Неточные совпадения
Комнату свою он, вставая каждый
день в шесть часов утра, прибирал собственными руками, то есть мел в ней пол, приносил дров и затапливал печь, ходил лично на колодезь
за водой и, наконец, сам чистил свое платье.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете
за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель
дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя
дел, то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был
за что-то недоволен им.
От последней мысли своей губернский предводитель даже в лице расцвел, но Марфин продолжал хмуриться и сердиться.
Дело в том, что вся эта предлагаемая Крапчиком система выжидания и подглядывания
за сенатором претила Марфину, и не столько по исповедуемой им религии масонства, в которой он знал, что подобные приемы допускались, сколько по врожденным ему нравственным инстинктам: Егор Егорыч любил действовать лишь прямо и открыто.
— Приготовим! — сказала докторша и, несколько величественной походкой выйдя из спальни мужа, прошла к себе тоже в спальню, где, впрочем, она стала еще вязать шерстяные носки. Доктор же улегся снова в постель; но, тревожимый разными соображениями по предстоящему для него
делу, не заснул и проворочался до ранних обеден, пока
за ним не заехал исправник, с которым он и отправился на место происшествия.
Дело в том, что она вступила в брак со Сверстовым уже вдовою; в первом же замужестве была
за лютеранским пастором в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за границы.
Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым
днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал
за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы и адмиральши проглядывала печаль. В тот именно
день, как
за ними подсматривала Зудченко, у них произошел такого рода разговор...
— Она, как только он побывал у ней в первый раз, в тот же
день заплатила мне
за квартиру
за три месяца вперед! — присовокупила Миропа Дмитриевна.
Впереди у меня мелькнули мундир, эполеты, сабля, шпоры, и в самом
деле вначале меня все это заняло, а потом открылась турецкая кампания […открылась турецкая кампания — подразумевается русско-турецкая война 1828—1829 гг.], а
за ней польская…
По окончании обеда, как только позволяло приличие, Петр Григорьич, почтительно откланявшись князю и его гостям, поехал в свою гостиницу, чтобы немедля же написать Егору Егорычу отчаянное письмо, в котором объявить ему, что все их
дело погибло и что весь Петербург
за сенатора и
за губернатора.
—
За обедом князь, — продолжал Крапчик, — очень лестно отрекомендовав меня Сергею Степанычу, завел разговор о нашем
деле, приказал мне говорить совершенно откровенно. Я начал с
дела, лично меня касающегося, об одном раскольнике-хлысте Ермолаеве, который, по настоянию моему, посажен в острог и которого сенатор оправдал и выпустил.
— Что вам
за дело до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к барину высокого старика в белом жабо и с двумя звездами, при одном виде которого Крапчик догадался, что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч сказал прибывшему гостю довольно фамильярно...
— А что, Егор Егорыч, я давно хотел вас попросить об одной вещи: не можете ли вы замолвить
за меня словцо Михаилу Михайлычу и министру внутренних
дел, — который, конечно, так же вас уважает, как и весь Петербург, — чтобы, когда участь нашего губернатора будет окончательно решена, то на место его назначить меня?
Когда это объяснение было прочитано в заседании, я, как председатель и как человек, весьма близко стоявший к Иосифу Алексеичу и к Федору Петровичу, счел себя обязанным заявить, что от Иосифа Алексеича не могло последовать разрешения, так как он, удручаемый тяжкой болезнью, года
за четыре перед тем передал все
дела по ложе Федору Петровичу, от которого Василий Дмитриевич, вероятно, скрыл свои занятия в другой ложе, потому что, как вы сами знаете, у нас строго воспрещалось быть гроссмейстером в отдаленных ложах.
В результате всего этого на четвертый же
день Егор Егорыч
за обедом,
за которым ради чего-то появилось шампанское, разлитое Антипом Ильичом по бокалам, вдруг встал с своего места и провозгласил с поднятием бокала...
Егор Егорыч, поняв, что старухи в этом случае не переубедишь, на другой
день послал в город
за секретарем уездного суда, который и написал на имя Музы дарственную от Юлии Матвеевны, а на имя Сусанны — духовную.
— Значит, все и кончено! — воскликнул доктор, хлопнув при этом еще рюмку водки, к чему он всегда прибегал, когда его что-либо приятное или неприятное поражало, и gnadige Frau на этот раз не выразила в своих глазах неудовольствия, понимая так, что
дело, о котором шла речь, стоило того, чтобы
за успех его лишнее выпить!..
Не сказав, впрочем, об этом мужу, Катрин проговорила с покорностью: «Как тебе угодно!», и Василий Иваныч с того же
дня стал обедать
за одним столом с своими господами.
Оно иначе и быть не могло, потому что во
дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее
за самую близкую себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее, с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
— Зачем же я буду брать управляющего, когда он вовсе не охотник; кроме того, он завален
делами по хозяйству, а я, вдобавок, еще буду таскать его
за собой верст по тридцати в
день, — это невежливо и бесчеловечно! — возражал ей Ченцов.
Аксинья поверила, и он, обещав ей прийти на другой же
день поутру в их деревню, отправился домой, неся в душе бешеный гнев против супруги своей
за ее подсматриванье.
—
Дело мое, — отвечал, уже зевая, Тулузов, — находится в отличнейшем положении: приношение мое принято, и я, вероятно, получу
за него дворянство!
— В какой же
день и в какой час
дня вы прикажете, чтобы я заехал
за вами? — спросил его, почти как бы своего начальника, Аггей Никитич.
Так
дело шло до начала двадцатых годов, с наступлением которых, как я уже сказал и прежде, над масонством стали разражаться удар
за ударом, из числа которых один упал и на голову отца Василия, как самого выдающегося масона из духовных лиц: из богатого московского прихода он был переведен в сельскую церковь.
Во второй
день они пришли к другому странноприемлющему мужу, и тот пожелал, чтобы они благословили его сына; но ангел, взяв отрока
за гортань, задушил его.
На этом собственно настоящий вечер и кончился, но на другой
день Егор Егорыч начал всем внушать серьезное опасение: он не то чтобы сделался болен, а как бы затих совсем и все прилегал то на один диван, то на другой; ни
за обедом, ни
за ужином ничего не ел, ночи тоже не спал.
На другой
день в одиннадцать часов Артасьев, конечно, приехал к губернскому предводителю, жившему в огромном доме Петра Григорьича,
за который он хоть и должен был платить тысячу рублей в год, но еще в продолжение двух лет ни копейки не внес в уплату сей суммы, и здесь я считаю нужным довести до сведения читателя, что сей преемник Крапчика являл совершенную противоположность своему предшественнику.
— Но вы поймите, — старался убедить его Иван Петрович, — дворянство это сделает
за пожертвование им денег, на которые двадцать или даже тридцать мальчиков получат воспитание, будут лучшими гражданами своего отечества и образованными слугами государя. И что это
за предрассудок — в
деле столь полезном ставить вопрос о том, что по кресту ли дворянин или по рождению?
— Деньги принимают!.. Сколько угодно преподнеси! Все примут!.. Но наградить
за них — это другое
дело!
Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось
делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось в полутайне, в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться в том; но выйти
за него замуж — это уже значило явно перед всем обществом признать его
за человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала.
Миропа Дмитриевна, как и заранее можно было предполагать, не заставила себя долго ожидать, и через
день же, когда в Кузьмищеве только что сели
за обед, она подкатила к крыльцу в коляске шестериком, с колокольцами и даже с почтальоном на запятках.
— Завтрашний
день буду иметь честь представить собранию пожертвованные мною деньги! — проговорил он и пошел опять вдоль залы. Иван Петрович тоже пошел
за ним, желая еще раз поблагодарить и расцеловать, что в переводе значило обслюнявить.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему
делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие,
за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Лябьев, сев
за фортепьяно, взял громкий аккорд, которым сразу же дал почувствовать, что начал свое
дело мастер.
— Но неужели же ни вы, ни Гегель не знаете, или, зная, отвергаете то, что говорит Бенеке? — привел еще раз мнение своего любимого философа Егор Егорыч. — Бенеке говорит, что для ума есть черта, до которой он идет могущественно, но тут же весь и кончается, а там, дальше,
за чертой, и поэзия, и бог, и религия, и это уж работа не его, а
дело фантазии.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых
делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение
за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился
за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
— Его не осудят, поверьте мне! — воскликнула Екатерина Петровна. — Он меня послал к вам
за тем только, чтобы попросить вас не вмешиваться в это
дело и не вредить ему вашим влиянием на многих лиц.
Заступаясь во всей предыдущей сцене
за мужа, она почти верила тому, что говорил про Тулузова Егор Егорыч, и ее кидало даже в холодный пот при мысли, что она, все-таки рожденная и воспитанная в порядочной семье,
разделяла ложе и заключала в свои объятия вора, убийцу и каторжника!..
Муза Николаевна, сама не помня от кого получившая об этом уведомление, на первых порах совсем рехнулась ума; к счастию еще, что Сусанна Николаевна, на другой же
день узнавшая о страшном событии, приехала к ней и перевезла ее к себе; Егор Егорыч, тоже услыхавший об этом случайно в Английском клубе, поспешил домой, и когда Сусанна Николаевна повторила ему то же самое с присовокуплением, что Музу Николаевну она перевезла к себе, похвалил ее
за то и поник головой.
В следующие затем
дни к Марфиным многие приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали,
за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
—
За то, что-с, как рассказывал мне квартальный, у них
дело происходило так: князь проигрался оченно сильно, они ему и говорят: «Заплати деньги!» — «Денег, говорит, у меня нет!» — «Как, говорит, нет?» — Хозяин уж это, значит, вступился и, сцапав гостя
за шиворот, стал его душить… Почесть что насмерть! Тот однакоче от него выцарапался да и закричал: «Вы мошенники, вы меня обыграли наверняка!». Тогда вот уж этот-то барин — как его? Лябьев, что ли? — и пустил в него подсвечником.
Однако прошло
дня четыре, в продолжение которых Тулузов вымещал свое нетерпение и гнев на всем и на всех: он выпорол на конюшне повара
за то, что тот напился пьян, сослал совсем в деревню своего камердинера с предписанием употребить его на самые черные работы; камердинера этого он застал на поцелуе с одной из горничных, которая чуть ли не была в близких отношениях к самому Василию Иванычу.
— Не замедлю-с, — повторил Тулузов и действительно не замедлил: через два же
дня он лично привез объяснение частному приставу, а вместе с этим Савелий Власьев привел и приисканных им трех свидетелей, которые действительно оказались все людьми пожилыми и по платью своему имели довольно приличный вид, но физиономии у всех были весьма странные: старейший из них, видимо, бывший чиновник, так как на груди его красовалась пряжка
за тридцатипятилетнюю беспорочную службу, отличался необыкновенно загорелым, сморщенным и лупившимся лицом; происходило это, вероятно, оттого, что он целые
дни стоял у Иверских ворот в ожидании клиентов, с которыми и проделывал маленькие делишки; другой, более молодой и, вероятно, очень опытный в даче всякого рода свидетельских показаний, держал себя с некоторым апломбом; но жалчее обоих своих товарищей был по своей наружности отставной поручик.
— Слышал это я, — сказал Мартын Степаныч, проведя пальцем у себя
за ухом, которое, кажется, еще больше оттопырилось, — но слышал также и то, что это было
делом несчастного случая…
«Я замедлил Вам ответом, ибо Екатерина Филипповна весь сегодняшний
день была столь ослабшею после вчерашнего, довольно многолюдного, у нас собрания, что вечером токмо в силах была продиктовать желаемые Вами ответы. Ответ о Лябьевых: благодарите
за них бога; путь их хоть умален, но они не погибнут и в конце жизни своей возрадуются, что великим несчастием господь смирил их. Ответ о высокочтимой Сусанне Николаевне: блюдите о ней, мните о ней каждоминутно и раскройте к ней всю Вашу душевную нежность».
— Нет, нет, — отвечала ему торопливо Сусанна Николаевна, — ты не думай нисколько, что я больна… Будь прежде всего покоен
за меня; ты нужен еще для многих добрых
дел, кроме меня…
— Князь тут ни в чем не виноват, поверьте мне! — стал его убеждать Углаков. — Он человек благороднейшего сердца, но доверчив, это — правда; я потом говорил об этом же
деле с управляющим его канцелярией, который родственник моей жене, и спрашивал его, откуда проистекает такая милость князя к Тулузову и
за что? Тот объяснил, что князь главным образом полюбил Тулузова
за ловкую хлебную операцию; а потом у него есть заступник
за Тулузова, один из любимцев князя.
— Мне не одному у него нужно быть, а с моим деревенским доктором, который поднял и раскрыл
дело Тулузова и который по этому
делу имел даже предчувствие
за несколько лет пред тем, что он и не кто другой, как он, раскроет это убийство; а потому вы мне и ему устройте свидание у министра!
В среду, в которую Егор Егорыч должен был приехать в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное письмо от Сусанны Николаевны, которая писала, что на другой
день после отъезда Егора Егорыча в Петербург к нему приезжал старик Углаков и рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову
за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.