Неточные совпадения
И ежели по скорости мужик не свихнется,
выйдет в
люди, тысячами зачнет ворочать.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания
вышли дочери такие, что не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее
вышли, все как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть не умеют, а чтоб с хорошими
людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Вестимо, не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои слова шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело
вышло!.. Что теперича нам за это будет? Ты, Василий Фадеич,
человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это будет?
— Самый буянственный
человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда
вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша была, Сидорка, не говоря ни слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
Из Зиновья Алексеича
вышел человек ума недюжинного, нрава доброго, честного, всегда спокойного и во всем с рассудком согласного.
Выйдет человеком, слава Богу, свихнется — значит, была на то воля Божия.
— Да так-то оно так, — промолвил Смолокуров. — Однако уж пора бы и зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще не было. Сами видели вчерась, какой толк
вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч… Чем бы в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!.. Долго не забудет. А ни́што!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это похоже?.. Приступу к
человеку не стало, ровно воевода какой — курице не тетка, свинье не сестра!
Сумрачен, пасмурен
вышел и тихо пошел, не размышляя куда и зачем. Молча и дико смотрит вокруг, и все ему кажется в желтом каком-то тумане. Шумный говор, громкие крики
людей, стук и скрип тяжело нагруженных возов, резкий пронзительный стук целых обозов с железом — не слышны ему. Холод по телу его пробегал, хоть знойный полдень в то время пало́м пáлил.
Оделся,
вышел на палубу. Последние тучи минувшей непогоды виднелись еще на западе, а солнце уж довольно высо́ко стояло. Посмотрел на часы — восемь. На палубе уж сидело несколько
человек. Никита Федорыч прошел в третий класс, но не нашел там Флора Гаврилова.
Не то на деле
вышло: черствое сердце сурового отреченника от
людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью. В напыщенной духовною гордыней душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
Братнина нищета и голод детей сломили в Чубалове самообольщенье духовной гордостью. Проклял он это исчадие ада, из ненавистника
людей, из отреченника от мира преобразился в существо разумное — стал
человеком… Много
вышло из того доброго для других, а всего больше для самого Герасима Силыча.
Сам волостной голова
вышел на площадь с добрыми
людьми покалякать.
— Кто же ее неволит? — с ясной улыбкой ответил Марко Данилыч. — Сказано ей: кто придется по сердцу, за того и
выходи, наперед только со мной посоветуйся, отец зла детищу не пожелает, а молоденький умок старым умом крепится. Бывали у нас и женишки, сударыня,
люди все хорошие, с достатками. Так нет — и глядеть ни на кого не хочет.
— Дико будет ей, непривычно, — глубоко вздохнувши, промолвил Марко Данилыч. — Господский дом — совсем иное дело, чем наше житье. Из головы у меня этого не
выйдет. Съедутся, например, к вашим братцам гости, а она на таких
людях не бывала. Тяжело будет и совестно станет мешаться, в ответах путаться. Какое уж тут веселье?
Отъезд князя замедлялся; став в свободные отношения к невесте, молодой
человек усилил исканья, но Катенька чиста и непорочна
вышла изо всех похождений с ним.
Вышел блаженный на середину сионской горницы и во все стороны стал платком махать. Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но
люди Божьи слушали его с благоговеньем.
Под эти слова воротились
люди Божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все
вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман. Прошли несколько комнат в нижнем этаже… Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось высоко… Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинья с осетриной, караси из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел самовар.
Рассудив, что на морском корабле не доехать ему ни до какого корабля
людей Божьих, он
вышел в отставку и в гражданской службе занял должность не большую, но и не маленькую.
И всегда-то одну заветную думушку я думала, как вырастешь, заневестишься и как
выйдешь за
человека доброго, хорошего, из честного роду-племени…
Нежданно-негаданно нагрянула беда на Смолокурова. Какой еще горше беды? Какое богатство на долю
человека ни выпади, какое ни будь у него изобилие, а нагрянет недуг да приведет с собой калечество, так и несметное богатство
выйдет хуже нищеты и всякой нужды. Пропал Марко Данилыч, пиши его вон из живых.
— Обряд-от? Да ведь обряд не вера. Что
человеку одежа, то вере обряд, — сказал Патап Максимыч. — Кто к какому обряду сызмальства обык, того и держись. Так, по моему рассужденью,
выходит.
Василий Фадеев, узнав, что Патап Максимыч был у городничего и виделся с городским головой и со стряпчим, почуял недоброе, и хоть больно ему не хотелось переписывать рабочих, но, делать нечего, присел за работу и, боясь чиновных
людей, писал верно, без подделок и подлогов. Утром работники собрались на широкой луговине, где летом пеньковую пряжу сучáт.
Вышел к ним Патап Максимыч с листом бумаги; за ним смиренным, неровным шагом выступал Василий Фадеев, сзади шли трое сторонних мещан.
Из нее
вышел молодой
человек лет тридцати, высокого роста, с изможденным и мертвенно пожелтевшим лицом.
— Тут
вышло что-то странное, — отвечал Денисов. — Все это было так еще недавно, и много
людей, видевших его и говоривших с ним, еще живы; рассказы их противоречивы. Понять нельзя… Кто говорит, что пробыл он с
людьми Божьими только шесть дней, кто уверяет, что жил он с ними три года; а есть и такие, что уверяют, будто старец жил с ними целых двенадцать лет, отлучаясь куда-то по временам.
Окна кухни
выходили на улицу. Заслушавшиеся россказней Степановны не заметили, что кто-то, подойдя к окну, долго рассматривал каждого из сидевших и, кажется, считал их. Потом, подойдя к воротам, перелез через забор и отпер калитку. Собаки залаяли было на него, но он поманил их к себе, приласкал, и псы, узнав своего
человека, разбежались по конурам.
— Ну так, так, Петр Степаныч, — подхватил Патап Максимыч. — А что озорной, так впрямь озорной. Сколько он в скитах у матерей начудил, так и рассказать всего не расскажешь. А голова умная, и точно что доброй души
человек. Куролесит, а перейдет время, остепенится, и, ежели возьмет за себя умную да хорошую жену, чистое золото
выйдет из него.
— Ожениться бы тебе, Петр Степаныч. С хорошей женой и сам бы ты был хороший
человек, — сказал Патап Максимыч. — Годков-то уж тебе не мало, из подростков
вышел, — право, не пора ли? От дяди отделился, имеешь теперь свой капитал, рожна, что ли, тебе еще? Аль в скиты тянет с белицами да с молоденькими старицами валандаться?
Под эти слова еще
человека два к Колышкину в гости пришли, оба пароходные. Петр Степаныч ни того, ни другого не знал. Завязался у них разговор о погоде, стали разбирать приметы и судить по ним, когда на Волге начнутся заморозки и наступит конец пароходству. Марфа Михайловна
вышла по хозяйству. Улучив минуту, Аграфена Петровна кивнула головой Самоквасову, а сама
вышла в соседнюю комнату; он за нею пошел.
На счастье,
вышло так, что, когда он переходил улицу, Асаф был на другом конце Осиповки и при разыгравшейся вьюге не заметил вдали
человека.
Какое-то дело заставило его плыть на Низ. Он сел на один из самых ходких пароходов, ходивших тогда по Волге, на том же пароходе ехали и Патап Максимыч с Никифором Захарычем. Патап Максимыч поместился в каюте. Никифору Захарычу показалось так душно, и он отправился в третий класс на палубу. Чапурин из своей каюты через несколько времени
вышел в общую залу. Осмотрелся, видит четырех
человек, из них трое были ему совсем не известны, вгляделся в четвертого и узнал Алексея.
Подходили они к пароходному трапу, и ни одного
человека кругом их не было. Патап Максимыч поднял увесистый кулак сокрушить бы супротивника, а из головы Алексея не
выходили и прежде смущавшие его слова внутреннего голоса: «От сего
человека погибель твоя».