Неточные совпадения
Свияга — та еще лучше куролесит: подошла к Симбирску, версты полторы до Волги остается, — нет, повернула-таки
в сторону и пошла с Волгой рядом: Волга на полдень, она на полночь, и верст триста реки
друг дружке навстречу текут, а слиться не могут.
Издревле та сторона была крыта лесами дремучими, сидели
в них мордва, черемиса, булгары, буртасы и
другие язы́ки чужеродные; лет за пятьсот и поболе того русские люди стали селиться
в той стороне. Константин Васильевич, великий князь Суздальский,
в половине XIV века перенес свой стол из Суздаля
в Нижний Новгород, назвал из чужих княжений русских людей и расселил их по Волге, по Оке и по Кудьме. Так летопись говорит, а народные преданья вот что сказывают...
В даль они не забирались, чтоб середи враждебных племен быть наготове на всякий случай,
друг ко дружке поближе.
В одних селеньях слесарничают,
в других скорняжничают, шорничают, столярничают, веревки вьют, сети вяжут, проволоку тянут, гвоздь куют, суда строят, сундуки делают, из меди кольца, наперстки, кресты-тельники да бубенчики льют, — всего не перечесть…
Зараз двух невест братья приглядели — а были те девицы меж собой свойственницы, сироты круглые, той и
другой по восьмнадцатому годочку только что ми́нуло. Дарья Сергевна шла за Мокея, Олена Петровна за Марку Данилыча. Сосватались
в Филипповки; мясоед
в том году был короткий, Сретенье
в Прощено воскресенье приходилось, а старшему брату надо было
в Астрахань до во́дополи съездить. Решили венчаться на Красну горку, обе свадьбы справить зáраз
в один день.
Прошел Великий пост, пора бы домой Мокею Данилычу, а его нет как нет. Письма Марко Данилыч
в Астрахань пишет и к брату, и к знакомым; ни от кого нет ответа. Пора б веселы́м пирком да за свадебку, да нет одного жениха, а
другой без брата не венчается. Мину́л цветной мясоед, настало крапивное заговенье. Петровки подоспели, про Мокея Данилыча ни слуху ни духу. Пали, наконец, слухи, что ни Мокея, ни смолокуровских приказчиков
в Астрахани нет, откупные смолокуровские воды пустуют, остались ловцам не сданные.
Только четыре годика прожил Марко Данилыч с женой. И те четыре года ровно четыре дня перед ним пролетели. Жили Смолокуровы душа
в душу, жесткого слова
друг от дружки не слыхивали, косого взгляда не видывали. На третий год замужества родила Олена Петровна дочку Дунюшку, через полтора года сыночка принесла, на пятый день помер сыночек; неделю спустя за ним пошла и Олена Петровна.
С Дуней на руках
в другую горницу перешел Марко Данилыч. Окна раскрыты, яркое майское солнце горит
в поднебесье, отрадное тепло по земле разливая; заливаются
в лазурной высоте жаворонки, а
в тенистом саду поет соловей — все глядит весело, празднично… Девочка радостно хохочет, подпрыгивая на отцовских руках и взмахивая пухленькими ручками.
Много доставалось ему от досужих их языков — зачем, дескать, на честных, хороших невестах не женится, а, творя своей жизнью соблазн,
других во грех,
в искушение вводит…
Опираясь на столы и стулья, вышла она
в другую горенку, думала стать на молитву, но ринулась на кровать и залилась слезами.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо
другого рода воспитания вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились
в такие дела, что нелеть и глаголати…
другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна
другой глупее вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
Потом Макрина зачнет, бывало, рассказывать про житье обительское и будто мимоходом помянет про девиц из хороших домов, что живут у Манефы и по
другим обителям
в обученье, называет поименно родителей их: имена все крупные, известные по всему купечеству.
«Страх Божий при обученье девиц у нас
в обители первое дело, — спешит тогда отвечать Макрина, — потому что и
в Писании сказано: «Страх Божий начало премудрости…» И, сказавши, опять замолчит либо сведет речь на
другое.
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что
в игуменьиной стае тесновато будет ей, а
в других кельях еще теснее, да и не понравится вам — не больно приборно… А она, голубушка, вон к каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья не покажется.
— Это гулена-то, гульба-то, — молвила Макрина. — Да у нас по всем обителям на общу трапезу ее составляют. Вкушать ее ни за малый грех не поставляем, все едино что морковь али свекла, плод дает
в земле, во своем корню. У нас у самих на огородах садят гулену-то. По
другим обителям больше с торгу ее покупают, а у нас садят.
Для выучки, коли я
в угоду вам буду, так я, а не то и, опричь меня,
другие старицы найдутся…
Другого рода книг не было
в шкапах Марка Данилыча,
другие считал он либо «богоотводными», либо «потешными».
Шестнадцати лет еще не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи то́тчас одна за
другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому не охота Дунюшку
в жены себе взять. Сунулись было свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ, как шест, был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
Расстались. На прощанье узнали
друг от
друга, что остановились
в одной гостинице.
На соборной колокольне полно́чь пробило, пробило час, два… Дуня не спит… Сжавшись под одеялом, лежит она недвижи́мо, боясь потревожить чуткий сон заботливой Дарьи Сергевны… Вспоминает, что видела
в тот день.
В первый раз еще на пароходе она ехала,
в первый раз и ярманку увидала. Виденное и слышанное одно за
другим оживает
в ее памяти.
— Да они у нас
в гостинице стоят, — сказал коридорный. —
Другу неделю здесь проживают.
В двадцать первом и
в двадцать втором номере, от вас через три номера. С семейством приехали.
— С порядочным, — кивнув вбок головой, слегка наморщив верхнюю губу, сказал Смолокуров. — По тамошним местам он будет из первых. До Сапожниковых далеко, а деньги тоже водятся. Это как-то они, человек с десяток, складчи́ну было сделали да на складочны деньги стеариновый завод завели. Не пошло. Одни только пустые затеи. Другие-то, что с Зиновьем Алексеичем
в до́лях были, хошь кошель через плечо вешай, а он ничего, ровно блоха его укусила.
Когда рыбный караван приходит к Макарью, ставят его вверх по реке, на Гребновской пристани, подальше ото всего, чтоб не веяло на ярманку и на
другие караваны душком «коренной». Баржи расставляются
в три либо
в четыре ряда, глядя по тому, сколь велик привоз. На караван ездят только те, кому дело до рыбы есть. Поглядеть на вонючие рыбные склады
в несколько миллионов пудов из одного любопытства никто не поедет — это не чай, что горами навален вдоль Сибирской пристани.
Целый ряд баржéй стоял на Гребновской с рыбой Марка Данилыча; запоздал маленько
в пути караван его, оттого и стоял он позадь
других, чуть не у самого стрежня Оки. Хозяева обыкновенно каждый день наезжают на Гребновскую пристань… У прорезей, что стоят возле ярманочного моста, гребцы на косной со смолокуровского каравана ждали Марка Данилыча.
В первый еще раз плыл он на свой караван.
— А тебе бы нишкнуть, коли хозяин разговаривает! — крикнул Марко Данилыч, швырнув
в приказчика бывшим у него
в руке лещом. — Перечить!.. Я задам вам, мошенникам!.. Что это за сушь?.. Глянь-ка, пощупай!.. Копейки на две против
других будет дешевле!.. Недобор доправлю — ты это знай!..
Но разбойники по местам не пошли, толпа росла, и вскоре почти вся палуба покрылась рабочими. Гомон поднялся страшный. По всему каравану рабочие
других хозяев выбегали на палубы смотреть да слушать, что деется на смолокуровских баржах. Плывшие мимо избылецкие лодки с малиной и смородиной остановились на речном стрежне, а сидевшие
в них бабы с любопытством смотрели на шумевших рабочих.
Клики громче и громче. Сильней и сильней напирают рабочие на Марка Данилыча. Приказчик, конторщик, лоцман, водоливы, понурив головы, отошли
в сторону. Смолокуров был окружен шумевшей и галдевшей толпой. Рабочий, что первый завел речь о расчете, картуз надел и фертом подбоченился. Глядя́ на него,
другой надел картуз, третий, четвертый — все… Иные стали рукава засучивать.
Где один
другого за шиворот, где
друг друга в зубы — и пошла на барже драка, но добрая доля рабочих пошла по местам, говоря приказчику...
Много спустя, когда рабочие угомонились и, почесывая спины, укоряли
друг друга в бунте, подошел к ним Василий Фадеев.
Другие бурлаки тоже не чаяли добра от водяного. Понадеясь на свои паспорты, они громче
других кричали, больше наступали на хозяина, они же и по местам не пошли. Теперь закручинились. Придется, сидя
в кутузке, рабочие дни терять.
Сладились наконец. Сошлись на сотне. Дядя Архип пошел к рабочим, все еще галдевшим на седьмой барже, и объявил им о сделке. Тотчас один за
другим стали Софронке руки давать, и паренек, склонив голову, робко пошел за Архипом
в приказчикову казенку.
В полчаса дело покончили, и Василий Фадеев, кончивший меж тем свою лепортицу, вырядился
в праздничную одежу, сел
в косную и, сопровождаемый громкими напутствованиями рабочих, поплыл
в город.
Су́против
других обижены были рабочие на восьмой барже — там нельзя было воровать: у самого лаза
в мурью лоцман сидел с водоливами за картами; да и кладь-то к еде была неспособная — ворвань…
— Чего заорали, чертовы угодники? Забыли, что здесь не
в плесу́? — крикнул он распевшимся ребятам. — Город здесь, ярманка!.. Оглянуться не успеешь, как съедут с берега архангелы да линьками горлá-то заткнут. Одну беду и́збыли, на
другую рветесь!.. Спины-то по плетям, видно, больно соскучились!..
В чаянье
другого двугривенного, а глядя по делу и целого рублевика, проглаголавший писарь вскочил поспешно со стула, отвел Марка Данилыча
в сторону и, раболепно нагнувшись к плечу его, вполголоса стал уговаривать, чтоб он рассказал свою надобность, уверяя, что и без капитана он всякое дело может обделать.
—
Друг любезный!.. Марко Данилыч!.. — весело и громко здоровался Зиновий Алексеич и, приняв
друга в широкие объятия, трижды поликовался с ним со щеки нá щеку.
В коммерции-то ведь каждая вещь одна за
другую цепляется, одна
другой держится.
— Во всем так,
друг любезный, Зиновий Алексеич, во всем, до чего ни коснись, — продолжал Смолокуров. — Вечор под Главным домом повстречался я с купцом из Сундучного ряда. Здешний торговец, недальний, от Старого Макарья. Что, спрашиваю, как ваши промысла? «Какие, говорит, наши промысла, убыток один, дело хоть брось». Как так? — спрашиваю. «Да вот, говорит,
в Китае не то война, не то бунт поднялся, шут их знает, а нашему брату хоть голову
в петлю клади».
Решили на
другой же день
в театр ехать. Петр Степаныч взялся и билеты достать.
Только что вышли гости, показался
в передней Василий Фадеев. Разрядился он
в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки,
в одной руке пуховую шляпу держит,
в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему...
— Розно толкуют-с, — перебирая пальцами и глядя
в сторону, ответил Фадеев. — На орошинских баржáх был намедни разговор, что тюленю надо быть рубля на два, а по
другим караванам толкуют, что будет два с гривной, даже двух рублей с четвертаком ожидают. Дело закрытое-с…
Хлестнул извозчик добрую красивую обвенку, и дробной рысцой побежала она по шоссейной дороге Сундучного ряда… После долгих расспросов, после многих переездов от одного трактира к
другому Марко Данилыч отыскал наконец тот, где
в этом году рыбные торговцы по вечерам собирались…
По вечерам и ярманочные, и городские трактиры битком набиты. Чаю выпивают количество непомерное. После, как водится, пойдут
в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем.
В Москве —
в Новотроицком, у Лопашева и
в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку выпить — сохрани Господи и помилуй!.. Зазорное дело!.. У Макарья не то: там и московским, и городовым купцам, яко
в пути находящимся, по все дни и по вся ночи — разрешения на вся.
— Полно-ко вам
друг дружку-то корить, — запищал Седов-богатырь, заметив, что тузы очень уж обозлились. —
В чужи карманы неча глядеть —
в своем хорошенько смотри. А не лучше ль, господа, насчет закусочки теперь нам потолковать?.. Онисим Самойлыч, Марко Данилыч, Степан Федорыч, какие ваши мысли на этот счет будут?.. Теперь госпожинки, значит, нашим же товаром будут нас и потчевать…
— Значит, по этому самому правилу мы холодненькой осетрины либо стерлядок
в разваре закажем… Аль
другого чего? — ровно сытый кот щуря глазами, пищал слоновидный Седов.
Разгорелись глаза у Марка Данилыча. То на Орошина взглянет, то
других обведет вызывающим взглядом. Не может понять, что бы значили слова Орошина. И Седов, и Сусалин хоть сами тюленем не занимались, а цены ему знали. И они с удивленьем посматривали на расходившегося Орошина и то же, что Марко Данилыч, думали: «Либо спятил, либо
в головушке хмель зашумел».
Тем еще много досаждал всем Орошин, что года по четыре сряду всю рыбу у Макарья скупал, барыши
в карман клал богатые, а
другим оставлял только объедышки.
И чужого хлеба немало скупал, часть его перемалывал на иргизской мельнице; муку и зерно на своих расшивах ставил
в Рыбную и
другие верховые города.
Год толковали, на
другой — перестали, — новые толки
в народе явились, старые разводить было не к чему, да и некогда.
В возах были у него не одна сотня кусков канауса и термаламы, бухарские да кашемировые шали, бирюза, индийские кисеи и разные
другие азиатские ткани.
Ни сам он, ни Татьяна Андревна не знали, какие книги пригодны и какие дочерям
в руки брать не годится, потому и спрашивали старичка учителя и
других знающих людей, какие надо покупать книги.