Неточные совпадения
Там короткой речью
сказал рядовичам, в
чем дело, да, рассказавши, снял шапку, посмотрел на все четыре стороны и молвил: «Порадейте, господа купцы, выручите!» Получаса не прошло, семь тысяч в шапку ему накидали.
— Не про озорство говорю, —
сказал Патап Максимыч, — а про то,
что девки на возрасте, стало быть, от греха на вершок.
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем
сказала Аксинья Захаровна, — так и будешь знать, какая слава!.. Ишь
что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди чай, парней-то туда
что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
— Тем и лучше,
что хорошего отца дочери, —
сказала Аксинья Захаровна. — Связываться с теми не след. Сядьте-ка лучше да псалтырь ради праздника Христова почитайте. Отец скоро с базара приедет, утреню будем стоять; помогли бы лучше Евпраксеюшке моленну прибрать… Дело-то не в пример будет праведнее,
чем за околицу бегать. Так-то.
Сведают,
что Патапа Максимыча дочери по ночам за околицу бегают,
что в городу
скажут по купечеству?..
— Ума не приложу, Максимыч,
что ты говоришь. Право, уж я и не знаю, — разводя руками и вставая с дивана,
сказала Аксинья Захаровна. — Кто ж это Корягу в попы-то поставил?
— Епископ. Разве не слыхала,
что у нас свои архиереи завелись? —
сказал Патап Максимыч.
— Пустого не мели. Ты,
что ли, их обливала?.. —
сказал Патап Максимыч.
— Не знаю такого.
Что за Снежков? —
сказала Аксинья Захаровна.
— Уж
что ни
скажешь ты, Максимыч, —
сказала Аксинья Захаровна. — Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы да людей постыдился бы.
—
Что сказал, то и сделаю, когда захочу, — решительно молвил Патап Максимыч. — Перечить мне не смеет никто.
— Не учил отец смолоду, зятю не научить, как в коломенску версту он вытянулся, —
сказал на то Патап Максимыч. — Мало я возился с ним? Ну, да
что поминать про старое? Приглядывать только надо, опять бы
чего в кабак со двора не стащил.
— Не раненько ли задумал, Максимыч? —
сказала. — Надоела,
что ль, тебе Настасья али объела нас?
— Пустого не говори, а
что не рано я дело задумал, так помни,
что девке пошел девятнадцатый, —
сказал Патап Максимыч.
Худа,
что ли, отец ей хочет? — резко и громко
сказал Патап Максимыч.
— Кто тебе про сговор
сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все. Ни смотрин, ни сговора не будет; и про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о
чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
— А я
что говорила тебе, то и теперь
скажу, — продолжала Фекла. — Как бы вот не горе-то наше великое, как бы не наше разоренье-то, он бы сватов к Параньке заслал. Давно про нее заговаривал. А теперь, знамо дело, бесприданница, побрезгует…
—
Чего завыла? Не покойников провожаешь! — сердито попрекнул ей Трифон, но в суровых словах его слышалось что-то плачевное, горестное. А не задать бабе окрику нельзя; не плакать же мужику, не бабиться. — Фекла, —
сказал Трифон жене поласковей, — подь-ка, помолись!
—
Что надо, парень? Да ты шапку-то надевай, студено. Да пойдем-ка лучше в избу, там потеплей будет нам разговаривать. Скажи-ка, родной, как отец-от у вас справляется? Слышал я про ваши беды; жалко мне вас… Шутка ли, как злодеи-то вас обидели!..
— В работники хочешь? —
сказал он Алексею. —
Что же? Милости просим. Про тебя слава идет добрая, да и сам я знаю работу твою: знаю,
что руки у тебя золото… Да
что ж это, парень? Неужели у вас до того дошло,
что отец тебя в чужи люди посылает? Ведь ты говоришь, отец прислал. Не своей волей ты рядиться пришел?
Возвращаясь в Поромово, не о том думал Алексей, как обрадует отца с матерью, принеся нежданные деньги и
сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу, не о том мыслил,
что завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете такая красота!»
— Он всему последует,
чему самарские, — заметила Евпраксия. — А в Самаре епископа, сказывают, приняли. Аксинья Захаровна сумлевалась спервоначала, а теперь, кажется, и она готова принять, потому
что сам велел. Я вот уж другу неделю поминаю на службе и епископа и отца Михаила; сама Аксинья Захаровна
сказала, чтоб поминать.
— Коряга! Михайло Коряга! —
сказала Манефа, с сомненьем покачивая головой. — И нашим сказывали,
что в попы ставлен, да веры неймется. Больно до денег охоч. Стяжатель! Как такого поставить?
— Да все из-за этого австрийского священства! —
сказала Фленушка. — Мы, видишь ты, задумали принимать, а Глафирины не приемлют, Игнатьевы тоже не приемлют. Ну и разорвались во всем: друг с дружкой не видятся, общения не имеют, клянут друг друга. Намедни Клеопатра от Жжениных к Глафириным пришла, да как сцепится с кривой Измарагдой; бранились, бранились, да вповолочку! Такая теперь промеж обителей злоба,
что смех и горе. Да ведь это одни только матери сварятся, мы-то потихоньку видаемся.
— Ну, ладно, ладно, пущай я причиной всему, —
сказала Фленушка. — А все-таки
скажу,
что память у тебя короткая стала. С
чего бы это?.. Аль кого полюбила?..
— Пряников-то да рожков и дома найдется, посылать не для
чего. От Михайлова дня много осталось, —
сказала Аксинья Захаровна.
— Коли дома есть, так и ладно. Только смотри у меня, чтобы не было в
чем недостачи. Не осрами, —
сказал Патап Максимыч. — Не то, знаешь меня, — гости со двора, а я за расправу.
—
Что, тятенька? —
сказала Настя, подойдя к отцу.
— Да полно ж тебе, Максимыч, мучить ее понапрасну, —
сказала Аксинья Захаровна. — Ты вот послушай-ка,
что я
скажу тебе, только не серчай, коли молвится слово не по тебе. Ты всему голова, твоя воля, делай как разумеешь, а по моему глупому разуменью, деньги-то,
что на столы изойдут, нищей бы братии раздать, ну хоть ради Настина здоровья да счастья. Доходна до Бога молитва нищего, Максимыч. Сам ты лучше меня знаешь.
— Уж пытала я, пытала у ней, — заметила Аксинья Захаровна, —
скажи, мол, Настя,
что болит у тебя? «Ничего, говорит, не болит…» И ни единого слова не могла от нее добиться.
— Сядь-ка рядком, потолкуем ладком, —
сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее. —
Что, девка, раскручинилась? Молви отцу. Может,
что и присоветует.
—
Чего молчишь? Изрони словечко.
Скажи хоть на ушко, — продолжал Патап Максимыч, наклоняя к себе Настину голову.
— Эту тошноту мы вылечим, — говорил Патап Максимыч, ласково приглаживая у дочери волосы. — Не плачь, радость
скажу. Не хотел говорить до поры до времени, да уж, так и быть,
скажу теперь. Жениха жди, Настасья Патаповна. Прикатит к матери на именины… Слышишь?.. Славный такой, молодой да здоровенный, а богач какой!.. Из первых… Будешь в славе, в почете жить, во всяком удовольствии…
Чего молчишь?.. Рада?..
— Поклонись, Флена Васильевна, —
сказал Алексей, с жаром схватив ее за руку. — Сам я ночи не сплю, сам от еды отбился, только и думы,
что про ее красоту неописанную.
— Эх вы, умные головы, — крикнула она, вслушавшись в мирские речи, — толкуют,
что воду толкут, а догадаться не могут. Кто
что ни
скажет, не под тот угол клин забивает… Слушать даже тошно.
— А баба-то, пожалуй, и правдой обмолвилась, —
сказал тот,
что постарше был. — Намедни «хозяин» при мне на базаре самарского купца Снежкова звал в гости, а у того Снежкова сын есть, парень молодой, холостой; в Городце частенько бывает. Пожалуй, и в самом деле не свадьба ль у них затевается.
— Куда ж ему в зятья к мужику идти, —
сказал Матвей, — у него, братец ты мой, заводы какие в Самаре, дома, я сам видел; был ведь я в тех местах в позапрошлом году. Пароходов своих четыре ли, пять ли. Не пойдет такой зять к тестю в дом. Своим хозяйством, поди, заживут.
Что за находка ему с молодой женой, да еще с такой раскрасавицей, в наших лесах да в болотах жить!
— Бог тебе судья, Флена Васильевна, —
сказал Алексей. — За
что же ты надо мной насмеялась?.. Ведь этак человека недолго уморить!
— Да ты белены объелся али спьяну мелешь, сам не знаешь
что? —
сказала Фленушка. — Да как ты только подумать мог,
что я тебя обманываю?.. Ах ты, бесстыжая твоя рожа!.. За него хлопочут, а от него вот благодарность какая!.. Так ты думаешь,
что и Настя облыжные речи говорила… А?..
— Только-то? —
сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, — а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей. Как от самой от нее услышишь те же речи,
что я переносила, поверишь тогда?.. А?..
Мало успокоили Фленушкины слова Алексея. Сильно его волновало, и не знал он,
что делать: то на улицу выйдет, у ворот посидит, то в избу придет, за работу возьмется, работа из рук вон валится, на полати полезет, опять долой. Так до сумерек пробился, в токарню не пошел,
сказал старику Пантелею,
что поутру угорел в красильне.
— Ах ты, бесстыжая!.. Ах ты, безумная! — продолжала началить Парашу Аксинья Захаровна. — А я еще распиналась за вас перед отцом, говорила,
что обе вы еще птенчики!.. Ах, непутная, непутная!.. Погоди ты у меня, вот отцу
скажу… Он те шкуру-то спустит.
— Фленушка, —
сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли
что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю, чтоб и ты не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь, не то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— А ты вот
что скажи ему, чтобы дело поправить, — говорила Фленушка. — Только слез у тебя и следов чтобы не было… Коли сам не зачнет говорить, сама зачинай, пригрози ему, да не черной рясой, не иночеством…
— Сначала речь про кельи поведи, не заметил бы,
что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. —
Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя,
что б он ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
— Какая это воля девичья? — спросил, улыбаясь, Патап Максимыч. — Шестой десяток на свете доживаю, про такую волю не слыхивал. И при отцах наших и при дедах про девичью волю не было слышно.
Что ж это за воля такая ноне проявилась? Скажи-ка!
— А вот какая это воля, тятенька, — отвечала Настя. — Примером
сказать, хоть про жениха,
что ты мне на базаре где-то сыскал, Снежков,
что ли, он там прозывается. Не лежит у меня к нему сердце, и я за него не пойду. В том и есть воля девичья. Кого полюблю, за того и отдавай, а воли моей не ломай.
— Верю, тятя, — молвила Настя. — Только вот
что скажи ты мне: где ж у него был разум, как он сватал меня? Не видавши ни разу, — ведь не знает же он, какова я из себя, пригожа али нет, — не слыхавши речей моих, — не знает, разумна я али дура какая-нибудь. Знает одно,
что у богатого отца молодые дочери есть, ну и давай свататься. Сам, тятя, посуди, можно ли мне от такого мужа счастья ждать?
—
Что ты, Настасья? — смутясь от слов дочери и понизив голос,
сказал Патап Максимыч. — В уме ли?.. Да как у тебя язык повернулся такое слово
сказать?