Неточные совпадения
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу,
человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее
понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
Они наполняют у него все рубрики журнала, производя каждого из среды себя, посредством взаимного курения, в гении; из этого ты можешь
понять, что пускать им новых
людей не для чего; кто бы ни был, посылая свою статью, смело может быть уверен, что ее не прочтут, и она проваляется с старым хламом, как случилось и с твоим романом».
— Ужасно смешно! Много ты
понимаешь! — перебил Петр Михайлыч. — Зачем ехать? — продолжал он. — А затем, что требует этого вежливость, да, кроме того, князь —
человек случайный и может быть полезен Якову Васильичу.
— Нет, ты
понимаешь, только в тебе это твоя гордость говорит! — вскрикнул он, стукнув по столу. — По-твоему, от всех
людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. — обратился он к Калиновичу.
«Сегодня я
поняла вас, Калинович (писала она); вы обличили себя посреди этих
людей.
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь
человеку, вполне, как сама она
понимала, достойному, но не стоявшему породой на одной с ней степени. Она знала, что эта страсть составляет для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот
человек ожил…
Вы
человек умный: неужели вы не
понимаете, что такое эта любовь всех вас, молодых
людей?
— Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо
понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут
человек кладет весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
— Полноте, молодой
человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не
понять те отношения, в какие с вами становятся
люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви,
понимая, как тяжело было милому
человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Кроме того, как
человек умный, он хоть смутно, но
понимал свои творческие средства.
Начальника теперь присылают: миллион
людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело
понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
«Не смейте, говорю, дяденька, говорить мне про этого
человека, которого вы не можете
понимать; а в отношении меня, говорю, любовь ваша не дает вам права мучить меня.
— Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из
людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я
поняла, что в каждом
человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать
людей.
Вы, как
человек коммерческий,
понимаете, — отнесся князь к англичанину, — что такое в торговом деле деньги.
— Положим, — начал он, — что я становлюсь очень низко,
понимая любовь не по-вашему; на это, впрочем, дают мне некоторое право мои лета; но теперь я просто буду говорить с вами, как говорят между собой честные
люди.
— Коли приказанье будет, я доклад смелый могу держать, — отвечал старик с какой-то гордостью. — Григорий Васильев не такой
человек, чтоб его можно было залакомить или закупить, что коли по головке погладить, так он и лапки распустит: никогда этого быть не может. У Григорья Васильева, — продолжал он умиленным тоном и указывая на потолок, — был один господин — генерал… он теперь на небе, а вы, выходит, преемник его; так я и
понимаю!
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой
человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и
понимаем.
Кто испытывал приятное ощущение входить начальническим образом на лестницы присутственных мест, тот
поймет, конечно, что решительно надобно быть
человеком с самыми тупыми нервами, чтоб не испытать в эта минуты какого-то гордого сознания собственного достоинства; но герой мой, кажется, не ощущал этого — так, видно, было много на душе его тяжелых и мрачных мыслей. Он шел, потупя голову и стараясь только не отстать от своего начальника.
В обществе почти верили тому; но
люди, ближе стоящие к делу, как, например, советники губернского правления и прокурор, —
люди эти очень хорошо видели и
понимали, что вряд ли это так.
Калиновича тоже стали
понимать иначе: очень хорошо увидели, что он
человек с характером и с большим, должно быть, весом в Петербурге.
— Спасибо за это хорошее; отведал я его! — продолжал Михайло Трофимыч. — Таких репримандов насказал, что я ничего бы с него не взял и слушать-то его! Обидчик
человек — больше ничего! Так я его и
понимаю. Стал было тоже говорить с ним, словно с путным: «Так и так, говорю, ваше высокородие, собственно этими казенными подрядами я занимаюсь столько лет, и хотя бы начальство никогда никаких неудовольствий от меня не имело… когда и какие были?»
Он очень хорошо
понимает, что во мне может снова явиться любовь к тебе, потому что ты единственный
человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело, от которого, если бог спасет тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то я разойдусь с ним и буду жить около тебя, что бы в свете ни говорили…
Ты сам очень хорошо знаешь, на каких этот
человек всегда умел себя держать заманчивых ходулях, которые я только после
поняла и оценила.
Вы, мой маленький друг, и вы, капитан, единственные в мире
люди, которые, я желал бы, чтоб хоть сколько-нибудь меня любили и
понимали…
— Скажите, пожалуйста, — начал хозяин прямо, — как его там разумеют: сумасшедший ли он, дурак ли, или уж очень умный
человек, так что мы
понимать его не можем?
Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко, // Когда (приди, желанное!..) // Дадут
понять крестьянину, // Что розь портрет портретику, // Что книга книге розь? // Когда мужик не Блюхера // И не милорда глупого — // Белинского и Гоголя // С базара понесет? // Ой
люди,
люди русские! // Крестьяне православные! // Слыхали ли когда-нибудь // Вы эти имена? // То имена великие, // Носили их, прославили // Заступники народные! // Вот вам бы их портретики // Повесить в ваших горенках, // Их книги прочитать…
Стародум. Как
понимать должно тому, у кого она в душе. Обойми меня, друг мой! Извини мое простосердечие. Я друг честных
людей. Это чувство вкоренено в мое воспитание. В твоем вижу и почитаю добродетель, украшенную рассудком просвещенным.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко
понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
Очевидно, фельетонист
понял всю книгу так, как невозможно было
понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно, что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был
человек совершенно невежественный. И всё это было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и было ужасно.
Она сказала с ним несколько слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо было улыбнуться, чтобы показать, что она
поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на
человека, когда он кланяется.