Неточные совпадения
Старик прислушался к моим словам и, ощупав с осторожностью слепца лавку, сел, а потом, опершись на
свою клюку, уставил на меня
свои мутные глаза; старушка
не садилась и продолжала стоять в довольно почтительной позе. Я догадался, что это
не дворяне.
—
Не в эком бы месте внуку Якова Иваныча надо быть, — вмешалась хозяйка, — вот при нем, при старичке, говорю, — продолжала она, — в
свою пору был большой человек, куражливый. Приедет, бывало, на квартиру, так знай, хозяйка, что делать,
не подавай вчерашнего кушанья или самовар нечищеный.
—
Не думали и мы, сударыня, что наше родное детище будет таким, — проговорила старушка
своим жеманным и несколько плаксивым тоном.
— Первое дело, — начал он, — что все состоянием-то как-то порасстроились, да и духу уж такого
не имеют; у нынешних господ как-то уж совсем поведенье другое, а прежде жили просто; всего было много: хлеба, скота, винная седка тоже
своя, одних наливок — так бочками заготовлялось, медов этих, браг сладких!
Приехал новый губернатор, возьми ты лучшую тройку, поезжай ты в Кострому, ступай ты к такому-то золотых дел мастеру, возьми по моей записке серебряную лохань, отыщи ты, где хочешь, самолучших мерных стерлядей, а еще приятнее того — живого осетра, явись ты от моего имени к губернатору, объяви об себе, что так и так, госпожа твоя гоф-интенданша, по слабости
своего здоровья, сама приехать
не может, но заочно делает ему поздравление с приездом и, как обывательница здешняя, кланяется ему вместо хлеба-соли рыбой в лохане».
Один был,
не смею имени его наименовать, такс супругой еще всегда изволили по губернии ездить, а те, с позволения сказать, по женской
своей слабости, к собачкам пристрастие имели.
— А и сдали, — отвечала Грачиха, —
не любила, сударь, их госпожа генеральша мужиков
своих под красную шапку отдавать, все ей были нужны да надобны, так дворянин на ту пору небогатенькой прилучился: дурашной этакой с роду, маленького, что ли, изурочили, головища большая, плоская была, а разума очень мало имел: ни счету, ни дней, ничего
не знал.
Може, за эти выдумки родной кровью
своей теперь и платится, — заключила Грачиха вполголоса, указав глазами на Якова Иванова, который, в
свою очередь, весь ее рассказ слушал, потупив голову и ни слова
не возражая.
Прежде, бывало, при покойной госпоже дворовые наши ребята уж точно что народ был буйный… храмового праздника
не проходило, чтобы буйства
не сделали, целые базары разбивали, и тут начальство, понимаючи, чьи и какой госпожи эти люди, больше словом, что упросят, то и есть, а нынче небольшой бы, кажется, человек наш становой пристав, командует, наказует у нас по деревням, все из интересу этого поганого, к которому, кажется, такое пристрастие имеет, что тот самый день считает в жизни
своей потерянным, в который выгоды
не имел по службе.
— Сын их единородный, — начал старик с грустною, но внушительною важностью, — единая их утеха и радость в жизни, паче всего тем, что, бывши еще в молодых и цветущих летах, а уже в больших чинах состояли, и службу
свою продолжали больше в иностранных землях, где, надо полагать, лишившись тем временем супруги
своей, потеряли первоначально
свой рассудок, а тут и жизнь
свою кончили, оставивши на руках нашей старушки
свою — дочь, а их внуку, но и той господь бог, по воле
своей,
не дал долгого веку.
— Знаем, сударь Яков Иваныч, — перебила Грачиха, — понимаем, батюшка, что вы со старой госпожой вашей мнением
своим никого себе равного
не находили. Фу ты, ну ты, на, смотри! Руки в боки, глаза в потолоки себя носили, а как по-другому тоже посудить, так все ваше чванство в богатстве было, а деньги, любезный, дело нажитое и прожитое: ты вот был больно богат, а стал беден, дочку за купца выдавал было, а внук под красну шапку поспел.
— На ветер лаять все можно, — отвечал Яков Иванов, — а коли человек в рассудке, так он никогда сказать того
не может, чтоб госпожа наша внучки
своей не любила всем сердцем, только конечно, что по
своей привязанности к ним ожидали, что какой-нибудь принц или граф будет им супругом, и сколь много у нашей барышни ни было женихов по губернии, всем генеральша одно отвечала: «Ищите себе другой невесты, а Оленька моя вам
не пара, если быть ей в замужестве, так быть за придворным».
— Докладывать госпоже, Яков Иваныч, как бы еще изволили они принять; сами знаете,
не любили, чтоб их учили, а больше того и барышню за их ангельскую доброту и кротость жалели, — возразила вполголоса Алена Игнатьевна и снова потупила
свои мягкие и добрые глаза.
Аграфена Григорьевна и этого ничего
не поняла и все продолжает
свое: «Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, как нам этаких мыслей
не иметь, когда ваша Ольга Николавна дали уж Феденьке слово, а если, говорит, насчет состояния, так он
не нищий, у него после моей смерти будет двадцать душ».
«Господи, что только будет», — думаю; но они и тут себя сдержали, стукнули
своей клюкой и только крикнули: «Вон из моего дома!» Сваха, как сидела, так и вскочила, накинула себе на голову
свою шаль и почесть что без салопу уехала; мы, лакеи, уж и
не провожали, и этого почету даже
не отдали.
Мы уж, горничные девушки,
не знаем, как и ступить, того и ждем, что над кем-нибудь гнев
свой сорвут.
— Передатчицей стала, — отвечал Яков Иванов прежним тоном, — записки стала переносить туда и оттуда к барышне — ветреная, безнравственная была девчонка, и теперь, сударь, сердце кровью обливается, как подумаешь, что барышня наша была перед тем, истинно сказать, почтительной и послушной внукой, как следует истинной христианке, а тут что из нее вдруг стало: сама к бабеньке
не является, а пишет письмо, что либо бегут с
своим нареченным женихом, либо руки на себя наложат.
Конечно, что они и тут
своего геройского духа
не потеряли.
При мне это было, стукнули
своей табакеркой золотой по столу: «Так
не бывать же, говорят, ни тому, ни другому», а надобно спросить, что чувствовала их душа, зная, что они делали, и видя, чем им за это платят.
— «Али, говорит, дура, тебя никогда
не воровывали, а ты все
своей волей ходишь?» — «Все, говорю,
своей волей хожу»; так оба и покатились со смеху.
— Какое, сударь, подговорен, — начал Яков Иванов, как бы погруженный, по-видимому, в
свои размышления, но, кажется,
не пропустивший ни слова из нашего разговора. — Знавши нашу госпожу, — продолжал он, — кто бы из духовенства решился на это, — просто силой взяли. Барин ихний, Михайло Максимыч, буян и самодур был известный.
Это, может быть, знает один только бог, темные ночи да я их доверенный слуга Ольге Николавне за то, что они
свою бабушку за всю их любовь разогорчили и, можно сказать, убили,
не дал тоже бог счастья в их семейной жизни.
— И пить-то уж
не мы ли его заставили, коли уж вы все на нас сворачиваете? — проговорил ей вслед Яков Иванов с обычным
своим покачиванием головы.
— Ольга Николавна, — начала Алена Игнатьевна, глядя на концы
своих еще красивых пальцев, — ничего
не знали и
не понимали, видев только, что Федор Гаврилыч попивают, дома
не ночевали, сидят под окном и плачут.
— И надо, сударь, было видеть, — почти воскликнул он дребезжащим голосом, — радость нашей генеральши: только в золото
не одела
своих правнуков.
Узнав, что они ночи
не изволят почивать, в
свою спальню их перевела, и, как только Ольга Николавна вздохнут или простонут, на босу ножку старушка вставали с
своей постели и только спрашивали: «Что такое, Оленька, дружок мой, что такое с тобой?» Но ничем этим, видно, перед Ольгой Николавной
не могли они заслужить, никто им, видно,
не был милей Федора Гаврилыча.
Ну и мужички кто синенькую, кто рубль серебром, четвертачок, полтинничек дадут им по
своему состоянию: они сейчас их пошлют Федору Гаврилычу, но те тоже
не принимали этих денег.
— Про деньги генеральша наша ничего бы
не сказала, напротив, я самолично возил Федору Гаврилычу двадцать пять тысяч в
своем кармане, чтоб только он али бы в Сибирь, или хоть в иностранные земли уехал, но он и того
не почувствовал. Нашей госпожи было одно желание: чтоб только он
не был мужем нашей барышни, так как он недостоин того.
Страх был на всех великий, и таким делом сидят господа наши — генеральша с Ольгою Николавною и
своими внучатами — вечером, в
своей малой гостиной, горят перед ними две восковые свечи, а прочие комнаты почесть что
не освещены, окромя нашей официантской и девичьих комнат.
Оглушенный этим пением и монологами, я, впрочем,
не переставал глядеть на слепца. Ни мои расспросы, ни колкие намеки Грачихи, ничто
не могло так поколебать его спокойствия, как безобразие внука. С каждой минутой он начинал более и более дрожать и потом вдруг встал, засунул дрожащую руку за пазуху, вытащил оттуда бумажник и, бросив его на стол, проговорил
своим ровным тоном...