Неточные совпадения
Не разгадал Трифон загадки, а становой больше и говорить не
стал. И злобился
после того на Лохматых, и быть бы худу, да по скорости его под суд упекли.
Беглянка
после мировой почасту гостит в обители, живет там, как в родной семье, получает от матерей вспоможение, дочерей отдает к ним же на воспитание, а если овдовеет, воротится на старое пепелище, в старицы пострижется и
станет век свой доживать в обители.
Осведомившись обо всем,
стала Настя Фленушку расспрашивать, как поживала она
после отъезда их из обители.
Сидел Стуколов, склонив голову, и, глядя в землю, глубоко вздыхал при таких ответах. Сознавал, что, воротясь
после долгих странствий на родину,
стал он в ней чужанином. Не то что людей, домов-то прежних не было; город, откуда родом был, два раза дотла выгорал и два раза вновь обстраивался. Ни родных, ни друзей не нашел на старом пепелище — всех прибрал Господь. И тут-то спознал Яким Прохорыч всю правду старого русского присловья: «Не временем годы долги — долги годы отлучкой с родной стороны».
— Помнится, ты в Москву уехал тогда, потом пали к нам слухи, что в монастыре каком-то проживаешь, а
после того и слухов про тебя не
стало.
Тетенька своего достигла — птичка в сетях. Хорошо, привольно, почетно было
после того жить Платониде.
После матери игуменьи первым человеком в обители
стала.
Накануне отъезда, вечером,
после ужина, когда Стуколов, Дюков и Алексей разошлись по своим углам, Аксинья Захаровна, оставшись с глазу на глаз с мужем,
стала ему говорить...
После Ерофеева дня, когда в лесах от нечисти и бесовской погани
станет свободно, ждет не дождется лесник, чтоб мороз поскорей выжал сок из деревьев и сковал бы вадьи и чарусы, а матушка-зима белым пологом покрыла лесную пустыню.
— Как возможно, любезненькой ты мой!.. Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок, а силы его не знают, не умеют, как за него взяться… Пробовали, как Силантий же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло;
после того сами же на смех
стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
Часа через полтора игумен и гости проснулись. Отец Спиридоний притащил огромный медный кунган с холодным игристым малиновым медом, его не замедлили опорожнить.
После того отец Михаил
стал показывать Патапу Максимычу скит свой…
Губернатор, читая
статью, прослезился, читали ее даже казанские дамы, а редактор в первое воскресенье был приглашен к губернатору обедать, и
после обеда губернаторша имела с ним разговор о поэзии и чувствах.
И слезы Марьи Гавриловны,
после каждой беседы с игуменьей, казались ей не столь горьки, как прежде, а на душе
становилось светлей.
После кутьи в горницах родные и почетные гости чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи
стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Только что отобедали, раздача даров началась. Сначала в горницах заменявшая место сестры Параша раздала оставшиеся
после покойницы наряды Фленушке, Марьюшке, крылошанкам и некоторым деревенским девицам. А затем вместе с отцом, матерью и почетными гостями вышла она на улицу. На десяти больших подносах вынесли за Парашей дары. Устинья
стала возле нее, и одна, без вопленниц, пропела к людям «причет...
— Зла не жди, —
стал говорить Патап Максимыч. — Гнев держу — зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на зло навести… — прибавил он
после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда не жди от меня пощады… Попу
станешь каяться — про грех скажи, а имени называть не смей… Слышишь?
— Нет, Марья Гавриловна, не требуется, — отвечал Патап Максимыч. — Признаться, думаю сократить дела-то… И стар
становлюсь, и утехи моей не
стало… Параше с Груней
после меня довольно останется… Будет чем отца помянуть… Зачем больше копить?.. Один тлен, суета!..
После трех ден гульбы
стал Доброхотов мужиков созывать да про писаря Морковкина расспрашивать.
«Эту комнатку, — Парфений молвил, —
после когда-нибудь…» Зачали девицы полы подмывать, а игумен на келейну молитву
стал…
— Благодарю покорно, — молвила игуменья, встав и низко поклонившись брату. — Дай-ка мне бумажку да перышко, запишу куда назначил. Не то забуду.
После болезни памятью что-то
стала я хуже.
— Так пишут благодетели, — подтвердила Манефа. — Шлют, слышь, из Питера самых набольших чиновников, станут-де они Оленевски обители переписывать, не строены ль которы
после воспрещенья. И которы найдут новыми, те тут же и порешат — запечатают…
— Пустое городишь, — прервал ее Чапурин. — Не исправник в гости сбирается, не становой
станет кельи твои осматривать. То вспомни: куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде
после них часовни и скиты зорили… Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы… Тут как ни верти, а дошел, видно, черед и до здешних местов…Чтó же ты, как распорядилась на всякий случай?
— Ну, вот видишь ли, матушка, — начала Виринея. — Хворала ведь она, на волю не выходила, мы ее, почитай, недели с три и в глаза не видывали, какая есть Марья Гавриловна. А на другой день
после твоего отъезда оздоровела она, матушка, все болести как рукой сняло, веселая такая
стала да проворная, ходит, а сама попрыгивает: песни мирские даже пела. Вот грех-то какой!..
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером того же дня гость к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло, как пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал, а
после обеда куда-то уехал. И как только уехал,
стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
Идут, молчат… Слегка пожимает Василий Борисыч руку Параши… Высоко у нее поднимается грудь, и дыханье ее горячо, и не может она взглянуть на Василия Борисыча… Но вот и сама пожала ему руку… Василий Борисыч остановился, и сам
после не мог надивиться, откуда смелость взялась у него — óбвил рукою
стан девушки, глянул ей в очи и припал к алым устам дрожащими от страсти губами…
Быстро, но важно взглянув на московского
посла, Иосиф торопливо поправил кафтырь и камилавку, съехавшие набок, и
стал говорить...
Оттого наши праотцы и сожигали умерших: заснувшего смертным сном Ярилина сына отдавали живущему в огне отцу. А
после стали отдавать мертвецов их матери — опуская в лоно ее.
Не по силам
становилась и княжне петербургская жизнь,
после долгих и слезных просьб отпустил ее Лопухин на безмятежное житие в подмосковное свое именье, Гуслицкую волость [Гуслицы, или Гуслицкая волость (в нынешнем Богородском уезде Московской губернии), и в начале XVIII столетия, как и теперь, заселена была почти сплошь раскольниками.].
А куда как хотелось ей дочитать из устава
статью о поминовениях, чтобы ведали гости, как в скитах по покойникам молятся, и
после бы всем говорили: «Не напрасно-де христолюбцы на Керженец посылают подаяния».
Хитры были, догадливы келейные матери. В те самые дни, как народ справлял братчины, они завели по обителям годовые праздники.
После торжественной службы
стали угощать званых и незваных, гости охотно сходились праздновать на даровщину. То же пиво, то же вино, та же брага сыченая, те же ватрушки, пироги и сочовки, и все даровое. Молёного барашка нет, а зато рыбы — ешь не хочу. А рыба такая, что серому люду не всегда удается и поглядеть на такую… Годы за годами — братчин по Керженцу не
стало.
Оттого и пойдут спервоначалу розыски в Оленеве, и которы обители явятся ставлены
после воспрещенья, те тотчас нарушат, а
после того по всему Керженцу и по всей Черной Рамени
станут разыскивать, нет ли где новостроенных обителей…И если найдут хоть одну новую обитель, тогда всем объявят решенье, каково было в Иргизе…
А
после с богатой женой
стал бы жить-поживать да нас поминать.
— Сам не знаю, как это случилось, — сказал Василий Борисыч. — Лукавый подвел! И теперь так она мне опротивела, так опротивела, что, как только вспомню про нее, тошнехонько
станет!.. Как же
после того век-то с ней вековать?.. Подумай, что за жизнь у нас будет?.. Маята одна.
— Сама тех же мыслей держусь, — молвила Дуня. — Что красота! С лица ведь не воду пить. Богатства, слава Богу, и своего за глаза будет; да и что богатство? Сама не видела, а люди говорят, что через золото слезы текут… Но как человека-то узнать — добрый ли он, любит ли правду? Женихи-то ведь, слышь, лукавы живут — тихим, кротким, рассудливым всякий покажется, а
после венца
станет иным. Вот что мне боязно…
И ежели
после молитвы
станет у тебя на душе легко и спокойно, прими это, Дуня, за волю Господню, иди тогда безо всякого сомнения за того человека, — счастье найдешь с ним.
Если ж душа у тебя
после молитвы не будет спокойна и сердце
станет мутиться, выкинь из мыслей того человека, старайся не видеть его и больше Богу молись — избавил бы тебя от мыслей мятежных, устроил бы судьбу твою, как святой его воле угодно.
— Опять я к тебе с прежними советами, с теми же просьбами, — начала Манефа, садясь возле Фленушки. — Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое… Вспомнить не могу, как ты
после меня в белицах останешься — обидят тебя, в нуждах, в недостатках
станешь век доживать беззащитною… Послушайся меня, Фленушка, ради самого Создателя, послушайся…
— Поживете, сударь мой, Петр Степаныч, с мое, узнаете ихнюю правду! Вор народ, одно слово вор… Страху не
стало, всякий сам себе в нос подувает, — сказал Смолокуров, отирая лоб от крупного пота
после пятой или шестой чашки чая.
После промчавшейся грозы
стало прохладно, но в то же время и душно.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не
стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что
после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
Сначала ничего, Божье благословенье под силу приходилось Сушиле, росли себе да росли ребятишки, что грибы
после дождика, но, когда пришло время сыновей учить в семинарии, а дочерям женихов искать,
стал он су́против прежнего не в пример притязательней.
Больше часа прошло до тех пор, как маленько он успокоился. Встал с кровати и, шатаясь, как
после болезни, добрел до окна, растворил его и жадно
стал глотать свежий воздух. Кум Иван Григорьич рядом с ним сел и молчал.