Неточные совпадения
Кроме случайных посетителей, у Петра Михайлыча
был один каждодневный — родной его брат, отставной
капитан Флегонт Михайлыч Годнев.
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно
было заключить, какое глубокое уважение питал
капитан к брату. За столом, если никого не
было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала;
капитан совершенно молчал и очень много
ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
— Буду-с, — отвечал
капитан и уходил, а вечером действительно являлся к самому чаю с своими обычными атрибутами: кисетом, трубкой и Дианкой.
К обедне Петр Михайлыч шел уже с Настенькой и
был одет в новую шинель и шляпу и средний вицмундир;
капитан являлся тоже в среднем вицмундире.
— Эге, вот как! Малый, должно
быть, распорядительный! Это уж,
капитан, хоть бы по-вашему, по-военному; так ли, а? — произнес Петр Михайлыч, обращаясь к брату.
Капитан начал
было выдувать свою коротенькую трубку.
— Знаю-с, — отвечал
капитан и залпом
выпил свою порцию.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может
быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы,
капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
В продолжение года
капитан не уходил после обеда домой в свое пернатое царство не более четырех или пяти раз, но и то по каким-нибудь весьма экстренным случаям. Видимо, что новый гость значительно его заинтересовал. Это, впрочем, заметно даже
было из того, что ко всем словам Калиновича он чрезвычайно внимательно прислушивался.
Но
капитан покровительствовал в этом случае племяннице и, с большим секретом от Петра Михайлыча, делал иногда для нее из слабого турецкого табаку папиросы, в производстве которых желая усовершенствоваться, с большим вниманием рассматривал у всех гостей папиросы, наблюдая, из какой они
были сделаны бумаги и какого сорта вставлен
был картон в них.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил
капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому,
была занята совсем другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась к нему с просьбой поучить ее.
Настеньке
было это досадно. Провожая однажды вместе с
капитаном Калиновича, она долго еще с ним гуляла, и когда воротились домой, Петр Михайлыч запел ей навстречу...
Чрез полчаса к ней явился
было капитан.
Понятно, что
капитан безбожно лгал. Настенька сделала нетерпеливое движение, и когда подошла к ней Дианка и, положив в изъявление своей ласки на колени ей морду, занесла
было туда же и лапу, она вдруг, чего прежде никогда не бывало, ударила ее довольно сильно по голове, проговоря...
С лица
капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден
был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Огласка может
быть, пустых слов по сторонам
будут много говорить! — заметил
капитан.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим делом,
капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
Во весь остальной вечер молодой смотритель
был необыкновенно весел: видимо, стараясь развеселить Настеньку, он беспрестанно заговаривал с ней и, наконец, за ужином вздумал
было в тоне Петра Михайлыча подтрунить над
капитаном.
— Я вас сам об этом же прошу, — отвечал
капитан и, уткнув глаза в тарелку, начал
есть.
Тень замахнулась
было на него палкой, но Флегонт Михайлыч вырвал ее очень легко. Оказалось; что это
была малярная кисть, перемаранная в дегте.
Капитан понял, в чем дело.
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже
был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.
Но с Настенькой
была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил.
Капитан смотрел на все исподлобья. Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и пошла успокоить Петра Михайлыча.
— Да, сударь
капитан, в монастыре
были, — отвечал тот. — Яков Васильич благодарственный молебен ходил служить угоднику. Его сочинение напечатано с большим успехом, и мы сегодня как бы вроде того: победу торжествуем! Как бы этак по-вашему, по-военному, крепость взяли: у вас слава — и у нас слава!
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» —
выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его руку, пожала и
выпила тоже целый бокал.
Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить.
Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой
будет, голова заболит», но допила.
Капитана на этот раз не
было налицо: он отправился с Лебедевым верст за двадцать в болото за красной дичью. Вошла Палагея Евграфовна.
— Никак нет-с! — отвечал отрывисто
капитан и, взяв фуражку, но позабыв трубку и кисет, пошел. Дианка тоже поднялась
было за ним и, желая приласкаться, загородила ему дорогу в дверях.
Капитан вдруг толкнул ее ногою в бок с такой силой, что она привскочила, завизжала и, поджав хвост, спряталась под стул.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока
были приятны для его мужественного сердца.
— Некогда было-с, — отвечал
капитан краснея — явный знак, что он говорил неправду.
— Схожу-с! — повторил
капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим врагом, остался у Лебедева вечер. Тот
было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И
капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не понимая.
В настоящем случае трудно даже сказать, какого рода ответ дал бы герой мой на вызов
капитана, если бы сама судьба не помогла ему совершенно помимо его воли. Настенька, возвратившись с кладбища, провела почти насильно Калиновича в свою комнату. Он
было тотчас взял первую попавшуюся ему на глаза книгу и начал читать ее с большим вниманием. Несколько времени продолжалось молчание.
— Ну, и благослови вас бог, а я подавно согласен! — продолжал Петр Михайлыч. —
Капитана только теперь надобно: он очень
будет этим обрадован. Эй, Палагея Евграфовна, Палагея Евграфовна!
— Как на вас, баб, не кричать… бабы вы!.. — шутил старик, дрожавший от удовольствия. — Поди, мать-голубка, пошли кого-нибудь попроворней за
капитаном, чтоб он сейчас же здесь
был!.. Ну, живо.
— Кого послать-то? Я сама сбегаю, — отвечала Палагея Евграфовна и ушла, но не застала
капитана дома, и где он
был — на квартире не знали.
Но
капитан не пришел. Остаток вечера прошел в том, что жених и невеста
были невеселы; но зато Петр Михайлыч плавал в блаженстве: оставив молодых людей вдвоем, он с важностью начал расхаживать по зале и сначала как будто бы что-то рассчитывал, потом вдруг проговорил известный риторический пример: «Се тот, кто как и он, ввысь быстро, как птиц царь, порх вверх на Геликон!» Эка чепуха, заключил он.
— Что я люблю Настасью Петровну — этого никогда я не скрывал, и не
было тому причины, потому, что всегда имел честные намерения, хоть
капитан и понимал меня, может
быть, иначе, — присовокупил Калинович.
Последние тяжелые сборы протянулись, как водится, далеко за полдень: пока еще
был привезен тарантас, потом приведены лошади, и, наконец, сам Афонька Беспалый, в дубленом полушубке, перепачканном в овсяной пыли и дегтю, неторопливо заложил их и, облокотившись на запряг, стал флегматически смотреть, как Терка, под надзором
капитана, стал вытаскивать и укладывать вещи. Петр Михайлыч, воспользовавшись этим временем, позвал таинственным кивком головы Калиновича в кабинет.
И на другой день часу в десятом он
был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный
капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
— Ах, душка, с
капитаном у меня целая история
была! — отвечала Настенька.
От управляющего губернией
был послан между тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных
капитан Тимков, который, несмотря на то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным лицом, что как будто бы оно обтянуто
было лубом, а не кожей человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали,
был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая, спросил...
Калинович, наконец, вышел из кабинета и, хоть в зале
было несколько человек других чиновников, прямо подошел к
капитану.
— Vous etiez en liaison avec lui? [Вы
были близки с ним? (франц.).] — спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы
капитан и Михеич не поняли его.
— Отлично,
капитан! Я ужасно
есть хочу! — воскликнула Настенька. — Monsieur, prenez votre place! — скомандовала она Калиновичу и сама села. Тот поместился напротив нее.
Пора молодости, любви и каких бы то ни
было новых сердечных отношений для него давно уже миновалась, а служебную деятельность, которая
была бы теперь свойственна его возрасту и могла бы вызвать его снова на борьбу, эту деятельность он должен
был покинуть навсегда и, как подстреленный орел, примкнув к числу недовольных, скромно поселиться вместе с Настенькой и
капитаном в Москве.