Неточные совпадения
Между тем кадриль кончилась. Сенатор пошел по зале. Общество перед ним, как море перед большим кораблем, стало раздаваться направо и налево. Трудно описать все мелкие оттенки страха, уважения, внимания, которые
начали отражаться на лицах чиновников, купцов и даже дворян. На средине залы к сенатору подошел хозяин
с Марфиным и проговорил...
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу, так он должен был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник
начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Катрин, став
с Ченцовым в кадриль, сейчас же
начала многознаменательный и оживленный разговор.
Марфин и Людмила тоже
начали свой разговор
с Юлии Матвеевны, но только совершенно в ином роде.
— Мать ваша, — заговорил он, — меня серьезно
начинает беспокоить: она стареется и разрушается
с каждым часом.
С самого
начала мазурки все почти маменьки, за исключением разве отъявленных картежниц, высыпали в залу наблюдать за своими дочками.
Наша адмиральша, сидевшая до этого в большой гостиной и слегка там, на основании своего чина, тонировавшая, тоже выплыла вместе
с другими матерями и
начала внимательно всматриваться своими близорукими глазами в танцующих, чтобы отыскать посреди их своих красоточек, но тщетно; ее досадные глаза, сколько она их ни щурила, кроме каких-то неопределенных движущихся фигур, ничего ей не представляли: физическая близорукость Юлии Матвеевны почти превосходила ее умственную непредусмотрительность.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как
с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов
начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
— Так ты бы давно это сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, —
с того бы и
начал, чем городить околесную; на, возьми! — закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
С первых строк дядиного послания Ченцов
начал восклицать...
Ченцов
начал сжимать ее в своих объятиях, целовать в голову, в шею: чувственный и любострастный зверь в нем проснулся окончательно, так что Людмила
с большим усилием успела наконец вырваться из его объятий и убежала из своей комнаты.
— Ах, это вы! —
начала с уважением Людмила и затем несвязно присовокупила: — Кланяйтесь, пожалуйста, Егору Егорычу, попросите у него извинения за меня и скажите, что мамаши теперь дома нет и что она будет ему отвечать!
— Не были ли мы вместе
с вами под Бородиным? —
начал сенатор, обращаясь к Марфину. — Фамилия ваша мне чрезвычайно знакома.
Однако привычка сдерживать и умерять в себе гневливость, присутствия которой в душе Егор Егорыч не любил и боялся больше всего, хотя и подпадал ей беспрестанно, восторжествовала на этот раз, и он ограничился тем, что, не надеясь долго совладеть
с собою, счел за лучшее прекратить свой визит и
начал сухо раскланиваться.
По-моему, напротив, надобно дать полное спокойствие и возможность графу дурачиться; но когда он
начнет уже делать незаконные распоряжения, к которым его, вероятно, только еще подготовляют, тогда и собрать не слухи, а самые дела, да
с этим и ехать в Петербург.
Марфин
начинал понимать практическую справедливость Крапчика, но все-таки не мог
с ним вдруг согласиться.
— Не лучше ли, —
начал он
с глубокомысленным выражением в лице, и видимо, придумав совершенно другой способ, — не лучше ли, чем строить козни, написать этому старому дураку строго-моральное письмо, в котором напомнить ему об его обязанностях христианина и гражданина?
Катрин была уверена, что божественный Ченцов (она иначе не воображала его в своих мечтах) явился собственно для нее, чтобы исполнить ее приказание приехать к ним
с утра, но расчет m-lle Катрин оказался при самом
начале обеда неверен.
Ченцов, севший играть
с восемьюстами рублей (хорошо еще, что он предварительно заплатил хозяину гостиницы двести рублей),
начал горячиться; видимые им около предводителя три тысячи рублей ужасно его раздражали.
В то самое крещение,
с которого я
начал мой рассказ, далеко-далеко, более чем на тысячеверстном расстоянии от описываемой мною местности, в маленьком уездном городишке, случилось такого рода происшествие: поутру перед волоковым окном мещанского домика стояло двое нищих, — один старик и, по-видимому, слепой, а другой — его вожак — молодой,
с лицом, залепленным в нескольких местах пластырями.
Сверстов,
начиная с самой первой школьной скамьи, — бедный русак, по натуре своей совершенно непрактический, но бойкий на слова, очень способный к ученью, — по выходе из медицинской академии, как один из лучших казеннокоштных студентов, был назначен флотским врачом в Ревель, куда приехав, нанял себе маленькую комнату со столом у моложавой вдовы-пасторши Эмилии Клейнберг и предпочел эту квартиру другим
с лукавою целью усовершенствоваться при разговорах
с хозяйкою в немецком языке, в котором он был отчасти слаб.
Ченцов закусил себе губы и, отвернувшись от Людмилы,
начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала
с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить
с своим кавалером не могла и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль
с Ченцовым,
с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя при этом, что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
Не бывая в ней долгое время, я решился, наконец, года три тому назад вместе
с дочерью провести там лето; соседние дворяне, разумеется, стали посещать меня и рассказывают мне, что в околотке — то тут, то там —
начали появляться скопцы и, между прочим, один небогатый помещик со слезами на глазах объявил, что у него в именьице найдено десять молодых девушек, у которых тут не оказалось ничего — гладко!..
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы
с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего
начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
Вода, заранее уже налитая в кофейник,
начала невдолге закипать вместе
с насыпанным в нее кофеем. Девочка и мальчик
с полатей смотрели на всю эту операцию
с большим любопытством, да не меньше их и сама Парасковья: кофею у них никогда никто из проезжающих не варил.
— Ай!.. — взвизгнула на всю избу gnadige Frau, вскакивая
с лавки и
начиная встряхивать свой капот.
Не помня себя, он выскочил из кибитки и
начал взбираться по знакомой ему лестнице, прошел потом залу, гостиную, диванную посреди совершенного мрака и, никого не встречая, прямо направился к спальне, в которой Егор Егорыч сидел один-одинехонек; при появлении Сверстова он тотчас узнал его и, вскочив
с своего кресла, воскликнул.
Егор Егорыч несколько времени думал, как и
с чего ему
начать.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому, что отпрыск этот
начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет, что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно
с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
— Вот видите-с, —
начал он, — доселе у меня были управляющие из моих крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять
с воли управляющего, но не иначе как
с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.
— Граф никак не может принять вас, —
начал не совсем твердым голосом Звездкин, — а он мне поручил объясниться
с вами.
Не выходя никуда, кроме церкви, она большую часть времени проводила в уединении и в совершенном бездействии, все что-то шепча сама
с собой и только иногда принималась разбирать свой сундук
с почти уже истлевшими светскими платьями и вдруг одевалась в самое нарядное из них, садилась перед небольшим зеркальцем,
начинала улыбаться, разводила руками и тоже шептала.
— Потом, что будто бы… —
начал Крапчик уже
с перерывами, — они все вместе даже уехали в Москву вследствие того, что… Людмиле Николаевне угрожает опасность сделаться матерью.
— Я никак не вру, потому что
с того и
начал, что не утверждаю, правда это или нет! — возразил тот спокойно. — И потом, как же мне прикажете поступать? Сами вы требуете, чтобы я передал вам то, что слышал, и когда я исполнил ваше желание, — вы на меня же кидаетесь!
Началось прощание; первые поцеловались обе сестры; Муза, сама не пожелавшая, как мы знаем, ехать
с сестрой к матери, не выдержала, наконец, и заплакала; но что я говорю: заплакала! — она зарыдала на всю залу, так что две горничные кинулись поддержать ее; заплакала также и Сусанна, заплакали и горничные; даже повар прослезился и, подойдя к барышням, поцеловал руку не у отъезжающей Сусанны, а у Музы; старушка-монахиня неожиданно вдруг отмахнула скрывавшую ее дверь и
начала всех благословлять обеими руками, как — видала она — делает это архиерей.
Почтовый извозчик, озлобленный
с виду парень, проговорив: «Эх, вы, одры!» — сразу же
начал загнанных почтовых лошадей лупить кнутом по бокам, так что те не выдержали наконец — отступились от дурака и заскакали.
Ченцов остался
с поникшей головой, потом опустился на стоявшее недалеко кресло и, как малый ребенок, зарыдал. Адмиральша
начинала уж смотреть на него
с некоторым трепетом: видимо, что ей становилось жаль его. Но Ченцов не подметил этого, встал, глубоко вздохнул и ушел, проговорив...
Произошло его отсутствие оттого, что капитан, возбужденный рассказами Миропы Дмитриевны о красоте ее постоялки, дал себе слово непременно увидать m-lle Рыжову и во что бы то ни стало познакомиться
с нею и
с матерью ее, ради чего он, подобно Миропе Дмитриевне, стал предпринимать каждодневно экскурсии по переулку, в котором находился домик Зудченки, не заходя, впрочем, к сей последней, из опасения, что она
начнет подтрунивать над его увлечением, и в первое же воскресенье Аггей Никитич, совершенно неожиданно для него, увидал, что со двора Миропы Дмитриевны вышли: пожилая, весьма почтенной наружности, дама и молодая девушка, действительно красоты неописанной.
— Потом (это уж Егор Егорыч
начал говорить настойчиво)… вам здесь, вероятно, трудно будет жить
с двумя дочерьми!.. Вот, пожалуйста, возьмите!
— Но чем особенно больна теперь Людмила? —
начала та допытываться, как только осталась вдвоем
с матерью.
У адмиральши действительно от всего перечувствованного ею руки ходенем ходили, и даже голова, по семейному сходству
с монахиней,
начинала немного трястись.
— Прежде всего, —
начал он, — этого повесу, моего племянника, надобно развести
с его женой; это и для него и для жены его будет благодеянием, и я как-нибудь устрою это; а потом их женить
с Людмилой.
Вместе
с господином своим ехал также и Антип Ильич, помещавшийся рядом
с кучером на козлах. Эта мода, чтобы лакеи не тряслись на запятках, а сидели
с кучером, только еще
начинала входить, и Егор Егорыч один из первых ею воспользовался, купив себе для того новый экипаж
с широчайшими козлами.
— Пожалуйста!.. Муж бесконечно рад будет вас видеть, — почти умоляла его дама, а потом,
с некоторым величием раскланиваясь на обе стороны
с почтительно стоявшими чиновниками, вышла из церкви
с мальчиком, который все обертывал головку и посматривал на Сусанну, видимо, уже
начиная разуметь женскую красоту.
— Под куполом, —
начал толковать Егор Егорыч Сусанне и оставшемуся тоже капитану, — как вы видите, всевидящее око
с надписью: «illuxisti obscurum» — просветил еси тьму! А над окном этим круг sine fine… без конца.
С Невского Крапчик свернул в Большую Морскую, прошел всю ее и около почтамта, приближаясь к одному большому подъезду, заметно
начал утрачивать свое самодовольное выражение, вместо которого в глазах его и даже по всей фигуре стала проглядывать некоторая робость, так что он, отворив осторожно тяжелую дверь подъезда, проговорил ласковым голосом швейцару...
— Я чуть-чуть не запоздал и вот по какой причине! —
начал он
с приятной улыбкой и кладя на стол перед князем картину.
— Факты: мое собственное дело! — воскликнул
с увлечением Крапчик (о, как впоследствии он раскаивался, что
начал с этого проклятого собственного дела!).
— Ну так слушайте! —
начал князь
с сильным старческим одушевлением.
— За обедом князь, — продолжал Крапчик, — очень лестно отрекомендовав меня Сергею Степанычу, завел разговор о нашем деле, приказал мне говорить совершенно откровенно. Я
начал с дела, лично меня касающегося, об одном раскольнике-хлысте Ермолаеве, который, по настоянию моему, посажен в острог и которого сенатор оправдал и выпустил.