Неточные совпадения
Удачно
проведя день, Чапурин
был в духе и за чаем шутки шутил с домашними. По этому одному видно
было, что съездил он подобру-поздорову, на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось, шло как по маслу.
Работали в токарне до сумерек, огня и в
заводях не
было.
Манефа, напившись чайку с изюмом, —
была великая постница, сахар почитала скоромным и сроду не употребляла его, — отправилась в свою комнату и там стала расспрашивать Евпраксию о порядках в братнином доме: усердно ли Богу молятся, сторого ли посты соблюдают, по скольку кафизм в день она прочитывает; каждый ли праздник службу правят, приходят ли на службу сторонние, а затем
свела речь на то, что у них в скиту большое расстройство идет из-за епископа Софрония, а другие считают новых архиереев обли́ванцами и слышать про них не хотят.
— А кто от вас эту беду до поры до времени, покуда сила да мочь
есть,
отводит? — продолжал Патап Максимыч. — Кто за вас у начальства хлопочет?.. Знаешь?..
— Да разве сохнуть тебе? — сказала Фленушка. — Надо же вас
свести; жива
быть не хочу, коль не
сведу. Надо и его пожалеть. Пожалуй, совсем ума решится, тебя не видаючи.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник
будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя
сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи, что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
— Не в том дело, — отвечала Фленушка. — То хорошо, что, живучи с тобой, легче мне
будет свести вас. Вот я маленько подумаю да все и спроворю.
«Ну, — подумала тогда Никитишна, —
будет на чужих людей жить, надо свой домишко
заводить».
Обедать работники пошли. В ту пору никто в красильный подклет, кроме хозяина, не заглядывал, а его не
было дома. Фленушка тотчас смекнула, что выпал удобный случай
провести Насте с полчасика вдвоем с Алексеем. Шепнула ему, чтоб он, как только работники по избам обедать усядутся, шел бы в красильный подклет.
— Ты знаешь, каково мне, крестнинька. Я тебе сказывала, — шепотом ответила Настя. — Высижу вечер, и завтра все праздники высижу; а веселой
быть не смогу… Не до веселья мне, крестнинька!.. Вот еще знай: тятенька обещал целый год не поминать мне про этого. Если слово забудет да при мне со Снежковыми на сватовство речь
сведет, таких чудес натворю, что, кроме сраму, ничего не
будет.
Что ни
было залежных — все снесли, и коней со двора
свели и коровенок.
В Петербург пробы
возили; там пробу делали и сказали, что точно, тут золото
есть [Истинное происшествие.
И вот уж строит он в Питере каменный дом, да такой, что пеший ли, конный ли только что с ним поверстаются, так ахают с дива: «Эк, мол, какие палаты сгромоздил себе Патап Максимыч, Чапурин сын!..» «Нечего делать, в гильдию записаться надо, потому что тогда заграничный торг
заведем, свои конторы
будем иметь!..
Проводив Снежковых, пошел Патап Максимыч в подклет и там в боковушке Алексея уселся с паломником и молчаливым купцом Дюковым.
Был тут и Алексей. Шли разговоры про земляное масло.
Мешечная осетровая икра точно из черных перлов
была сделана, так и блестит жиром, а зернистая троечная [Белужью зернистую икру лучшего сорта, до железных дорог,
отвозили в Москву и другие места на почтовых тройках тотчас после посола.
— Писано
было ему, старому псу, подробно все писано: и как у ворот подольше держать, и какую службу справить, и как принять, и что говорить, и про рыбную пищу писано, и про баню, про все. Прямехонько писано, чтоб, окроме золотого песку, никаких речей не
заводил. А он — гляди-ка ты!
Паломник с утра еще жаловался, что ему нездоровится. За обедом почти ничего не
ел и вовсе не
пил. Когда отец Михаил
водил Патапа Максимыча по скиту, он прилег, а теперь слабым, едва слышным голосом уверял Патапа Максимыча, что совсем разнемогся: головы не может поднять.
А между тем Сережа, играючи с ребятами, то меленку-ветрянку из лутошек состроит, то круподерку либо толчею сладит, и все как надо
быть: и меленка у него мелет, круподерка зерно дерет, толчея семя на сбойну бьет.
Сводил его отец в шахту [Колодезь для добывания руд.], а он и шахту стал на завалинке рыть.
Послушался Колышкин, бросил подряды, купил пароход. Патап Максимыч на первых порах учил его распорядкам, приискал ему хорошего капитана, приказчиков, водоливов, лоцманов,
свел с кладчиками; сам даже давал клади на его пароход, хоть и
было ему на чем
возить добро свое… С легкой руки Чапурина разжился Колышкин лучше прежнего. Года через два покрыл неустойку за неисполненный подряд и воротил убытки… Прошло еще три года, у Колышкина по Волге два парохода стало бегать.
— А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть
было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на свет не рожден, что
проведет Патапа Чапурина.
— Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!.. — тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам. — Живите-ка, голубки, по-Божески, пуще всего никого не обидьте, ссор да свары ни с кем не
заводите, всякому человеку добро творите — не страшон тогда
будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает.
— То-то и
есть, — внушительно молвила Манефа, — коль мирских пустых речей не переслушаешь, так нечего и разговоры с проезжими
заводить… Не погневайся, мать Евсталия.
Видя, что отец
был необычайно ласков на прощанье с Евграфом Макарычем, даже на пароход
проводил его, с радостным трепетом сердца она догадалась, что дело на лад пошло.
Чтоб это
было еще повернее, в доме читалку ради повседневной Божественной службы
завел.
Ото всех одаль держалась Марья Гавриловна. С другими обителями вовсе не
водила знакомства и в своей только у Манефы бывала. Мать Виринея ей пришлась по душе, но и у той редко бывала она. Жила Марья Гавриловна своим домком,
была у нее своя прислуга, — привезенная из Москвы, молоденькая, хорошенькая собой девушка — Таня;
было у ней отдельное хозяйство и свой стол, на котором в скоромные дни ставилось мясное.
— А то, что этот самый Дюков того проходимца к нам и
завез, — отвечал Пантелей. — Дело
было накануне именин Аксиньи Захаровны. Приехали нежданные, незваные — ровно с неба свалились. И все-то шепчутся, ото всех хоронятся. Добрые люди так разве делают?.. Коли нет на уме ду́рна, зачем людей таиться?
— С праздником поздравляю, с похмелья умираю, нет ли гривен шести, душу
отвести? — кривляясь и кобенясь, кланялась Фленушка головщице и потом снова зачала прыгать и
петь.
Нужно
было тебе
сводить меня с этим лиходеем…»
Зачинал
было Алексей
заводить речь, отчего боится он Патапа Максимыча, отчего так много сокрушается о гневе его… Настя слушать не захотела. Так бывало не раз и не два. Алексей больше и говорить о том не зачинал.
— Подумать надо, — сказал Патап Максимыч, слегка
отводя рукой Настю. — Ну вот и самовар! Принеси-ка, Настя, там на окне у меня коньяку бутылка стояла, пуншику
выпить с дороги-то…
— Еще бы ты и впредь стала такие сóблазны
заводить!.. — грозно сказала Манефа. — Нет, ты мне скажи, чем загладить то, что случилось?.. Как из памяти пришлых христолюбцев выбить, что им
было читано на трапезе? Вот что скажи.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь
поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких, чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору
заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
— Пожалуйте, гость дорогой… Вот сюда пожалуйте, — говорила она,
проводя Василия Борисыча по внутренним закоулкам игуменьиной «стаи», мимо разных чуланов и боковуш, середи которых непривычному человеку легко
было заблудиться.
Кончились простины. Из дома вынесли гроб на холстах и, поставив на черный «одёр» [Носилки, на которых носят покойников. За Волгой, особенно между старообрядцами, носить покойников до кладбища на холстах или же
возить на лошадях почитается грехом.], понесли на плечах. До кладбища
было версты две, несли переменяясь, но Никифор как стал к племяннице под правое плечо, так и шел до могилы, никому не уступая места.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай
пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья
завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Долго толковала Марья Гавриловна с Патапом Максимычем. Обещал он на первое время
свести ее с кладчиками, приискать капитанов, лоцманов и водоливов, но указать человека, кому бы можно
было поручить дело, отказался.
А баловницам певицам меж тем прискучило
петь одно «божество», и, не слушая учителя,
завели они троицкую псальму…
— Тебе бы того старца
напоить, накормить и всем упокоить, — сказала она, — а пустых речей с ним не
заводить… Да, друг, — немного помолчав, сказала Манефа, обращаясь к Василью Борисычу, — недолго, недолго пожить нам в обителях!.. Запустеет свято место!..
Весенние гулянки по селам и деревням зачинаются с качелей Святой недели и с радуницких хороводов. Они тянутся вплоть до Петрова розговенья. На тех гулянках
водят хороводы обрядные,
поют песни заветные — то останки старинных праздников, что справляли наши предки во славу своих развеселых богов.
Проводя московского посланника, Манефа принялась за перевод тарабарского письма Дрябиных. Грозны
были петербургские вести.
Навели справку в прежних делах, нашли, что Шарпанский скит лет пятнадцать перед тем сгорел дотла, а это
было после воспрещенья
заводить новые скиты.
— Экая гордыня-то, экая гордыня!.. — вскрикнула Фелицата. — Чем бы сообща дело обсудить да потом Владычицу в Москву
свезти аль в другое надежное место припрятать, она — поди-ка что — умнее всех хочет
быть.
И сотворил Алексей в душе своей кумира… И поклонился он тельцу златому… Только теперь у него и думы, только и гаданья, каким бы ни
есть способом разбогатеть поскорее и всю жизнь до гробовой доски
проводить в веселье, в изобилии и в людском почете.
— Да с вечеру счета с хозяином
сводили, — отвечал Алексей. — А там кой-чем распорядиться надобность
была. Встал с солнышком — новому приказчику заведенье сдавать.
На пароходы так на пароходы рядись, а всего бы лучше, когда б Патап Максимыч по своему великодушию небольшим капитальцем тебя не оставил, да ты бы в городу торговлишку какую ни на
есть завел…
Пуще отца родного возрадовался Алексей знакомому мужичку, что великим постом ряжен
был Патапом Максимычем по последнему пути
свезти остаток горянщины на Городецкую пристань.
— Мы-ста
возили. Да ты кто ж такой
будешь? — спросил Елистрат.
но нельзя думать, чтобы всех этих подкидышей приносили городецкие красавицы. Мудрено и то подумать, чтоб келейницам керженским, чернораменским обязан
был Городец таким множеством найденышей. Иная тому причина: издавна повелось верст из-за сотни и больше
свозить в то село незаконных детей. Случалось, что бедные крепостные законных детей в Городце подкидывали, чтобы вольными они выросли.
— А вот как, — ответил Василий Борисыч. — Человеку с достатком приглядеться к какому ни на
есть месту, узнать, какое дело сподручнее там
завести, да, приглядевшись, и зачинать с Божьей помощью. Год пройдет, два пройдут, может статься, и больше… А как приглядятся мужики к работе да увидят, что дело-то выгодно, тогда не учи их — сами возьмутся… Всякий промысел так зачинался.
Выискался смышленый человек с хорошим достатком, нашего согласия
был, по древлему благочестию, Коноваловым прозывался,
завел небольшое ткацкое заведенье, с легкой его руки дело и пошло да пошло…