Неточные совпадения
—
А третьего дня на
что в трактир ходили, и пьяный еще Матрену, бесстыдник этакий, обругал?
—
А!.. — произнес помещик. —
Что скажете, голубушка? Не хотите ли чаю?.. Ванька! Подай ей чаю.
— Ничего не надо, и так сойдет;
а вот
что, голубушка, супов-то мне своих не подавай: мерзость страшная.
Для объяснения грубого тона, который имел с Татьяной Ивановной Ферапонт Григорьич — человек вообще порядочный, я должен заметить,
что он почтеннейшую хозяйку совершенно не отделял от хозяек на постоялых дворах и единственное находил между ними различие в том,
что те русские бабы и ходят в сарафанах,
а эта из немок и рядится в платье, но
что все они ужасные плутовки и подхалимки.
— Да
что я вам на смех, господа,
что ли, далась? — сказала, начиная не на шутку сердиться, Татьяна Ивановна. — Сегодня же извольте съезжать, когда не хотите платить денег,
а не то, право, в полицию пойду, разорители этакие!
— Да для испарины не допьяна пьют. Больной человек,
а туда же кутите. Марфутка сказывала,
что едва вас оттерла.
Сергей Петрович Хозаров, поручик в отставке, был лет двадцати семи; лицо его было одно из тех, про которые говорят,
что они похожи на парижские журнальные картинки: и нос, например, у него был немного орлиный, и губы тонкие и розовые, и румянец на щеках свежий, и голубые, правильно очерченные и подернутые влагою глаза,
а над ними тонкою дугою обведенные брови, и, наконец, усы, не так большие и не очень маленькие.
По выходе в отставку Хозаров года два жил в губернии и здесь успел заслужить то же реноме; но так как в небольших городах вообще любят делать из мухи слона и, по преимуществу, на недостатки человека смотрят сквозь увеличительное стекло, то и о поручике начали рассуждать таким образом: он человек ловкий, светский и даже, если вам угодно, ученый, но только мотыга, любит жить не по средствам, и
что все свое состояньишко пропировал да пробарствовал,
а теперь вот и ждет, не выпадет ли на его долю какой-нибудь дуры-невесты с тысячью душами, но таких будто нынче совсем и на свете нет.
Первоначально он потребовал лучший нумер, раскритиковал его как следует,
а потом, разговорившись с хозяйкою, нанял и в дальнейшем разговоре так очаровал Татьяну Ивановну,
что она не только не попросила денег в задаток, но даже после, в продолжение трех месяцев, держала его без всякой уплаты и все-таки считала милашкою и даже передавала ему заимообразно рублей до ста ассигнациями из своих собственных денег.
— Вовсе не плохи. Головой моей отвечаю,
что она вас любит и очень любит. Это ведь очень заметно: вот иногда придешь к ним; ну, разумеется, Катерина Архиповна сейчас спросит о вас,
а она, миленькая этакая, как цветочек какой, тотчас и вспыхнет.
—
А что, если б я попросил вас сделать для меня большое-пребольшое одолжение?
—
А что вы в дневнике написали?
Я уведомлял тебя,
что еду в Москву определяться в статскую службу; но теперь я тебе скажу философскую истину: человек предполагает,
а бог располагает; капризная фортуна моя повернула колесо иначе; вместо службы, кажется, выходит,
что я женюсь, и женюсь, конечно, как благородный человек, по страсти.
Дела идут недурно; одно только меня немного смущает,
что у них каждый день присутствует какой-то жирный барин, Рожнов; потому
что кто его знает, с какими он тут бывает намерениями,
а лицо весьма подозрительное и неприятное.
— Нельзя было, душа моя. Генерал просто меня прогнал; встретил в лавках: «
Что вы, говорит, сидите здесь? Я, говорит, давно для вас место приготовил». Я говорю: «Ваше превосходительство, у меня хозяйство». — «Плюньте, говорит, на ваше хозяйство; почтенная супруга ваша с часу на час вас ждет», —
а на другой день даже письмо писал ко мне; жалко только,
что дорогою затерял.
— Не говорите вы мне, бога ради, про генерала и не заикайтесь про него, не сердите хоть по крайней мере этим. Вы все налгали, совершенно-таки все налгали. Я сама его, милостивый государь, просила; он мне прямо сказал,
что невозможно, потому
что места у них дают тем, кто был по крайней мере год на испытании. Рассудили ли вы, ехав сюда,
что вы делаете? Деревню оставили без всякого присмотра,
а здесь — где мы вас поместим? Всего четыре комнаты: здесь я,
а наверху дети.
— Знаю,
что вы давно стыд-то потеряли. Двадцать пятый год с вами маюсь. Все сама, везде сама. На какие-нибудь сто душ вырастила и воспитала всех детей; старших, как помоложе была, сама даже учила,
а вы, отец семейства,
что сделали? За рабочими не хотите хорошенько присмотреть, только конфузите везде. Того и жди,
что где-нибудь в порядочном обществе налжете и заставите покраснеть до ушей.
Генерала он только видел, но тот ему ни слова не говорил о месте;
а приехал в Москву единственно потому,
что, быв в одной холостой у казначея компании и выпив несколько рюмок водки, прихвастнул,
что он на другой же день едет к своему семейству в Москву, не сообразя,
что в числе посетителей был некто Климов, его сосед, имевший какую-то странную привычку ловить Антона Федотыча на словах,
а потом уличать его,
что он не совсем правду сказал.
— «Нечего тут видеть,
а вот
что, — продолжал Климов, — ты сказал,
что завтра поедешь; завтра, брат, я сам еду в Москву; едем вместе, и вот пари: поедешь — моя дюжина шампанского, не поедешь — твоя!» — «Идет», — отвечал Ступицын, и тут же два соседа ударились по рукам.
— Слава богу. Я, признаться сказать, очень рад,
что они сюда переехали,
а то в деревне от женихов отбою нет.
Посидев несколько времени, он вдруг встал, осмотрел всю комнату и вынул из-под жилета висевший на шее ключ, которым со всевозможною осторожностью отпер свой дорожный ларец, и, вынув оттуда графин с водкою, выпил торопливо из него почти половину и с теми же предосторожностями запер ларец и спрятал ключ,
а потом, закурив трубку, как ни в
чем не бывало, уселся на прежнем месте.
Татьяна Ивановна, войдя к хозяйке, которая со всеми своими дочерьми сидела в спальной, тотчас же рассыпалась в разговорах: поздравила всех с приездом Антона Федотыча, засвидетельствовала почтение от Хозарова и затем начала рассказывать, как ее однажды, когда она шла от одной знакомой вечером, остановили двое мужчин и так напугали,
что она после недели две была больна горячкою,
а потом принялась в этом же роде за разные анекдоты; описала несчастье одной ее знакомой, на которую тоже вечером кинулись из одного купеческого дома две собаки и укусили ей ногу; рассказала об одном знакомом ей мужчине — молодце и смельчаке, которого ночью мошенники схватили на площади и раздели донага.
—
А что же? — спросила Татьяна Ивановна.
—
Что хотите, Сергей Петрович, — говорила она, —
а сорочка нехороша: полотно толсто и сине; декос гораздо был бы виднее.
—
Что и говорить! Вы, мужчины, очень много понимаете, — отвечала Татьяна Ивановна, —
а ни один не умеет к лицу одеться. Хотите, дам булавку; у меня есть брильянтовая.
— Нет, не нужно;
а лучше дайте мне денег хоть рублей десять; не шлют, да и только из деревни, —
что прикажете делать! Нужно еще другие перчатки купить.
— То-то и есть, испугались!
А в самом деле,
что сказать? Я сегодня думаю сходить… Катерина Архиповна очень просила прийти помочь барышням собираться на вечер. Она сегодня будет в розовом газовом и, должно быть, будет просто чудо! К ней очень идет розовое.
— Ну, уж меньше,
чем она, позвольте сказать; она не говорит,
а в сердце обожает. Прощайте.
Во-первых, заискивали во мне вы,
а не я в вас; во-вторых, в самый день сватовства я объяснил,
что желаю видеть в жене только семьянинку, и вы поклялись быть такой; я, сорокапятилетний простак, поверил, потому
что и вам уже было за двадцать пять; в женихах вы не зарылись; кроме того, я знал,
что вы не должны быть избалованы, так как жили у вашего отца в положении какой-то гувернантки за его боковыми детьми,
а сверх того вы и сами вначале показывали ко мне большую привязанность; но какие же теперь всего этого последствия?
— Варвару Александровну Мамилову… Чудо! Вообразите себе: говорит, как профессор;
что за чувства,
что за страсти! И вместе с тем эти синие чулки бывают обыкновенно страшные уроды;
а эта, представьте себе, красавица, образованна и учена так,
что меня просто в тупик поставила.
— Я сам не знаю,
что делать и вам и мне, — отвечал тот, — но я вам опять повторю: я богат, не совсем глуп, дочь ваша мне нравится,
а потому, может быть, и сумею сделать ее счастливою.
Увидев Хозарова, он, видимо, замышлял подойти к нему, но, к счастью сего последнего, Ступицын был со всех сторон заставлен стульями,
а потому не мог тронуться с места и ограничился только тем,
что не спускал с Хозарова глаз и улыбался ему.
Это заставило Ступицына решиться посетить не вдруг всех,
а делать визита по два или по три в день, рассказывая при этом случае,
что ему доктор велел каждое утро ходить верст по пяти пешком.
— Это часто случается и у нас; у меня вот здесь немного людей,
а в деревне их человек пятнадцать,
а случается иногда,
что даже по целому дню трубки некому приготовить.
— Ровнехонько тридцать. Но ведь мне горько: я отец… Я равнодушно видеть старших не могу, хуже,
чем сироты. Ну, хоть бы с воспитания взять: обеих их в деревне сама учила, ну
что она знает?
А за эту платила в пансион по тысяче рублей… Ну и это еще не все…
Я, признаться, и не знаю, потому
что я и входить не хочу в их дела: грустно, знаете, очень грустно, право,
а нечего делать: мать!..
—
Что мне делать, как мне быть? — рассуждал он как бы сам с собою. — К несчастью, они и собой-то хуже той, но ведь я отец: у меня сердце равно лежит ко всем. Вы теперь еще не понимаете, Сергей Петрович, этих чувств,
а вот возьмем с примера: пять пальцев на руке; который ни тронь — все больно. Жаль мне Пашет и Анет, —
а они предобрые, да
что делать — родная мать! Вы извините меня: может быть, я вас обеспокоил.
— Жалко,
что у меня в комнате эта свинья спит. Разве идти в кофейную Печкина и оттуда послать с человеком? Там у меня есть приятель-мальчик, чудный малый! Славно так одет и собой прехорошенький. Велю назваться моим крепостным камердинером. Оно будет очень кстати, даже может произвести выгодный эффект: явится, знаете, франтоватый камердинер; может быть, станут его расспрашивать,
а он уж себя не ударит в грязь лицом: мастерски говорит.
Возвратясь в свой нумер, Хозаров тотчас же оделся, взял с собой почтовой бумаги, сургуч, печать и отправился в кофейную, где в самой отдаленной комнате сочинил предложение, которое мы прочтем впоследствии. Письмо было отправлено с чудным малым, которому поручено было назваться крепостным камердинером и просить ответа;
а если
что будут спрашивать, то ни себя, ни барина не ударить лицом в грязь.
Прислуга толстяка сидела в лакейской и пила чай; у него их было человека три в горнице и человека четыре в кухне, и то потому только,
что выехал в Москву налегке,
а не со всем еще домом.
Про лакеев Рожнова обыкновенно говорили в губернии,
что этаких оболтусов и никуда не годных лентяев надобно заводить веками,
а то вдруг, как будто бы какой кабинет редкостей, не составишь.
— И она неравнодушна-с: большие между собой откровенности имеют, — отвечал лакей. — Она меня тоже все спрашивает, скоро ли будет ваша свадьба,
а не то, говорит, у барышни есть другой жених, — как его, проклятого? Хозаров,
что ли? В которого она влюблена.
— Сергей Петрович,
что это у вас наделалось? — начала хозяйка, видимо чем-то весьма взволнованная. — Я сегодня такой странный прием получила у Катерины Архиповны,
что просто понять не могу; меня совсем не пустили в дом;
а этот толстяк Рожнов под носом у меня захлопнул двери и сказал еще,
что меня даже не велено принимать.
Она советовала Хозарову увезти Мари и подать просьбу на мать за управление имением;
а Рожнова сама обещалась засадить в тюрьму за то,
что будто бы он обругал ее, благородную девицу, и обругал такими словами, которых она даже и не слыхивала.
Ты знаешь,
что я не имею собственной жизни: сердце мое, это некогда страстное и пылкое сердце, оно как будто бы перестало уже биться; я езжу в оперу, даю вечера, наряжаюсь, если хочешь, но это только одни пустые рассеяния,
а жизни, самой жизни — нет и нет… тысячу раз нет…
Но их расторгают, — расторгают с тем, чтобы одну продать за золотой мешок сорокалетнему толстяку, в котором столько же чувств, как и в мраморной статуе,
а другого… другого заставить, в порыве отчаяния, может быть, броситься в омут порока и утратить там свою молодость, здоровье, сердце и ум, одним словом — все, все,
что есть в нем прекрасного.
Слуга, пойдя докладывать о ее приезде, долго не возвращался,
а возвратившись, объявил,
что в доме, должно быть, что-нибудь случилось, потому
что он едва добился толку, но приказали, впрочем, просить.
— Перестаньте, пожалуйста, вы с вашими мнениями, — перебила Ступицына, — лучше бы посидели в зале: может быть, кто-нибудь подъедет,
а там никого нет, потому
что Ивана я послала за флердоранжем. — Антон Федотыч поднялся со стула. — Пашет и Анет, подите наверх, в вашу комнату, — продолжала старуха, — и послушайте, покойно ли спит Мари.