— Вот письмо, извольте прочесть, — сказал Лука Данилыч. Меркулов стал читать. Побледнел, как
прочел слова Марка Данилыча: «А так как предвидится на будущей неделе, что цена еще понизится, то ничего больше делать не остается, как всего тюленя хоть в воду бросать, потому что не будет стоить и хранить его…»
Неточные совпадения
На крайней барже у самой кормы сидел на рогожке плечистый рабочий. Лапоть он плел, а рядом с ним сидел грамотный подросток Софронко, держа стрепанный клочок какой-то книжки. С трудом разбирая
слова,
читал он вслух про святые места да про Афонскую гору. Разлегшись по палубе, широ́ко раскинувши ноги и подпирая ладонями бороды, с десяток бурлаков жарили спины на солнопеке и прислушивались к чтению Софронки.
— Ну, этих книг Марко Данилыч вам не купит, — сказала Марья Ивановна. — Эти книги редкие, их почти вовсе нельзя достать, разве иногда по случаю. Да это не беда, я вам пришлю их, милая,
читайте и не один раз
прочитайте… Сначала они вам покажутся непонятными, пожалуй, даже скучными, но вы этим не смущайтесь, не бросайте их — а
читайте, перечитывайте, вдумывайтесь в каждое
слово, и понемножку вам все станет понятно и ясно… Тогда вам новый свет откроется, других книг тогда в руки не возьмете.
И хозяин вдруг встревожится, бросится в палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни
слова не молвив, сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло, тоже из лавки вон. Сколько бы кто ни учился, сколько бы ни знал языков, ежели он не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина. А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги
читать».
Когда Марко Данилыч вошел в лавку к Чубалову, она была полнехонька. Кто книги
читал, кто иконы разглядывал, в трех местах шел живой торг; в одном углу торговал Ермолаич, в другом Иванушка, за прилавком сам Герасим Силыч. В сторонке, в тесную кучку столпясь, стояло человек восемь, по-видимому, из мещан или небогатых купцов. Двое, один седой, другой борода еще не опушилась, горячо спорили от Писания, а другие внимательно прислушивались к их
словам и лишь изредка выступали со своими замечаньями.
И тотчас принялась за чтение.
Прочла страницу, другую — плохо понимает. «Ничего, ничего, — бодрит себя Дуня, — Марья Ивановна говорила, что эту книгу сразу понять нельзя, много раз она велела
читать ее и каждое
слово обдумывать».
И с тех пор и дни и ночи стала Дуня просиживать над мистическими книгами. По совету Марьи Ивановны, она
читала их по нескольку раз и вдумывалась в каждое
слово… Показалось ей наконец, будто она понимает любезные книги, и тогда совсем погрузилась в них. Мало кто от нее с тех пор и речей слыхал. Марко Данилыч, глядя на Дуню, стал крепко задумываться.
— Грустит все, о чем-то тоскует,
слова от нее не добьешься, — молвил Марко Данилыч. — Сама из дому ни шагу и совсем запустила себя. Мало ли каких у нее напасено нарядов — и поглядеть на них не хочет… И рукоделья покинула, а прежде какая была рукодельница!.. Только одни книжки
читает, только над ними сидит.
— Нет, не все, — немножко смутясь, ответила Дуня. — По вашим
словам, я каждую книгу по многу раз перечитывала и до тех пор
читала одну и ту же, пока не казалось мне, что я немножко начинаю понимать. А все-таки не знаю, правильно ли понимаю. Опять же в иных книжках есть иностранные
слова, а я ведь неученая, не знаю, что они значат.
— Тогда я не сказала тебе, потому что ты не поняла бы моих
слов, а теперь, как ты
прочитала столько полезных книг и приняла сердцем все в них написанное, понять ты можешь, хоть покамест и не все еще.
— Ты уверил меня, — сказал поручик. —
Читал я Евангелие и увидел, что твои
слова правильны… Но если церковью нельзя спастись, где же верный путь?
Возвышенные и душу возвышающие
слова царя-псалмопевца подходили к душевному состоянию Дарьи Сергевны и заставили ее забыть на время заботы и попеченья о будущем житье-бытье. В благочестивом восторге страстно увлеклась она чтением псалтыря. Кончив вторую кафизму, принялась за третью, за четвертую и
читала до позднего вечера, а наемная канонница храпела на всю моленную, прикорнув в тепле на лавочке за печкой.
Но Щавинский невольно обманул штабс-капитана и не сдержал своего слова. В последний момент, перед уходом из дома фельетонист спохватился, что забыл в кабинете свой портсигар, и пошел за ним, оставив Рыбникова в передней. Белый листок бумаги, аккуратно приколотый кнопками, раздразнил его любопытство. Он не устоял перед соблазном, обернулся по-воровски назад и, отогнув бумагу, быстро
прочитал слова, написанные тонким, четким, необыкновенно изящным почерком:
Неточные совпадения
— Мы рады и таким! // Бродили долго по́ саду: // «Затей-то! горы, пропасти! // И пруд опять… Чай, лебеди // Гуляли по пруду?.. // Беседка… стойте! с надписью!..» // Демьян, крестьянин грамотный, //
Читает по складам. // «Эй, врешь!» Хохочут странники… // Опять — и то же самое //
Читает им Демьян. // (Насилу догадалися, // Что надпись переправлена: // Затерты две-три литеры. // Из
слова благородного // Такая вышла дрянь!)
— А тоже грамотеями // Считаетесь! — с досадою // Дворовый прошипел. — // На что вам книги умные? // Вам вывески питейные // Да
слово «воспрещается», // Что на столбах встречается, // Достаточно
читать!
Стародум(
читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен…
Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не
читали книги (а очевидно, почти никто не
читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных
слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Он
прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не было ни жестокого
слова, ни упрека, но не было и снисходительности. Главное же — был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.