Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила,
что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других было таково,
что какой уж может быть грех у
таких стариков, и зачем им жениться?
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в
чем были дела у соседки, и действительно ли хорошо,
что они по начальству пошли, а говорил это только
так, для утешения ее.
— Заколотишь его, пострела, как бы не
так! — возражал купец и потом прибавлял: — Говядинки,
что ли, прикажете отвесить?
Чай пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только
что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «
Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы не ела,
так и жива бы не была», снова отправлялась на кухню.
Надобно было иметь истинно христианское терпение Петра Михайлыча, чтобы держать Гаврилыча в продолжение десяти лет сторожем при училище, потому
что инвалид, по старости лет, был и глуп, и ленив, и груб; никогда почти ничего не прибирал, не чистил,
так что Петр Михайлыч принужден был, по крайней мере раз в месяц, нанимать на свой счет поломоек для приведения здания училища в надлежащий порядок.
— Погляди сам в печку,
так, може, и увидишь,
что тамотка ничего нет.
— Знаю,
что в печке ничего нет: съел! И сало-то еще с рыла не вытер, дурак!.. Огрызается туда же! Прогоню,
так и знаешь… шляйся по миру!
Калашников его передразнивал,
так что старик все слышал...
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый был только ему по силе, распоряжался
так,
что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
— Батюшка, Петр Михайлыч, сделайте божескую милость!
Что это
такое?.. Батюшка!..
—
Что такое случилось?
Что вам угодно от меня? — спрашивает Годнев, хотя очень хорошо знал,
что такое случилось.
— Тьфу мне на его любовь — вот он, криворожий,
чего стоит! — возражала Экзархатова. — Кабы знала,
так бы не ходила, потатчики этакие! — присовокупляла она, уходя.
—
Так что же, приезжайте щей откушать; а если нет,
так рассержусь, право рассержусь. С год уж мы не видались.
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить,
что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все были по возможности счастливы.
Так оно казалось и
так бы на самом деле существовало, если б не было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки. Та же исправница, которая
так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
—
Что ж
такое? — говорил больше про себя муж.
Исправница несколько минут смотрит ему в лицо, как бы измеряя его и обдумывая,
что бы
такое с ним сделать, а потом, видимо, сдерживая свой гнев, говорит...
— Какой мудрец-философ выискался, дурак набитый! Смеет еще рассуждать, — говорит исправница. — Мужичкам тоже не на
что нанимать гувернанок, а все-таки они мужички.
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того,
что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека,
так что мать принуждена была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова
так неравнодушна к карабинерному поручику,
что даже на бале не в состоянии была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц,
что, по его мнению, если девушка мечтает при луне,
так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому
что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Скупость ее, говорят, простиралась до того,
что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в
такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
—
Что такое с тобой, душа моя? — спросил он с беспокойством.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на то,
что лошадь была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше сказать, поскакала в галоп,
так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
— Черт их знает, проклятые, неимоверно шибко растут; понять не могу,
что за причина
такая. Сегодня ночь, признаться, в шалаше, за тетеревами просидел, постричься-то уж и не успел, — отвечал Лебедев, приглаживая голову.
— Да, да, вот
так, хорошо, — ободрял его Петр Михайлыч и обратился к Румянцеву: — Ну, а ты, голубчик, Иван Петрович,
что?
— А если думали,
так о
чем же вам и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
—
Что ж
такое, если это в нем сознание собственного достоинства? Учителя ваши точно добрые люди — но и только! — возразила Настенька.
— Отчего ж не стоит? Здесь люди все почтенные… Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, — говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. —
Что это за нелюбовь
такая к людям! За
что?
Что они тебе сделали?
—
Так, сударь,
так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие идут там суждения,
так как пишут,
что на горизонте нашем будет проходить комета.
Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более за смотрителя, потому
что, судя по Петру Михайлычу, она твердо была убеждена,
что если уж смотритель,
так непременно должен быть хороший человек.
Настенька, по невольному любопытству, взглянула в окно; капитан тоже привстал и посмотрел. Терка, желая на остатках потешить своего начальника, нахлестал лошадь, которая, не привыкнув бегать рысью, заскакала уродливым галопом; дрожки забренчали, засвистели, и все это
так расходилось,
что возница едва справил и попал в ворота. Калинович, все еще под влиянием неприятного впечатления, которое вынес из дома генеральши, принявшей его, как видели, свысока, вошел нахмуренный.
— А семейство тоже большое, — продолжал Петр Михайлыч, ничего этого не заметивший. — Вон двое мальчишек ко мне в училище бегают,
так и смотреть жалко: ощипано, оборвано, и на дворянских-то детей не похожи. Супруга, по несчастию, родивши последнего ребенка, не побереглась, видно, и там молоко,
что ли, в голову кинулось — теперь не в полном рассудке: говорят, не умывается, не чешется и только, как привидение, ходит по дому и на всех ворчит… ужасно жалкое положение! — заключил Петр Михайлыч печальным голосом.
Многие товарищи мои теперь известные литераторы, ученые; в студентах я с ними дружен бывал, оспаривал иногда; ну, а теперь, конечно, они далеко ушли, а я все еще пока отставной штатный смотритель; но,
так полагаю,
что если б я пришел к ним, они бы не пренебрегли мною.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится,
так не нравится! Помилуйте,
что это
такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
—
Так,
так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший,
что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, — не знаю, как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу
так,
что нынче вообще упадает литература.
— Прежде, — продолжал Петр Михайлыч, — для поэзии брали предметы как-то возвышеннее: Державин, например, писал оду «Бог», воспевал императрицу, героев, их подвиги, а нынче дались эти женские глазки да ножки… Помилуйте,
что это
такое?
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого
что дочь обнаруживала
такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с
таким выражением, по которому нетрудно было догадаться,
что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
—
Так мне кажется,
что вы непременно сами пишете.
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви —
что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она была любима, верила и была счастлива.
Все это Настенька говорила с большим одушевлением; глаза у ней разгорелись, щеки зарумянились,
так что Калинович, взглянув на нее, невольно подумал сам с собой: «Бесенок какой!» В конце этого разговора к ним подошел капитан и начал ходить вместе с ними.
— Только вот
что, — продолжал Петр Михайлыч, — если он тут наймет,
так ему мебели надобно дать, а то здесь вдруг не найдет.
Настенька первая встала и, сказав,
что очень устала, подошла к отцу, который, по обыкновению, перекрестил ее, поцеловал и отпустил почивать с богом; но она не почивала: в комнате ее еще долго светился огонек. Она писала новое стихотворение, которое начиналось
таким образом...
Скорее ненависть, злоба и зависть здесь царствовали, и только, сверх того, над всем этим царила какая-то мертвенность и скука,
так что даже отерпевшиеся старожилы-чиновники и те скучали.
Впрочем, больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки начала его бранить и стращать,
что пойдет к новому смотрителю жаловаться.
Он не узнал меня: ему стыдно было поклониться Экзархатову, —
так знай же,
что я презираю его еще больше — подлец!
Когда Настенька спросила его,
что такое с ним, он отвечал...
Вскоре пришел Калинович и, заметив,
что Петр Михайлыч в волнении, тоже спросил,
что такое случилось. Настенька рассказала.
«Люблю, как люди женятся и веселятся», — заключал он; а Калинович с Настенькой начнут обыкновенно пересмеивать и доказывать,
что все это очень пошло и глупо,
так что старик выходил, наконец, из себя и даже прикрикивал, особенно на дочь, которая, в свою очередь, не скрываясь и довольно дерзко противоречила всем его мягким и жизненным убеждениям, но зато Калиновича слушала, как оракула, и соглашалась с ним безусловно во всем.
— Я не говорю этого, — отвечал уклончиво старик, — человек он умный, образованный, с поведением… Я его очень люблю; но сужу
так,
что молод еще, заносчив.
Калинович продолжал извиняться и просить с совершенно несвойственным ему тоном унижения,
так что старик уставил на него пристальный взгляд и несколько минут как бы пытал его глазами.
—
Что же вас
так интересует это письмо? — заговорил он. — Завтра вы будете иметь его в руках ваших. К
чему такое домогательство?