Неточные совпадения
Все потянулись на его зов, и Катрин почти насильно посадила рядом
с собой Ченцова; но он
с ней больше не любезничал и вместо того весьма часто переглядывался
с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался и собирался что-то такое говорить, но, кроме
самых пустых и малозначащих фраз, ничего не сказал.
Но он, разумеется, не замедлил отогнать от
себя это ощущение и у гостиницы Архипова,
самой лучшей и
самой дорогой в городе, проворно соскочив
с облучка и небрежно проговорив косой даме «merci», пошел, молодцевато поматывая головой, к парадным дверям своего логовища, и думая в то же время про
себя: «Вот дур-то на святой Руси!..
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как
с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в
самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от
себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и при этом не только что не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила не падать духом и беречь
себя и своего будущего ребенка, а
сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их было немало — встречала
с совершенно искренним недоумением.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях
с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже
с почтением. Он
сам пододвинул ему поближе к
себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
Правитель дел, считавший своего начальника, равно как и
самого себя, превыше всяких губернских авторитетов, взглянул
с некоторым удивлением на графа.
Сверстов, начиная
с самой первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий на слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял
себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим
с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах
с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб.
Ченцов закусил
себе губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала
с одним из
самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить
с своим кавалером не могла и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль
с Ченцовым,
с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать
себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
И вообще, — продолжал Евгений
с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего, что требуют от него церковь, начальство, общежитие, и слушаться только того, что ему говорит его внутренний голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или что повелевает ему его наставник из согласников, в коем он предполагает еще большее присутствие святого духа, чем в
самом себе.
— Это не я-с приказывал, а он
сам себе, пьяница, требовал! — закричал уже Крапчик на всю столовую. — И ты
с ним пила, и чокалась, и сидела потом вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.
В смерти дочери он, конечно, нисколько не будет
себя считать виновным, а между тем
сам лично избавится от множества огорчений, которые Катрин, особенно последнее время, делала ему каждоминутно и — что обиднее всего — нарочно и
с умыслом.
Наконец перед
самой масленицей ему доложили, что пришел какой-то молодой человек тоже
с предложением
себя в управляющие.
Потом, что и
с ней
самой будет и что будет
с ее бедным ребенком?» — спрашивала она
себя мысленно, и дыхание у нее захватывалось, горло истерически сжималось; наконец все эти мучения разрешились тем, что Людмила принялась рыдать.
Фаэтон между тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти из экипажа, причем
самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за
собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню, чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями
с таковыми же лепными надписями на славянском языке:
с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
Мужчины весьма разнообразных возрастов почти все были в круглых пуховых шляпах, под коими они хранили свои завитые у парикмахеров алякоки, и
самые франтоватые из них были облечены в длинные и по большей части из белого сукна сюртуки
с выпущенными из задних карманов кончиками красных фуляровых носовых платков; тросточки у всех были тоненькие, из жимолости, более пригодные для того, чтобы отдуть своего ближнего, чем иметь в сих посохах опору для
себя.
— Вашего губернатора я отчасти знаю, потому что
сам был губернатором в смежной
с ним губернии, и мне всегда казалось странным: как только я откажу от места какому-нибудь плутоватому господину, ваш губернатор сейчас же примет его к
себе, и наоборот: когда он выгонял от
себя чиновника, я часто брал того к
себе, и по большей части оказывалось, что чиновник был честный и умный.
— Позвольте вам рекомендовать
себя! — начала она, делая почтительный и низкий реверанс перед Егором Егорычем. — Я хоть и вижу вас, когда вы приезжаете к моим постояльцам,
сама, однако, до сих пор не имела еще удовольствия быть лично
с вами знакома.
Но владычествующий дух первозданной натуры, князь мира сего, первый носитель божественного света в природе, отчего и называется он Люцифером, сиречь светоносцем или Денницею, действием воли своей расторг союз бога
с натурою, отделил огонь своей жизни от света жизни божественной, захотев
сам себе быть светом.
Обратившись против сущаго, изрек он из
себя: «я есмь!», и сие «я есмь!» несокрушимую стену воздвигло и бездну непроходимую простерло между богом и творением; расторгся союз их, а
с ним расторглась и связь
самого творения, в подчинении единому сущему состоявшая.
Сатана утвердил волю свою в
себе самом и мнил
собою заменить божество; человек же обратил свою волю на другое, — на низшую натуру, стремясь соединиться
с нею не чрез одухотворение ее духом божиим, а через уподобление
себя ей или свое овеществление.
Губернатор все это, как и говорил, поехал
сам отправить на почту, взяв
с собою в карету управляющего, причем невольно обратил внимание на то, что сей последний, усевшись рядом
с ним в экипаже, держал
себя хоть и вежливо в высшей степени, но нисколько не конфузливо.
Оно иначе и быть не могло, потому что во дни невзгоды, когда Аггей Никитич оставил военную службу, Миропа Дмитриевна столько явила ему доказательств своей приязни, что он считал ее за
самую близкую
себе родню: во-первых, она настоятельно от него потребовала, чтобы он занял у нее в доме ту половину, где жила адмиральша, потом, чтобы чай, кофе, обед и ужин Аггей Никитич также бы получал от нее,
с непременным условием впредь до получения им должной пенсии не платить Миропе Дмитриевне ни копейки.
А тут, на родину-то пришемши, заходила было я тоже к племянничку Егора Егорыча, Валерьяну Николаичу Ченцову, — ну, барыню того нигде и никому не похвалю, — мужа теперь она прогнала от
себя, а
сама живет
с управляющим!
Вы когда-то говорили мне, что для меня способны пожертвовать многим, — Вы не лгали это, — я верил Вам, и если, не скрою того, не вполне отвечал Вашему чувству, то потому, что мы слишком родственные натуры, слишком похожи один на другого, — нам нечем дополнять друг друга; но теперь все это изменилось; мы, кажется, можем остаться друзьями, и я хочу подать Вам первый руку: я слышал, что Вы находитесь в близких, сердечных отношениях
с Тулузовым; нисколько не укоряю Вас в этом и даже не считаю вправе
себя это делать, а только советую Вам опасаться этого господина; я не думаю, чтобы он был искренен
с Вами: я
сам испытал его дружбу и недружбу и знаю, что первая гораздо слабее последней.
Вы
сами, Катрин, знаете и испытали чувство любви и, полагаю, поймете меня, если я Вам скажу, что во взаимной любви
с этой крестьянкой я очеловечился: я перестал пить, я работаю день и ночь на
самой маленькой службе, чтобы прокормить
себя и кроткую Аксюту.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и, главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы
сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет
себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— На
самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе
с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как муж, потребует вас к
себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Тулузов, взяв
с собой письмо Ченцова, ушел в свое отделение, где снова прочитал это письмо и снова главным образом обратил свое внимание на последние строки. «Может быть, и в
самом деле застрелится!» — произнес он тем же полушепотом, как прежде сказал: — «Пойдут теперь истории, надобно только не зевать!»
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим
себя и ее, уличала его, что об Аксюте он говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что
сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав
с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
Что касается до
самого Аггея Никитича, то он, побеседовав
с Сусанной Николаевной, впал в некоторую задумчивость. Его мучило желание, чтобы разговор поскорее коснулся масонства или чего-либо другого возвышенного; но — увы! — его ожидания и желания не осуществились, а напротив, беседа перешла на весьма житейский предмет. Мартын Степаныч, заметно вспомнив что-то важное и проведя, по своей привычке, у
себя за ухом, сказал...
— А так,
сам собою, — объяснил
с полуулыбочкой Мартын Степаныч, — захотел да и сделался за свою кроткую и богомольную жизнь философом, и, как определяют некоторые из его современников, проповедь его состояла не в научных словесех человеческих, а в явлениях духа и силы, ниспосылаемых ему свыше.
Дело в том, что на потолке этой уборной была довольно искусно нарисована Венера, рассыпающая цветы, которые как бы должны были упасть
с потолка на поправляющих свой туалет дам и тем их еще более украсить, — мысль
сама по
себе прекрасная, но на беду в уборной повесили для освещения люстру, крючок которой пришелся на средине живота Венеры, вследствие чего сказанное стихотворение гласило: «Губернский предводитель глуп, ввинтил Венере люстру в пуп».
Самого хозяина не было за столом
с семьей, и он обретался у
себя в своих низеньких антресолях.
Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал
себя бежавшим из Сибири вместе
с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили
с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали.
По Москве разнеслась страшная молва о том, акибы Лябьев, играя
с князем Индобским в карты, рассорился
с ним и убил его насмерть, и что это произошло в доме у Калмыка, который, когда следствие кончилось,
сам не скрывал того и за одним из прескверных обедов, даваемых Феодосием Гаврилычем еженедельно у
себя наверху близким друзьям своим, подробно рассказал, как это случилось.
Муза Николаевна,
сама не помня от кого получившая об этом уведомление, на первых порах совсем рехнулась ума; к счастию еще, что Сусанна Николаевна, на другой же день узнавшая о страшном событии, приехала к ней и перевезла ее к
себе; Егор Егорыч, тоже услыхавший об этом случайно в Английском клубе, поспешил домой, и когда Сусанна Николаевна повторила ему то же
самое с присовокуплением, что Музу Николаевну она перевезла к
себе, похвалил ее за то и поник головой.
— Прошу вас, — сказал тот и, идя потом по коридору, несколько раз повторил
сам себе: «А
с этим господином офицером, я еще посчитаюсь, посчитаюсь».
— Но скажет ли он тебе правду? Екатерина Петровна
сама его выбрала
себе против воли моей. В дружбе, вероятно,
с ним состоит и замасливает его.
Ему было досадно, что он не задал Екатерине Филипповне вопроса о
самом себе, так как чувствовал, что хиреет и стареет
с каждым днем, и в этом случае он боялся не смерти, нет!
— Сделай это сначала, а потом я поговорю
с тобой о
самой себе, — продолжала как бы невольно проговорившаяся Сусанна Николаевна.
Егор Егорыч, прочитав это известие, проникся таким чувством благодарности, что, не откладывая ни минуты и захватив
с собою Сверстова, поехал
с ним в Казанский собор отслужить благодарственный молебен за государя, за московского генерал-губернатора, за Сергея Степаныча, и
сам при этом рыдал на всю церковь, до того нервы старика были уже разбиты.
Чтобы спасти
себя от подобного неприятного казуса, камер-юнкер придумал рассказывать Екатерине Петровне городские слухи, в которых будто бы все ее осуждали единогласно, что она после такого варварского
с ней поступка мужа продолжает
с ним жить, тем более, что она
сама имеет совершенно независимое от него состояние.
— Что мужчина объясняется в любви замужней женщине — это еще небольшая беда, если только в ней
самой есть противодействие к тому, но… — и, произнеся это но, Егор Егорыч на мгновение приостановился, как бы желая собраться
с духом, — но когда и она тоже носит в душе элемент симпатии к нему, то… — тут уж Егор Егорыч остановился на то: — то ей остается одно: или победить
себя и вырвать из души свою склонность, или, что гораздо естественнее, идти без оглядки, куда влечется она своим чувством.
— Ну, этого ты не говори! В Европу ездить приятно и полезно. Я
сама это на
себе испытала!.. Но тут другое… и я, пожалуй, согласна
с твоим предположением.
На поверку, впрочем, оказалось, что Егор Егорыч не знал аптекаря, зато очень хорошо знала и была даже дружна
с Herr Вибелем gnadige Frau, которая, подтвердив, что это действительно был в
самых молодых годах серьезнейший масон,
с большим удовольствием изъявила готовность написать к Herr Вибелю рекомендацию о Herr Звереве и при этом так одушевилась воспоминаниями, что весь разговор вела
с Егором Егорычем по-немецки, а потом тоже по-немецки написала и
самое письмо, которое Егор Егорыч при коротенькой записочке от
себя препроводил к Аггею Никитичу; сей же последний, получив оное, исполнился весьма естественным желанием узнать, что о нем пишут, но сделать это, по незнанию немецкого языка, было для него невозможно, и он возложил некоторую надежду на помощь Миропы Дмитриевны, которая ему неоднократно хвастала, что она знает по-французски и по-немецки.
Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною немцам последовательностью, начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут
с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой
сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он стал потирать
себе руки и полушептать...
Обойти этих основных элементов человеческого общества масоны не могли, ибо иначе им пришлось бы избегать всего, что составляет
самое глубокое содержание жизни людей; но вместе
с тем они не образуют из
себя ни политических, ни религиозных партий.
Танец этот они давно танцевали весьма согласно в три темпа, а в настоящем случае оба даже превзошли
самих себя;
с первого же тура они смотрели своими блистающими зрачками друг другу в очи: Аггей Никитич — совсем пламенно, а пани Вибель хотя несколько томнее, может быть, потому, что глаза ее были серые, но тоже пламенно.
Аггей Никитич
сам понимал, что он был виноват перед Егором Егорычем, но вначале он почти трусил ответить Марфину на вопрос того о деле Тулузова, в котором Аггей Никитич смутно сознавал
себя если не неправым, то бездействовавшим, а потом и забыл даже, что ему нужно было что-нибудь ответить Егору Егорычу, так как пани Вибель, говоря Аггею Никитичу, что она уже его, сказала не фразу, и потому можете
себе представить, что произошло
с моим пятидесятилетним мечтателем; он ходил, не чувствуя земли под
собою, а между тем ему надобно было каждый вечер выслушивать масонские поучения аптекаря, на которых вместе
с ним присутствовала пани Вибель, что окончательно развлекало и волновало Аггея Никитича.
— Далее мне следовало бы, — продолжал он, — начать излагать вам строго исторические факты, окончательно утвержденные и всеми признанные; но это, полагаю, вы
с большим успехом и пользой для
себя сами можете сделать, а потому вот вам сия тетрадь, которую сначала вы, господин Зверев, прочтите, а потом и ты, Мари, прочтешь.