Неточные совпадения
Музыка и деревня поглотили почти совершенно их первые два года супружеской
жизни; потом князь сделался мировым посредником, хлопотал искреннейшим образом о народе; в
конце концов, однако, музыка, народ и деревня принаскучили ему, и он уехал с женой за границу, где прямо направился в Лондон, сошелся, говорят, там очень близко с русскими эмигрантами; но потом вдруг почему-то уехал из Лондона, вернулся в Россию и поселился в Москве.
Во всем этом объяснении князь показался ей таким честным, таким бравым и благородным, но вместе с тем несколько сдержанным и как бы не договаривающимся до
конца. Словом, она и понять хорошенько не могла, что он за человек, и сознавала ясно только одно, что сама влюбилась в него без ума и готова была исполнить самое капризнейшее его желание, хоть бы это стоило ей
жизни.
— Ах, мой милый!.. Ils feront tres bien!.. [Они сделают очень хорошо!.. (франц.).] — отвечала, слегка вздохнув, Анна Юрьевна. — Я так часто в
жизни моей близка была сломать себе голову, но не успела только, так пусть же они мне помогут в этом… Ваши занятия в
конце мая совершенно окончатся? — отнеслась она затем к Елене, как бы чувствуя необходимость ее немножко приласкать.
Не говоря уже о том, что редкий из них способен был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до
конца жизни о Мери, — им было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
— Вот, я даже записала два, три его парадокса, например: «Торжество социальной справедливости будет началом духовной смерти людей». Как тебе нравится? Или: «Начало и
конец жизни — в личности, а так как личность неповторима, история — не повторяется». Тебе скучно? — вдруг спросила она.
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до
конца жизни сохраняет свою власть. Все в доме и в деревне, начиная от барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы к
концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого надо запастись, как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно… Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»
— Cher… жаль, если в
конце жизни скажешь себе, как и я: je sais tout, mais je ne sais rien de bon. [Я знаю все, но не знаю ничего хорошего (франц.).] Я решительно не знаю, для чего я жил на свете! Но… я тебе столько обязан… и я даже хотел…
Неточные совпадения
В
конце села под ивою, // Свидетельницей скромною // Всей
жизни вахлаков, // Где праздники справляются, // Где сходки собираются, // Где днем секут, а вечером // Цалуются, милуются, — // Всю ночь огни и шум.
Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый
конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его
жизнь.
Так проводили
жизнь два обитателя мирного уголка, которые нежданно, как из окошка, выглянули в
конце нашей поэмы, выглянули для того, чтобы отвечать скромно на обвиненье со стороны некоторых горячих патриотов, до времени покойно занимающихся какой-нибудь философией или приращениями на счет сумм нежно любимого ими отечества, думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед
концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы была отдать
жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед
концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой не видала я.
— В докладе моем «О соблазнах мнимого знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны, не способны дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о
жизни плоти человечий, что математика есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на
конце иглы.