Неточные совпадения
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее
была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил и хотел
было снова заговорить: он никому так много не высказывал своих мистических взглядов и
мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
— Не нюхаю! — отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув, что она
была подарок из дворцового кабинета, заподозрил, что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой
мысли своей.
Ченцов очень хорошо видел, что в настоящие минуты она
была воск мягкий, из которого он мог вылепить все, что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула
было в голове блажная
мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от того, смутно предчувствуя, что смирение ее перед ним
было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
От всех этих картин на душе у Сверстова становилось необыкновенно светло и весело: он
был истый великорусе; но gnadige Frau, конечно, ничем этим не интересовалась, тем более, что ее занимала и отчасти тревожила
мысль о том, как их встретит Марфин, которого она так мало знала…
Сверстов мгновенно сообразил, что это именно
была спальня Егора Егорыча, и
мысль, что тот болен, еще более утвердилась в его голове.
— Нет, но она могла бы и достойна
была бы сделаться масонкой, если бы пожелала того! — отвечал Егор Егорыч: в этой
мысли главным образом убеждали его необыкновенно поэтические глаза Людмилы.
Марфин между тем глубоко вздохнул. Видимо, что
мысли его
были обращены совершенно на другое.
Первоначально Егор Егорыч действительно впал
было в размышление о предстоявшем ему подвиге, но потом вдруг от какой-то пришедшей ему на ум
мысли встрепенулся и позвал свою старую ключницу, по обыкновению, единственную особу в доме, бодрствовавшую в бессонные ночи барина: предание в дворне даже говорило, что когда-то давно Егор Егорыч и ключница питали друг к другу сухую любовь, в результате которой ключница растолстела, а Егор Егорыч высох.
В первое мгновение у Крапчика промелькнула
было беспокойная
мысль: «Ну, а что, если дочь умрет от несчастной любви к Ченцову?» В том, что она
была влюблена в этого негодяя, Крапчик нисколько уже не сомневался.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист,
будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они
были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую
мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Сколь ни тяжело
было таковое решение для нее, но она утешала себя
мыслью, что умерший супруг ее, обретавшийся уж, конечно, в раю и все ведавший, что на земле происходит, не укорит ее, несчастную, зная, для чего и для какой цели продавался его подарок.
А Людмиле тотчас же пришло в голову, что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в
мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила тому, что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не поняла из слов Марфина, может
быть, потому, что очень
была утомлена физически и умственно.
— Я сейчас вам докажу! — начала она со свойственною ей ясностью
мыслей. — Положим, вы женитесь на восемнадцатилетней девушке; через десять лет вам
будет пятьдесят, а ей двадцать восемь; за что же вы загубите молодую жизнь?.. Жене вашей захочется в свете
быть, пользоваться удовольствиями, а вы
будете желать сидеть дома, чтобы отдохнуть от службы, чтобы почитать что-нибудь, что, я знаю, вы любите!
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной
мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен
будет удалить.
Примечайте: всякая добрая
мысль, всякое доброе движение воли
есть и движение Христово: «Без меня не можете творити ничесо же».
По мере того как вы
будете примечать сии движения и относить их к Христу, в вас действующему, он
будет в вас возрастать, и наконец вы достигнете того счастливого мгновения, что в состоянии
будете ощущать его с такой живостью, с таким убеждением в действительности его присутствия, что с непостижимою радостью скажете: «так точно, это он, господь, бог мой!» Тогда следует оставить молитву умную и постепенно привыкать к тому, чтобы находиться в общении с богом помимо всяких образов, всякого размышления, всякого ощутительного движения
мысли.
Миропа Дмитриевна рассказывала все эти подробности не без задней
мысли. О, она
была дама тонкая и далеко провидящая.
— Решительно все это исполнили и со мной!.. Конечно, я чувствовала сильное волнение и еще больше того — благоговейный страх; но ритору моему однако отвечала с твердостью, что я жена масона и должна
быть масонкой, потому что муж и жена в таком важном предмете не могут разно
мыслить!
— Говорить перед вами неправду, — забормотал он, — я считаю невозможным для себя: память об Людмиле, конечно, очень жива во мне, и я бы бог знает чего ни дал, чтобы воскресить ее и сделать счастливой на земле, но всем этим провидение не наградило меня. Сделать тут что-либо
было выше моих сил и разума; а потом мне закралась в душу
мысль, — все, что я готовил для Людмилы, передать (тут уж Егор Егорыч очень сильно стал стучать ногой)… передать, — повторил он, — Сусанне.
Несмотря на все эти утешения и доказательства, Сусанна продолжала плакать, так что ее хорошенькие глазки воспалились от слез, а ротик совершенно пересох; она вовсе не страшилась брака с Егором Егорычем, напротив, сильно желала этого, но ее мучила
мысль перестать
быть девушкой и сделаться дамой. Как бы ни
было, однако gnadige Frau, отпустив Сусанну наверх в ее комнату, прошла к Егору Егорычу.
Это
был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти не оказывалось волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков; уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и особенно правое ухо, что
было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую
мысль, проводил у себя пальцем за ухом.
В частности, сии семь видов и степеней умного делания
суть следующие: отвлекшись от множественности чувств,
мыслей и желаний, должно собрать и сосредоточить всю силу духа в области сердца.
— Но чем же, однако, мы вас вознаградим? — продолжал Ченцов, бывший в добром настроении духа частию от выпитого шампанского, а также и от
мысли, что на похоронах Петра Григорьича все прошло более чем прилично: «Надобно же
было, по его мнению, хоть чем-нибудь почтить старика, смерть которого все-таки лежала до некоторой степени на совести его и Катрин».
Надо всем этим, конечно, преобладала
мысль, что всякий человек должен иметь жену, которая бы его любила, и что любви к нему Миропе Дмитриевне
было не занимать стать, но, как ни являлось все это ясным, червячок сомнения шевелился еще в уме Аггея Никитича.
Может
быть, он взял у управляющего?» — пришло на
мысль Екатерине Петровне.
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем
было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих
мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
Мартын Степаныч провел у себя за ухом и, видимо, постарался перевести известное определение идеи, что она
есть абсолютное тожество
мысли с предметностью, на более понятный для Аггея Никитича язык.
Я беру для выяснения моей
мысли весьма узкий и ограниченный предмет, но при этом главным образом обращаю ваше внимание на то, что дикарь догадался; он понял
суть посредством вдохновения.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, — и вот поэтому я так и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня ночью я думал, что жив не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим
мыслям и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим и хотим, чтобы она
была принята в ложу!..
— Понимаю, — начала gnadige Frau, но не успела договорить своей
мысли, потому что в это время вошел Сверстов, только что вернувшийся из больницы и отыскивавший свою супругу. Войдя, он сразу же заметил, что обе дамы
были на себя не похожи. Растерявшись и сам от того, что увидел, он зачем-то сказал жене...
Говоря правду, это
было не вполне так: страх к Тулузову в Катрин действительно существовал, но к этому примешивались и другие чувствования и
мысли.
Доктору, кажется, досадно
было, что Аггей Никитич не знает этого, и, как бы желая поразобраться с своими собственными
мыслями, он вышел из гостиной в залу, где принялся ходить взад и вперед, причем лицо его изображало то какое-то недоумение, то уверенность, и в последнем случае глаза его загорались, и он начинал произносить сам с собою отрывистые слова. Когда потом gnadige Frau, перестав играть в шахматы с отцом Василием, вышла проводить того, Сверстов сказал ей...
— Но велика ли эта пенсия!.. Гроши какие-то! — воскликнул Егор Егорыч. — И как же вам не представляется
мысль, что вы для семьи, для жены вашей должны еще пока трудиться? — начал
было Егор Егорыч продолжать свои поучения, но при словах: «для жены вашей», Аггей Никитич вдруг выпрямился на своем кресле и заговорил сначала глухим голосом, а потом все более и более возвышающимся...
Из этих намеков мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не
мысли, нет, а скорее ощущение
мыслей: «Этот дурак, то
есть Аггей Никитич, говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в
мыслях эпитет мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни
было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
Дело в том, что на потолке этой уборной
была довольно искусно нарисована Венера, рассыпающая цветы, которые как бы должны
были упасть с потолка на поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, —
мысль сама по себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное стихотворение гласило: «Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру в пуп».
— Все человеческое
есть человеческое только посредством
мысли, то
есть ума, — говорил далее ученый, — и самое высшее знание — это
мысль, занятая сама собой, ищущая и находящая самое себя.
Она называется формальною, когда рассматривается независимо от содержания;
мысль более определенная становится понятием;
мысль в полной определенности
есть идея, натура которой — развиваться и только чрез это делаться тем, что она
есть.
— Содержания он и не касается… Подкладывайте под
мысль какое вам угодно содержание, которое все-таки
будет таково, каким понимает его
мысль.
— Но что же такое и фантазия, если она хоть сколько-нибудь сознана, как не
мысль?.. Вы вот изволили упомянуть о религиях, — Гегель вовсе не отделяет и не исключает религии из философии и полагает, что это два различных способа познавать одну и ту же истину. Философия
есть ничто иное, как уразумеваемая религия, вера, переведенная на разум…
Первое выражает смысл положительного, конкретного понятия, а другое
есть язык чувств, представлений,
мысли, заключенной в конечные категории.
— Может
быть, что не совсем ясно, — не отрицал молодой ученый. — Гегель сам говорит, что философия непременно должна
быть темна, и что ясность
есть принадлежность
мыслей низшего разряда.
Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не
было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю
мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли
будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять.
Те приехали в заседание и единогласно объявили, что полезнее бы всего
было раздать деньги на руки самим голодающим; однако члены комитета, поняв заднюю
мысль, руководившую сих мытарей, в глаза им объявили, что при подобном способе большая часть денег бедняками
будет употреблена не на покупку хлеба, а на водку откупщицкую.
Сусанна Николаевна, как мы знаем, еще с детских лет
была склонна ко всякого рода фантастическим измышлениям, и при этой
мысли ею овладел почти страх перед Егором Егорычем, но она все-таки сказала ему...
По чувствуемой
мысли дуэта можно
было понять, что тщетно злым и настойчивым басом укорял хитрый хан Амалат-Бека, называл его изменников, трусом, грозил кораном; Амалат-Бек, тенор, с ужасом отрицался от того, что ему советовал хан, и умолял не возлагать на него подобной миссии.
Сад отделялся невысокой деревянной решеткой, и невдалеке
была небольшая скамейка, на которой Егор Егорыч уселся и еще более погрузился в свои невеселые
мысли.
Об умершей они много не разговаривали (смерть ее
было такое естественное явление), а переговорили о том, как им уведомить поосторожнее Марфиных, чтобы не расстроить их очень, и придумали (
мысль эта всецело принадлежит gnadige Frau) написать Антипу Ильичу и поручить ему сказать о смерти старушки Егору Егорычу, ибо gnadige Frau очень хорошо знала, какой высокодуховный человек Антип Ильич и как его слушается Егор Егорыч.
Музою же овладела главным образом
мысль, что в отношении матери своей она всегда
была дурной дочерью, так что иногда по целым месяцам, особенно после выхода замуж, не вспоминала даже о ней.
Вскоре наступившая затем суббота
была знаменательным и тревожным днем для Сверстова по той причине, что ему предстояло вместе с Егором Егорычем предстать перед министром внутренних дел, а это
было ему нелегко, так как, с одной стороны, он терпеть не мог всех министров, а с другой — и побаивался их, тем более, что он тут являлся как бы в качестве доносчика. Последняя
мысль до такой степени обеспокоила его, что он открылся в том Егору Егорычу.
Сверстов от
мысли, что ему больше не
будет надобности являться к сильным мира сего, а Егор Егорыч предвкушал радостное свидание с Сусанной Николаевной и Лябьевыми.