Неточные совпадения
— Пустого
не мели. Ты, что ли, их обливала?.. —
сказал Патап Максимыч.
— Что
сказал, то и сделаю, когда захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить мне
не смеет никто.
— Полно-ка вам вздор-от
молоть, — принимаясь убирать чайную посуду,
сказала Аксинья Захаровна. —
Не пора ль начинать утреню? Ты бы, Евпраксеюшка, зажигала покаместь свечи в моленной-то. А вы, девицы, ступайте-ка помогите ей.
— Справится ли она, Максимыч? — молвила Аксинья Захаровна. — Мастерица-то мастерица, да прихварывает, силы у ней против прежнего вполовину нет. Как в последний раз гостила у нас, повозится-повозится у печи, да и приляжет на лавочке.
Скажешь: «Полно, кумушка,
не утруждайся», —
не слушается. Насчет стряпни с ней сладить никак невозможно: только приехала, и за стряпню, и хоть самой неможется, стряпка к печи
не смей подходить.
— Уж пытала я, пытала у ней, —
заметила Аксинья Захаровна, —
скажи,
мол, Настя, что болит у тебя? «Ничего, говорит,
не болит…» И ни единого слова
не могла от нее добиться.
— Да ты белены объелся али спьяну
мелешь, сам
не знаешь что? —
сказала Фленушка. — Да как ты только подумать мог, что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь, что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Сначала речь про кельи поведи,
не заметил бы, что мысли меняешь.
Не то твоим словам веры
не будет, — говорила Фленушка. —
Скажи: если,
мол, ты меня в обитель
не пустишь, я,
мол, себя
не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя, что б он ни делал. Неровно и ударит:
не робей,
смело говори да строго, свысока.
— Уж ты зачнешь хныкать! —
сказала Фленушка. — Ну, ступай прощенья просить, «прости,
мол, тятенька, Христа ради, ни впредь, ни после
не буду и сейчас с самарским женихом под венец пойду…»
Не дури, Настасья Патаповна… Благо отсрочку дал.
— Уж я лаской с ней: вижу, окриком
не возьмешь, —
сказал Патап Максимыч. — Молвил, что про свадьбу год целый помину
не будет, жениха,
мол, покажу, а год сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая ходила. А на другой день одумалась, с утра бирюком глядела, к обеду так и сияет, пышная такая стала да радостная.
—
Не мути мою душу. Грех!.. — с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. —
Не на то с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то
молоть, про домашних лучше
скажи! Что Аксинья Захаровна? Детки?
Вот что: виду
не подавай, особенно Аграфене Петровне; с Настей слова
сказать не моги, сиди больше около хозяина, на нее и глядеть
не смей.
Прочие, кто были в горнице, молчали, глядя в упор на Снежковых… Пользуясь тем, Никифор Захарыч тихохонько вздумал пробраться за стульями к заветному столику, но Патап Максимыч это
заметил.
Не ворочая головы, а только скосив глаза,
сказал он...
—
Замолола!.. Пошла без передышки в пересыпку! — хмурясь и зевая, перебил жену Патап Максимыч. — Будет ли конец вранью-то? Аль и в самом деле бабьего вранья на свинье
не объедешь?.. Коли путное что хотела
сказать — говори скорей, — спать хочется.
—
Не смеют!.. — решительно
сказал Патап Максимыч. — Да и парень
не такой, чтобы вздумал нехорошее дело…
Не из таких, что, где пьют да едят, тут и пакостят… Бояться нечего.
Смолкли ребята, враждебно поглядывая друг на друга, но ослушаться старшого и подумать
не смели… Стоит ему слово
сказать, артель встанет как один человек и такую вспорку задаст ослушнику, что в другой раз
не захочет дурить…
— Позвать, отчего
не позвать! Позову — это можно, — говорил дядя Онуфрий, — только у нас николи так
не водилось… — И, обратясь к Петряю, все еще перемывавшему в грязной воде чашки и ложки,
сказал: — Кликни ребят, Петряюшка, все,
мол, идите до единого.
Патап Максимыч, посмотрев на Петряя, подумал, что от подростка в пути большого проку
не будет.
Заметив, что
не только дядя Онуфрий, но и вся артель недовольна, что «подсыпке» ехать досталось,
сказал, обращаясь к лесникам...
— Хошь и знал бы, так
не сказал, —
заметил Стуколов. — Про такие дела со всяким встречным
не болтают.
— Да ты постой, погоди,
не сбивай меня с толку, —
молил отец Михаил, отмахиваясь рукою. —
Скажи путем, про какие деньги ты поминаешь?..
— Ну, ступайте-ка, девицы, спать-ночевать, —
сказала Манефа, обращаясь к Фленушке и Марьюшке. — В келарню-то ужинать
не ходите, снежно, студено. Ехали мы, мать София, так лесом-то ничего, а на поляну как выехали, такая метель поднялась, что свету Божьего
не стало видно. Теперь так и
метет… Молви-ка, Фленушка, хоть Наталье, принесла бы вам из келарни поужинать, да яичек бы, что ли, сварили, аль яиченку сделали, молочка бы принесла. Ну, подите со Христом.
— Нечего пока решать-то, — ответил Гаврила Маркелыч. —
Сказал, что тут прежде всего воля родительская, если,
мол, Макар Тихоныч пожелает с нами родниться, мы,
мол,
не прочь… Станем ждать вестей из Москвы… Да ты Марье-то покаместь
не говори… нечего прежде времени девку мутить. Да никому ни гугу, лучше будет.
Воротясь из Казани, Евграф Макарыч,
заметив однажды, что недоступный, мрачный родитель его был в веселом духе, осторожно повел речь про Залетовых и
сказал отцу: «Есть,
мол, у них девица очень хорошая, и если б на то была родительская воля, так мне бы лучше такой жены
не надо».
— Может, и есть, да
не из той тучи, —
сказала Фленушка. — Полно-ка, Марьюшка: удалой долго
не думает, то ли, се ли будет, а коль вздумано, так отлынивать нечего. Помни, что смелому горох хлебать, а несмелому и редьки
не видать… А в шелковых сарафанах хорошо щеголять?.. А?.. Загуляем, Маруха?.. Отписывай в Саратов: приезжай,
мол, скорей.
—
Не твоего ума дело, — отрезал Патап Максимыч. — У меня про Якимку слова никто
не моги
сказать… Помину чтоб про него
не было… Ни дома меж себя, ни в людях никто заикаться
не смей…
— И спрошу, —
сказал Патап Максимыч. — Я было так думал — утре, как христосоваться станем, огорошить бы их: «Целуйтесь,
мол, и во славу Христову и всласть — вы,
мол, жених с невестой…» Да к отцу Алексей-от выпросился. Нельзя
не пустить.
— Да что это?.. Мать Пресвятая Богородица!.. Угодники преподобные!.. — засуетилась Аксинья Захаровна, чуя недоброе в смутных речах дочери. — Параша, Евпраксеюшка, — ступайте в боковушу, укладывайте тот чемодан… Да ступайте же, Христа ради!.. Увальни!.. Что ты, Настенька?.. Что это?.. Ах ты, Господи, батюшка!.. Про что знает Фленушка?..
Скажи матери-то, девонька!.. Материна любовь все покроет… Ох, да
скажи же, Настенька… Говори, голубка, говори,
не мучь ты меня!.. — со слезами
молила Аксинья Захаровна.
— А плюнул, матушка, да все собрание гнилыми словами и выругал… —
сказал Василий Борисыч. — «
Не вам, говорит, мужикам, епископа судить!.. Как
сметь, говорит, ноге выше головы стать?.. На меня, говорит, суд только на небеси да в митрополии…» Пригрозили ему жалобой митрополиту и заграничным епископам, а он на то всему собранию анафему.
— Одеваться скорей…
Скажи, обождал бы маленько… Ах, нет…
Скажи, письма́,
мол,
не успела написать… Да ведь я
сказала, чтоб он после обеда пришел.
— Губить тебя?..
Не бойся… А знаешь ли, криводушный ты человек, почему тебе зла от меня
не будет? —
сказал Патап Максимыч, сев на кровать. — Знаешь ли ты это?.. Она, моя голубушка, на исходе души за тебя просила… Да…
Не снесла ее душенька позору… Увидала, что от людей его
не сокроешь — в могилу пошла… А кто виноват?.. Кто ее погубил?.. А она-то, голубушка, лежа на смертном одре, Христом Богом
молила — волосом
не трогать тебя.
— Зла
не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла
не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда
не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех
скажи, а имени называть
не смей… Слышишь?
— Никого ко мне
не пускать ни по коему делу. Недосужно,
мол, —
сказала ей Манефа…
— Там на многолюдстве, в большом собраньи,
не посмела я доложить вам, матушка Августа, про одно дельце, —
сказала она. — Матушка Манефа нарóчито послала меня сюда поговорить с вами.
— То-то.
Не мели того, что осталось на памяти, — молвил Патап Максимыч. — А родителю
скажи: деньгами он мне ни копейки
не должен… Что ни забрано, все тобой заслужено… Бог даст, выпадет случай — сам повидаюсь, то же
скажу… На празднике-то гостивши,
не сказал ли чего отцу с матерью?
— И
не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться
смеешь, — строго
сказал Патап Максимыч, оборотясь лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. —
Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
— Чепухи
не мели, когда отец про дело с тобой рассуждает, — строго
сказал ему Трифон Михайлыч.
— Известно с какой!.. — с важностью ответил дядя Елистрат. — Со стерлядью да со свежей осетриной… Да чтоб стерлядь-то живая была,
не снулая — слышишь?.. А для верности подь-ко сюда, земляк, —
сказал он, обращаясь к Алексею, — выберем сами стерлядку-то, да
пометим ее, чтоб эти собачьи дети надуть нас
не вздумали.
— Да, нечего
сказать, приключения! —
заметил Патап Максимыч. — И вот подумаешь — охота пуще неволи, — лезет же человек на такие страсти… И
не боится.
— Волка бояться — от белки бежать, —
сказал Патап Максимыч. —
Не ты первый,
не ты будешь и последний… Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей
не видать»? Бояться надо отпетому дураку да непостоянному человеку, а ты
не из таковских. У тебя дело из рук
не вывалится… Вот хоть бы вечор про Коновалова помянул… Что б тебе, делом занявшись, другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу
молили!..
— Получай — вот тебе тысяча двести, —
сказал Патап Максимыч, подвигая к сестре деньги. — За Настю только хорошенько молитесь… Это вам от нее, голубушки… Молитесь же!.. Да скорей покупай; места-те, знаю их, хорошие места, земли довольно. А строиться зачнешь — молви. Плотникам я же, ради Настасьи, заплачу… Только старый уговор
не забудь: ни единому человеку
не смей говорить, что деньги от меня получаешь.
— Да вы
не бойтесь, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала ей Таня. — Она ведь предобрая и все с молитвой делает. Шагу без молитвы
не ступит. Корни роет — «Богородицу» читает, травы сбирает — «Помилуй мя, Боже». И все, все по-Божественному, вражьего нет тут нисколько… Со злобы плетут на нее келейницы; обойдите деревни, любого спросите, всяк
скажет, что за елфимовскую Наталью денно и нощно все Бога
молят. Много пользы народу она делает. А уж какая разумная, какая добрая, и рассказать того невозможно.
— Коль в молодцах у нее, так молви — приемкой бы
не медлила! — на всю пристань орал капитан. — Я ей
не караульщик!.. Мне на другом пароходе место готово… Лишусь по ее милости места, убытки взыщу…
Скажи от меня ей, чернохвостнице: здесь,
мол,
не скиты, потачки
не дадут… Так и
скажи ей — тысячью,
мол, рублев
не отделаешься… Я ей щетинку-то всучу…
— Да
скажи, голубчик мой,
скажи ради Господа!.. Что
не сказать?.. Ради Творца небесного!.. Да пожалуйста, Алешенька!.. —
молила его Марья Гавриловна.
— Пикнуть
не смей, когда я говорю, — облив его гневным взором,
сказала она. — От Параши вздумаешь вильнуть, все расскажу Патапу Максимычу… Себя
не пожалею, а все расскажу… Места на свете
не будет тебе… Со дна моря он достанет обидчика и так отплатит, так отплатит, что даже
сказать нельзя…
Пытался было Василий Борисыч отговориться недосугами, но Патап Максимыч так решительно
сказал ему, чтоб тотчас же шел к нему, что смущенный московский посланник ослушаться
не посмел. Как провинившийся перед хозяином пес, поджав хвост и понурив морду, робко и послушно идет на повелительный зов, так Василий Борисыч пошел в домик Марьи Гавриловны на зов Патапа Максимыча.
— Такие дела всегда наспех делаются, —
сказал Сергей Андреич. — Баба молодая, кровь-то, видно, еще горяча, а он из себя молодец… Полюбился… А тут бес… И пришлось скорей грех венцом покрывать…
Не она первая,
не она последняя… А ловок вскормленник твой…
метил недолго, попал хорошо.