Неточные совпадения
— Не учил отец смолоду, зятю не научить, как в коломенску версту он вытянулся, — сказал на то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну, да что
поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы чего в кабак со двора не стащил.
— Ты все шутки шутишь, Фленушка, а мне не до них, — тяжело вздыхая, сказала Настя. — Как подумаю, что будет впереди, сердце так и замрет… Научила ты меня, как с тятенькой говорить… Ну, смиловался, год не хочет
про свадьбу
поминать… А через год-от что будет?
—
Помнишь, что у Златоуста
про такие слезы сказано? — внушительно продолжал Патап Максимыч. — Слезы те паче поста и молитвы, и сам Спас пречистыми устами своими рек: «Никто же больше тоя любви имать, аще кто душу свою положит за други своя…» Добрая ты у меня, Груня!.. Господь тебя не оставит.
— Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой быть не смогу… Не до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый год не
поминать мне
про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не будет.
Рассказывал Данило Тихоныч
про балы да
про музыкальные вечера в московском купеческом собрании,
помянул и
про голые шеи.
— Хоть убей — в толк не возьму, — возразил Патап Максимыч. —
Про какие же сто тысяч
поминаешь?
— Ой, ваше степенство, больно ты охоч его
поминать! — вступился дядя Онуфрий. — Здесь ведь лес, зимница… У нас его не
поминают! Нехорошо!.. Черного слова не говори… Не ровен час — пожалуй, недоброе что случится… А
про каку это матку вы
поминаете? — прибавил он.
Положив уставные поклоны и простившись с игумном и гостями, пошли отцы вон из кельи. Только что удалились они, Стуколов на леса свел речь. Словоохотливый игумен рассказывал, какое в них всему изобилие: и грибов-то как много, и ягод-то всяких,
помянул и
про дрова и
про лыки, а потом тихонько, вкрадчивым голосом, молвил...
— Да ты постой, погоди, не сбивай меня с толку, — молил отец Михаил, отмахиваясь рукою. — Скажи путем,
про какие деньги ты
поминаешь?..
Замолчал Патап Максимыч, а сам все
про отца Михаила размышляет. «Неужель и впрямь у него такие дела в скиту делаются!» Но Колышкину даже имени игумна не
помянул.
— Она на тебя, что на каменну гору, надеется, — молвила Фленушка. — Ай, батюшки!.. Забыла сказать…
Про шерсти да бисера
помянула, а
про самые первые подарки забыла. Платок шелковый прислала тебе, ситцу на сарафан, колечко с бирюзой, цепочку.
Намедни ты
про Залетовых
поминал…
— Начало-то ихнего разговора я не слыхал — проспал, а очнулся, пришел в себя, слышу — толкуют
про золотые пески, что по нашим местам будто бы водятся; Ветлугу
поминают.
Про какие-то снаряды
поминал…
— И толкуют, слышь, они, матушка, как добывать золотые деньги… И снаряды у них припасены уж на то… Да все Ветлугу
поминают, все Ветлугу… А на Ветлуге те плутовские деньги только и работают… По тамошним местам самый корень этих монетчиков. К ним-то и собираются ехать. Жалеючи Патапа Максимыча, Пантелей
про это мне за великую тайну сказал, чтобы, кроме тебя, матушка, никому я не открывала… Сам чуть не плачет… Молви, говорит, Христа ради, матушке, не отведет ли она братца от такого паскудного дела…
— Да я все
про Настю. Сказывала я тебе, что надо ее беспременно окрутить с Алешкой… Твоего саратовца в поезжане возьмем — кулаки у него здоровенные… Да мало ль будет хлопот, мало ль к чему пригодится. Мой анафема к тому же времени в здешних местах объявится. Надо всем заодно делать. Как хочешь, уговори своего Семена Петровича. Сказано
про шелковы сарафаны, то и
помни.
—
Про какую разлучницу ты
поминала? Кто это наплел
про меня?..
— Нет, матушка, нет, — взволнованным голосом сказала Фленушка. — Не
поминай мне
про это… не бывать мне черницей — не могу и не хочу.
— У тебя такое произволение было, а у меня его нет, — решительно сказала Фленушка… — Нет, матушка, воля твоя, ты мне лучше
про это и не
поминай — в черницах мне не бывать.
— Расскажи ты мне, Алексей Трифоныч, расскажи, родной, как поживают они, мои ластушки, как времечко коротают красавицы мои ненаглядные? — пригорюнясь, спрашивала она гостя, сидевшего за большой сковородкой яичницы-глазуньи. — Как-то они, болезные мои, у батюшки в дому взвеселяются,
поминают ли
про нашу обитель,
про матушек да
про своих советных подружек?
Вперив очи на бледневшую пред восходящим светилом зарю, раздумалась она
про тоску свою и, сама не
помнит, как это случилось, тихим голосом завела песню
про томившую ее кручину.
— Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не
помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай…
Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу станешь каяться —
про грех скажи, а имени называть не смей… Слышишь?
— А
помнишь, я у тебя постом-то был,
про золото сказывал?
—
Про мышиное-то?..
Помню… Что ж ты молодца-то за ним, что ли, посылал?.. — улыбнувшись, спросил Колышкин.
— Как не сделают? — возразила Марья Гавриловна. —
Про Иргиз
поминали вы, а в Казани я знаю купчиху одну, Замошникова пó муже была. Овдовевши, что мое же дело, поехала она на Иргиз погостить. Там в Покровском монастыре игуменья, матушка Надежда, коли слыхали, теткой доводилась ей…
Про белиц и
поминать нечего — души не чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью…
—
Про Иргиз-от, матушка, давеча мы
поминали, — подхватил Василий Борисыч. — А там у отца Силуяна [Силуян — игумен Верхнего Преображенского монастыря в Иргизе, сдавший его единоверцам в 1842 году.] в Верхнем Преображенском завсегда по большим праздникам за трапезой духовные псальмы, бывало, поют. На каждый праздник особые псальмы у него положены. И в Лаврентьеве за трапезой псальмы распевали, в Стародубье и доныне поют… Сам не раз слыхал, певал даже с отцами…
— Что делается?.. Какие дела совершаются?.. — опираясь на посох, продолжала Манефа. — Оглянитесь… Иргиза нет, Лаврентьева нет, на Ветке пусто, в Стародубье мало что не порушено… Оскудение священного чина всюду настало — всюду душевный глад…
Про Белу-Криницу не
поминай мне, Василий Борисыч… сумнительно… Мы одни остаемся, да у казаков еще покаместь держится вмале древлее благочестие… Но ведь казаки люди служилые — как им за веру стоять?..
— Читать-то читал, матушка, — потупясь, ответил Василий Борисыч. — Как не читать?.. А что ж это вы
про отца Варлаама
помянули? — спросил он Манефу, видимо, желая отклонить разговор на другое… —
Про него я что-то не слыхивал.
Только и думы у Трифона, только и речей с женой, что
про большего сына Алексеюшку. Фекле Абрамовне ину пору за обиду даже становилось, отчего не часто
поминает отец
про ее любимчика Саввушку, что пошел ложкарить в Хвостиково. «Чего еще взять-то с него? — с горьким вздохом говорит сама с собой Фекла Абрамовна. — Паренек не совсем на возрасте, а к Святой неделе тоже десять целковых в дом принес».
Попытать бы сына, расспросить, отчего стало ему невесело, да не отцовское то дело, не родителю сыну
поминать про качели да хороводы и
про всякую мирскую суету.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч,
про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не знаю ничего, ничего почти и не
помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по другим местам, держится.
—
Помни ты это, Трифон Лохматый, а я
про тебя не забуду.
Помнишь,
про Иерусалим-от как рассказывал — хоть в книгу пиши…
— А слышь, птички-то распевают!.. Слышь, как потюкивают! — сказал Михайло Васильич, любуясь на оглушавших Алексея перепелов. — Это, брат, не то, что у Патапа Максимыча заморские канарейки — от них писк только один… Это птица расейская, значит, наша кровная… Слышь, горло-то как дерет!.. Послушать любо-дорого сердцу!.. В понедельник ихний праздник — Нефедов день!.. Всю ночь в озимя́х пролежу, днем завалюсь отдыхать… Нет,
про понедельник нечего и
поминать… Во вторник приходи… Через неделю, значит.
Стихнул Василий Борисыч перед вспыхнувшим тысячником, решился не говорить ни слова. Только вздыхает да псалом на утоление гневных сердец
про себя говорит: «
Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его».
— Волка бояться — от белки бежать, — сказал Патап Максимыч. — Не ты первый, не ты будешь и последний… Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей не видать»? Бояться надо отпетому дураку да непостоянному человеку, а ты не из таковских. У тебя дело из рук не вывалится… Вот хоть бы вечор
про Коновалова
помянул… Что б тебе, делом занявшись, другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу молили!..
Я
про нынешни компании
помянул, их не хвалю…
Не пришлось бы слезно
поминать про здешнее тихое пристанище, под кровом святыя обители.
— Ну, эти игры там не годятся,
про них и не
поминайте — не то как раз осмеют… — сказал маклер. — Другие надобно знать… Да я обучу вас по времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки были чистые… Под скобку тоже вам ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.
— Не
про деньги говорю,
про родительское благословенье, — горячо заговорил Сергей Андреич. — Аль забыл, что благословенье отчее домы чад утверждает, аль не
помнишь, коль хулен оставивый отца и на сколь проклят от Господа раздражаяй матерь свою?.. Нехорошо, Алексей Трифоныч, — нехорошо!.. Бог покарает тебя!.. Мое дело сторона, а стерпеть не могу, говорю тебе по любви, по правде: нехорошо делаешь, больно нехорошо.
Страшно вздумать
про Патапа Максимыча, да не сладко и Марка Данилыча
помянуть.
— Думала ль ты, Фленушка,
про что я намедни тебе говорила?..
Помнишь, весной-то, как от болезни только что справилась?.. Надумалась ли хоть сколько-нибудь? — глубоко вздохнув, спросила Манефа.
— Как можно Варвару? — тревожно заговорила игуменья. — Нет, уж вы, пожалуйста,
про нее и не
поминайте… Мне-то как же без Варварушки быть?.. И за мной ходить, и на клиросе в головщицах, и письма какие случатся, все она да она… Без Варвары я как без рук… Коли так, так уж лучше Катерину пошлем: плакальщиц по ней не будет.
Перед смертью передо всеми каялся, все
про себя рассказал и завещал: его поминаючи, молиться за упокой еще двадцати восьми душ, им убиенных; семерых поименно, а остальных так велел
поминать: «Их же имена ты, Господи, веси».
Теперь на Керженце не
помнят Ярилы, не хоронят Костромы, забыли
про братчины. Скитская обрядность все до конца извела.
— Зачем до смерти в гроб ложиться? — сказал Патап Максимыч. — Ты вот что, наплюй на Москву-то, не езди туда… Чего не видал?.. Оставайся лучше у нас, зачнем поскорей на Горах дела делать…
Помнишь,
про что говорили?
— Узнаешь ты меня, змея подколодная!.. Весь век будешь
помнить меня!.. Сейчас же пойду,
про все доложу Аксинье Захаровне. Пущай порадуется, пущай полюбуется на свою дочку-скромницу!.. Пущай узнает, какими делами на богомольях она занимается.
— Да нет… не стоит
про то говорить… Так, одни пустые мысли… с ветру, — молвила Дуня и, припав к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его. — Зачем это давеча Фленушка
про меня
помянула?.. — тихо прошептала она.
—
Про то
поминаешь, что до солнышка-то? — усмехнулась Манефа.