теперь у горожан в моду вошли.
Новые соседи стали у того кантауровца перенимать валеное дело, до того и взяться за него не умели; разбогатели ли они, нет ли, но за Волгой с той поры «шляпка́» да «верховки» больше не валяют, потому
что спросу в Тверскую сторону вовсе не стало, а по другим местам шляпу тверского либо ярославского образца
ни за
что на свете на голову не наденут — смешно, дескать, и зазорно.
Ясное, веселое лицо Аграфены Петровны верней всяких речей говорило,
что нет у нее
ни горя на душе,
ни тревоги на сердце.
Так они ее любили,
что ни за какие блага не покинули б в деревне с домовницей, чтоб потом, живучи в ярмарке, день и ночь думать и передумывать, не случилось ли
чего недоброго с ненаглядной их дочуркой.
Сторожа для порядка гнали Груню прочь от больничных ворот и сказали,
что ни тятьки,
ни мамки у ней больше нет,
что досветла обоих на кладбище стащили.
— Слушай, Аксинья, — говорил хозяйке своей Патап Максимыч, — с самой той поры, как взяли мы Груню в дочери, Господь, видимо, благословляет нас. Сиротка к нам в дом счастье принесла, и я так в мыслях держу:
что ни подал нам Бог, — за нее, за голубку, все подал. Смотри ж у меня, — не ровен час, все под Богом ходим, — коли вдруг пошлет мне Господь смертный час, и не успею я насчет Груни распоряженья сделать, ты без меня ее не обидь.
Понимал Патап Максимыч,
что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не чаяли, хоть и немногим была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались.
Ни у той,
ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им была вместе с Груней вырасти.
Нет за малыми детьми
ни уходу,
ни призору, не от кого им услышать того доброго, благодатного слова любви,
что из уст матери струей благотворной падает в самые основы души ребенка и там семенами добра и правды рассыпается.
Как Никитишна
ни спорила, сколько
ни говорила,
что не следует готовить к чаю этого стола,
что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем,
что «ведь не губернатор в гости к нему едет, будут люди свои, старозаветные, такие,
что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
После матушки игуменьи выпила Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и всех, кто тут был,
что у господ в хороших домах так не водится, никто перед чаем
ни настойки,
ни мадеры не пьет.
Никому не было говорено про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу,
что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне про то сказать, а больше
ни единой душе. Так и сделано.
Правду говоришь,
что вольный народ стал, — а главное то возьми,
что страху Божьего
ни в ком не стало.
Что ни было залежных — все снесли, и коней со двора свели и коровенок.
Ни слова не ответила Настя. Аграфена Петровна, пристально поглядев на нее, подумала: «Это неспроста, что-нибудь да есть на уме. Это не оттого,
что ждет жениха, другое что-нибудь тут кроется.
Что ж бы это такое?»
Видела Настя, как пришел Алексей, видела, как вышел, и
ни слова из отцовских речей не проронила… И думалось ей,
что во сне это ей видится, а меж тем от нечаянной радости сердце в груди так и бьется.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал,
что, воротясь после долгих странствий на родину, стал он в ней чужанином. Не то
что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался.
Ни родных,
ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
— Горько мне стало на родной стороне.
Ни на
что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону, чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
Смолк Яким Прохорыч. Жадно все его слушали, не исключая и Волка. Правда, раза два задумывал он под шумок к графинам пробраться, но, заметив следившего за ним Алексея, как
ни в
чем не бывало повертывал назад и возвращался на покинутое место.