Бурмистров был сильно избалован вниманием слобожан, но требовал всё большего и, неудовлетворенный, странно и дико капризничал: разрывал на себе одежду, ходил по слободе полуголый, валялся в пыли и грязи, бросал в колодцы живых кошек и собак,
бил мужчин, обижал баб, орал похабные песни, зловеще свистел, и его стройное тело сгибалось под невидимою людям тяжестью.
Неточные совпадения
— Хотел, чтобы загрызли… Бог не попустил. Грех собаками травить! большой грех! Не
бей, большак, [Так он безразлично называл всех
мужчин. (Примеч. Л.Н. Толстого.)] что
бить? Бог простит… дни не такие.
— То есть лучший
мужчина: рослый, здоровый, буря ему нипочем, медведей
бьет, лошадьми правит, как сам Феб, — и красота, красота!
На одном берегу собралось множество народа; некоторые просили знаками наших пристать, показывая какую-то бумагу, и когда они пристали, то корейцы бумаги не дали, а привели одного
мужчину, положили его на землю и начали
бить какой-то палкой в виде лопатки.
Отец Людмилы, красивый
мужчина лет сорока, был кудряв, усат и как-то особенно победно шевелил густыми бровями. Он был странно молчалив, — я не помню ни одного слова, сказанного им. Лаская детей, он мычал, как немой, и даже жену
бил молча.
Так же
били 2-го, 3-го, 4-го, 5-го, 6-го, 7-го, 8-го, 9-го, 10-го, 11-го, 12-го, — каждого по 70 ударов. Все они молили о пощаде, стонали, кричали. Рыдания и стоны толпы женщин всё становились громче и раздирательнее, и всё мрачнее и мрачнее становились лица
мужчин. Но кругом стояли войска и истязание не остановилось до тех пор, пока не совершено было дело в той самой мере, в которой оно представлялось почему-то необходимым капризу несчастного, полупьяного, заблудшего человека, называемого губернатором.