Неточные совпадения
Автор однажды высказал
в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали
в один
голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Нет, это не мое личное мнение, — возразила спокойным
голосом генеральша, — покойный муж мой был
в столицах всей Европы и всегда говорил, — ты, я думаю, Полина, помнишь, — что лучше Петербурга он не видал.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне
в училище бегают, так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко, что ли,
в голову кинулось — теперь не
в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным
голосом.
— Кого ты ждешь, по ком тоскуешь? — говорил он ей комическим
голосом, когда она сидела у окна и прилежно смотрела
в ту сторону, откуда должен был прийти молодой смотритель.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз
в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и начал что есть силы звонить
в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным
голосом...
Между тем Петр Михайлыч тоже возвратился домой и переодевался
в своем кабинете. Услышав
голос Калиновича, он закричал...
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя,
в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел
в гору!» — подумал он и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел
в гостиную и не совсем твердым
голосом объявил дочери о приглашении. Настенька
в первые минуты вспыхнула.
— Это невероятно! — воскликнули они
в один
голос.
— Пожалуйста! — проговорили князь и княгиня
в один
голос.
В зале был уже один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще человек, но страшно рябой,
в вицмундире, застегнутом на все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за борта как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным
голосом...
Почтмейстер проговорил своим ровным и печальным
голосом поздравление и тут же попросил у князя позволение прогуляться
в его Елисейских полях.
Через несколько минут он подвел запевалу к террасе. По желанию всех тот запел «Лучинушку». Вся задушевная тоска этой песни так и послышалась и почуялась
в каждом переливе его
голоса.
—
В Петербург, — отвечал Калинович, и
голос у него дрожал от волнения. — Я еще у князя получил письмо от редактора: предлагает постоянное сотрудничество и пишет, чтоб сам приехал войти
в личные с ним сношения, — прибавил он, солгав от первого до последнего слова. Петр Михайлыч сначала было нахмурился, впрочем, ненадолго.
Та пришла, и между ними начался шепотом разговор,
в котором больше слышался
голос Петра Михайлыча; экономка же отвечала только своей поговоркой: «Э… э… э… хе… хе…»
— Теперича, хоша бы
в доме братца… Что ж? Надобно сказать: они были приняты заместо родного сына… — начал он, но
голос у него оборвался.
— Вы теперича, — начал он прерывающимся
голосом, — посторонний человек, и то вам жалко; а что же теперича я, имевший
в брате отца родного? А хоша бы и Настасья Петровна — не чужая мне, а родная племянница… Что ж я должен теперича делать?..
Кашель и
голос Петра Михайлыча
в кабинете прервал его размышления.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем
в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о
голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла
в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— Хорошо, и я желаю, — отвечала Настенька, — это
в последний раз!.. — прибавила она таким грустным
голосом, что у Калиновича сердце заныло.
— Есть у меня к вам, Яков Васильич, некоторая просьбица, — начал он каким-то несмелым
голосом. — Это вот-с, — продолжал он, вынимая из шифоньерки довольно толстую тетрадь, — мои стихотворные грехи. Тут есть элегии, оды небольшие,
в эротическом, наконец, роде. Нельзя ли вам из этого хлама что-нибудь сунуть
в какой-нибудь журналец и напечатать? А мне бы это на старости лет было очень приятно!
Пока старик бормотал это, они въехали
в двадцативерстный волок. Дорога пошла сильно песчаная. Едва вытаскивая ноги, тащили лошаденки, шаг за шагом, тяжелый тарантас. Солнце уже было совсем низко и бросало длинные тени от идущего по сторонам высокого, темного леса, который впереди открывался какой-то бесконечной декорацией. Калинович, всю дорогу от тоски и от душевной муки не спавший, начал чувствовать, наконец, дремоту; но
голос ямщика все еще продолжал ему слышаться.
— Заперта-с, — отвечала и та тоже слабым
голосом. — Священники пришли-с, — доложила она
в заключение.
— Не знаю-с, какой это нужен
голос и рост; может быть, какой-нибудь фельдфебельский или тамбурмажорский; но если я вижу перед собой человека, который
в равносильном душевном настроении с Гамлетом, я смело заключаю, что это великий человек и актер! — возразил уж с некоторою досадою Белавин и опустился
в кресло.
В ответ на это письмо
в тот же вечер
в маленькой прихожей раздался знакомый
голос: «Дома барин?» Калинович даже вскочил от радости.
— Он, бедный — пожалей его — болен,
в параличе, — отвечала Настенька, и
голос ее задрожал.
— Князь! Спасите меня от самого себя! — проговорил, наконец, Калинович умоляющим
голосом. Он был даже жалок
в эти минуты.
Глубокое презрение послышалось Калиновичу
в мягком
голосе приятеля. Не зная, как далее себя держать, он стал около. Белавин осмотрел его с ног до головы.
Покуда все эти благоразумные мысли смиряли чувства злобы
в душе Калиновича, около него раздался
голос хозяйки...
— Обед! — повторили почти все
в один
голос.
— Какие! — повторил Михайло Трофимыч ожесточенным
голосом. — А он что на то говорит? «Я-ста знать, говорит, не хочу того; а откуда, говорит, вы миллионы ваши нажили — это я знаю!» — «Миллионы, говорю, ваше высокородие, хоша бы и были у меня, так они нажиты собственным моим трудом и попечением». — «Все ваши труды, говорит,
в том только и были, что вы казну обворовывали!» Эко слово брякнул! Я и повыше его от особ не слыхал того.
— Конечно-с, — отвечали те
в один
голос.
На лестнице самого здания страх его дамы еще более увеличился: зловонный, удушливый воздух, который отовсюду пахнул, захватывал у ней дыхание. Почти около нее раздался звук цепей. Она невольно отшатнулась
в сторону: проводили скованного по рукам и ногам, с бритой головой арестанта. Вдали слышалась перебранка нескольких
голосов.
В полутемном коридоре мелькали стволы и штыки часовых.
Настенька тоже была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов,
в звуках ее
голоса,
в задумчивой позе,
в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только
в конце монолога, когда она, с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «Хотя на свете одни только глаза, которых я должна страшиться», публика не вытерпела и разразилась аплодисментом.
В явлении ее с обманутым мужем она вышла с покойной твердостью принять на себя всю тяжесть обвинения; но когда трагик спросил ее, и спросил довольно задушевным
голосом: «Чего ты хочешь от меня, Эйлалия?», она вздрогнула всем телом.
— Так как к допросам он не будет требоваться, то заколотить его камору совершенно и пищу давать ему
в окошечко, — проговорил он строго повелительным
голосом.