Неточные совпадения
Ну, без сомнения, я каждый день то
сама, то посылаю; не поверите,
все ночи не сплю, не знаю, как и самое-то бог подкрепляет; вот, сударыня моя, накануне троицына дня приходит ее Марфутка-ключница и говорит мне: «Что это, говорит, матушка, у нас барыня-то
все задумывается?» А я и говорю: «Как же, я говорю, не задумываться; это по-вашему ничего, кто бы ни умер, мать ли, муж ли —
все равно».
—
Все это хорошо… и я
сам знаю, тетушка, — возразил Павел.
— Тут он представил, как пьяный муж барахтается руками, и
сам снова захохотал во
все горло, но слушатели его не умерли со смеха и даже не улыбнулись: Лизавета Васильевна только покачала головой, а Павел еще более нахмурился.
Павел ушел от сестры с грустным и тяжелым чувством. «Она более чем несчастна, — говорил он
сам с собою. — Добрая, благородная! И кто же ее муж? Кто этот человек, с которым суждено ей провести
всю жизнь? Он мот, лгун, необразованный, невежа и даже, кажется, низкий человек!»
Общество, как повествует предание, было
самое блистательное, так что какой-то господин, проживавший в том городе целую зиму, отзывался об нем, по приезде в Петербург, в
самых лестных выражениях, называя тамошних дам душистыми цветками, а
все общество чрезвычайно чистым и опрятным.
После этого Бешметев начал бояться учителей и чуждаться товарищей и обыкновенно старался прийти в гимназию перед
самым началом класса, когда уже
все сидели на местах.
Она прозвала его старичком и
всем своим знакомым рассказывала, что постояльца ей просто бог послал, что он второй феномен, что этакой скромности она даже
сама в девицах не имела, что он, кроме университета, никуда даже шагу не сделал, а уж не то чтобы заводить какие-нибудь дебоширства.
С озабоченным и несколько сердитым лицом явился Павел в университет, сел на
самую дальнюю скамейку и во
все время экзаменов не сказал почти ни с кем ни слова.
Брюнетка, как
сама она говорила, очень скучала на этих жалких вечерах; она с пренебрежением отказывалась от подаваемых ей конфет, жаловалась на духоту и жар и беспрестанно звала мать домой; но Марья Ивановна говорила, что Владимир Андреич знает, когда прислать лошадей, и, в простоте своего сердца, продолжала играть в преферанс с учителем гимназии и Иваном Иванычем с таким же наслаждением, как будто бы в ее партии сидели
самые важные люди; что касается до блондинки, то она выкупала скуку, пересмеивая то красный нос Ивана Иваныча, то неуклюжую походку стряпчего и очень некстати поместившуюся у него под левым глазом бородавку, то… но, одним словом,
всем доставалось!
Впрочем, Павел
все это только думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к сестре и
сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
— Ах, боже мой!.. Это
все говорят… Это вы
сами сейчас говорили.
— Нет, мне нечего ее щадить; она
сама себя не щадит, коли так делает; я говорю, что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому что не утерпела бы, при нем же бы
все выпечатала. А ты так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей, что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?
Феоктиста Саввишна размышляла. Она была в чрезвычайно затруднительном положении: с одной стороны, ей очень хотелось посватать, потому что сватанье сыздавна было ее страстью, ее маниею; половина дворянских свадеб в городе началась через Феоктисту Саввишну, но, с другой стороны, Бешметев и Кураева в голове ее никоим образом не укладывались в приличную партию, тем более что она вспомнила, как
сама она невыгодно отзывалась о Павле и какое дурное мнение имеет о нем невеста; но мания сватать превозмогла
все.
Для меня бы
все равно сватать;
сами виноваты; хороший-то жених спросит и приданого, а приданое в трубе прогорело, даром что модницы этакие!
— Пожить с нами! Это
всего лучше! На
все, сударыня, свое время: с нами ты уж пожила; теперь тебе надобно выйти замуж, — ведь ты с этим
сама согласна. Ну, скажи, согласна ли?
— Я
сама бы вышла за кого-нибудь замуж;
все бранятся беспрестанно: сегодня третий раз.
— Конечно, хорошо. А все-таки ужасный человек: ты не знаешь еще
всего… Помнишь, как он летом за мной ухаживал? Ну, я думала, что он в
самом деле ко мне неравнодушен.
Самая прекрасная будущность представлялась ему: вот он теперь женится, выпишет из Москвы книг, будет заниматься; выдержит экзамен, сделается профессором;
весь погрузится в пауку.
Сначала объявил, что он желал
сам быть у него, с тем чтобы поклониться ему от
всего своего семейства, и по преимуществу от невесты, которая будто бы уже ожидает его с восьми часов утра, а потом, спрося Павла о матери и услышав, что она заснула, умолял не беспокоить ее, а вслед за тем он заговорил и о других предметах, коснувшись слегка того, что у него дорогой зашалила необыкновенно злая в упряжке пристяжная, и незаметно перешел к дому Павла (у Бешметева был свой дом).
— Да… ну, уж и мебель надобно другую. После покойного Калинина продается отличнейшая мебель, решительно за безделицу: отдадут за какие-нибудь рублей девятьсот, на две комнаты — на спальную и гостиную. В первой
вся мебель без дерева, обита малиновым бараканом, с черными стальными пуговицами: прелесть, просто прелесть! подушки
все эластик, и эластик-то неимоверный; красного дерева трюмо с двумя бронзовыми бра, необыкновенного искусства; а для гостиной
все орех,
самой утонченной нежности в работе.
Оказалось, что Владимир Андреич знает, где
все это можно приобрести по
самой умеренной цене: двуместная карета, например, продается у того же покойного Калинина, на венском ходу и с кузовом петербургской работы, и продается за какие-нибудь ничтожные полторы тысячи рублей.
— Свадьба такое дело, — продолжал Владимир Андреич, — что тут каждый человек, начиная с
самого себя, обновляется во
всем, вступает некоторым образом в другую сферу и запасается уже на новую жизнь.
— Скажи, любезная, — начал Владимир Андреич, — Перепетуе Петровне, что приезжал Кураев, будущий ее родственник, и что-де очень сожалеет, что не застал их дома, и что на днях
сам опять заедет и пришлет рекомендоваться
все свое семейство, которое
все ее очень уважает. Ну, прощай; не переври же!
Юлия, конечно, догадается, что эта девушка она
сама; таким образом он даст ей знать, что он еще в Москве в нее был влюблен;
все это думал Павел, ехав дорогой; но, войдя в гостиную, где сидели дамы, опять сконфузился.
— Об этом хлопотать нечего; я
сам, пожалуй, с вами поеду; вот после обеда же и поедем. Давайте скорее обедать! Вы уж, Юлия Владимировна, извините нас! Мы у вас опять жениха увезем, нельзя; бог даст, женитесь, так
все будет сидеть около вас. Что, покраснела? Ну, поди, поцелуй же меня за это.
Сам Кураев был решительно в это время полководец: он ездил
сам, посылал Павла, посылал жену, Наденьку в людей — и
все это делал, впрочем, для Павла, то есть на его деньги.
Менее
всех принимала участия во
всех хлопотах
сама невеста.
— Ну, Павел Васильич, дай тебе бог счастия, дай бог, чтобы твоя будущая жена была тебе и нам на утешение. Нас тоже не забывай: мы тебе не чужие, а родные. Можно сказать, что
все мы живем в тебя; конечно, супружество — дело великое, хоть
сама и не испытала, а понимаю: тут иной человек, иные и мысли. Ну, с богом, тронемтесь.
Юлия поклонилась отцу в ноги: дыхание у нее захватило, она не могла уже
сама встать, ее подняли на руках, и на этот раз уже
все советовали проплакаться.
Бедный Павел решительно смешался. Он даже не понимал, какой это начинается танец. Он стоял и
все еще не брал руки невесты, давно уже стоявшей около него. Юлия догадалась и, сделав гримасу,
сама взяла его за руку и повела в залу.
Из рассказов ее Перепетуя Петровна узнала, что Владимир Андреич по сю пору еще ничего не дал за дочкою; что в приданое приведен только
всего один Спиридон Спиридоныч, и тот ничего не может делать, только разве пыль со столов сотрет да подсвечники вычистит, а то
все лежит на печи, но хвастун большой руки; что даже гардероба очень мало дано —
всего четыре шелковые платья, а из белья так —
самая малость.
Хозяйством молодая барыня ничего не занимается, даже стол приказывает
сам Павел Васильич, а она
все для себя изволит делать наряды, этта на днях отдала одной портнихе триста рублей; что молодые почивают в разных комнатах...
Юлия Владимировна взяла себе кабинет Павла Васильича и
все окошки обвешала тонкой-претонкой кисеей, а барин почивает в угольной, днем же постель убирается; что у них часто бывают гости, особенно Бахтиаров, что и
сами они часто ездят по гостям, — Павлу Васильичу иногда и не хочется, так Юлия Владимировна сейчас изволит закричать, расплачутся и в истерику впадут.
Юлия сначала с презрением улыбалась; потом в лице ее появились какие-то кислые гримасы, и при последних словах Перепетуи Петровны она решительно не в состоянии была себя выдержать и, проговоря: «
Сама дура!», — вышла в угольную, упала на кресла и принялась рыдать, выгибаясь
всем телом. Павел бросился к жене и стал даже перед нею на колени, но она толкнула его так сильно, что он едва устоял на месте. Перепетуя Петровна, стоя в дверях, продолжала кричать...
— То-то и есть поговорить…
Самой надобно не малодушничать… Он человек добрый; из него можно, как из воску,
все делать. Из чего сегодня алярму сделали! Очень весело судить вас! Где нельзя силой, надобно лаской, любовью взять… так ведь нет, нам
все хочется повернуть, чтобы сейчас было по-нашему. Ну, если старуха действительно умирает, можно было бы и приостаться, не ехать, — что за важность?
Она обыкновенно без всякой скрытности с большим нетерпением ожидала его приезда, с
самым глубоким вниманием прислушиваясь к каждому его слову, не пускала его, когда он сбирался ехать домой, и ревновала его ко
всем городским дамам.
В деревню уехала Лизавета Васильевна после свидания с теткою, от которой она узнала
все городские толки; но, кажется, главною причиною ее отъезда было то, что бедная женщина стала очень бояться
самое себя.
Здесь я должен заметить, что при этих размышлениях Павлу, несмотря на
всю его неопытность в практической жизни, невольно пришло в голову: отчего Владимир Андреич
сам ничего не дал за дочерью, почему
все заботы складывает на него, а в то же время решительно не оценивает ни его благородства, ни его любви к Юлии; что Владимиру Андреичу следовало бы прежде внушить дочери, чтобы она любила и уважала мужа, а потом уж и от него требовать строгого и предусмотрительного исполнения обязанностей семьянина.
Все эти служебные подвиги герой мой совершил с величайшим усилием над
самим собою, или, лучше сказать, над своим сердцем.
М-me Бешметева ровно две недели не давала волю этому бедному сердцу и только посылала к Бахтиарову то за книгами, то за нотами, который
все это присылал к ней, но
сам не являлся.
Но страннее
всего, я
сам с нею теряюсь, я не могу быть ни решительным, ни настойчивым, делаюсь каким-то приторным вздыхателем, то есть отъявленным дураком.
Лицом прелестна, как богиня
Или как будто б
сам амур,
За
все, за
все тебя я обожаю ныне,
А прежде
все влюблялся в дур.
«Я знаю, где вы. Там вы, с вашим любовником, конечно, счастливее, чем были с вашим мужем. Участь ваша решена: я вас не стесняю более, предоставляю вам полную свободу; вы можете оставаться там сегодня, завтра и
всю жизнь. Через час я пришлю к вам ваши вещи. Я не хочу вас ни укорять, ни преследовать; может быть, я
сам виноват, что осмелился искать вашей руки, и не знаю, по каким причинам, против вашего желания, получил ее».
Все это говорил кучер, везя Юлию домой, которая и
сама была в таком тревожном состоянии, что, кажется, ничего не слышала и не понимала, что вокруг нее происходит; но, впрочем, приехав домой, она собралась с духом и довольно смело вошла в гостиную, где сидел Павел.
Услышав это намерение,
вся родня пришла в отчаяние, пророча, что сиротка
сам непременно будет года через три парижским ветошником, потому что матушка, конечно, не замедлит промотать
все состояние с каким-нибудь своим старым любовником.
На этой
самой мысли застала ее старинная наша знакомая Феоктиста Саввишна, которая только ей одной известными средствами уже знала
все недавно описанное происшествие до малейших подробностей и в настоящее время пришла навестить людей в горе.
Она очень сожалела, что на этакий случай в городе нет Перепетуи Петровны, которая, рассердившись на племянника,
все лето жила в деревне и даже на зиму не хотела приезжать в город, чтобы только не видеть семейного сраму, и которая, конечно бы, в этом деле приняла
самое живое участие и помогла бы ей уговорить Павла.
— Матушка, что это у ваших-то наделалось? — начала прямо Феоктиста Саввишна. — Я сейчас от них, Юлия Владимировна в слезах, Павел Васильич огорчен, — и не видала его. Говорят, он совсем хочет уехать в деревню, а супругу оставить здесь.
Сами посудите — ведь это развод, на что это похоже? Мало ли что бывает между мужем и женою, вы
сами по себе знаете. А ведь вышло-то
все из пустяков. Вчерась поехала кататься с этим вертопрахом Бахтиаровым.
Он, как нарочно, вспоминал
все не слишком чистые поступки Владимира Андреича, дававшего только советы и не сделавшего лично для дочери ничего; вспоминал
все невнимание и даже жестокосердие, которое обнаруживала Юлия в отношении к его больной матери,
всю нелюбовь ее и даже неуважение, оказываемое ею в отношении его
самого, наконец, ее грязную измену и то презрение, которое обнаруживал Бахтиаров к бесстыдной женщине.
Услышав о приезде Бешметевых и о случившейся с ними неприятной истории и затем узнав, что деревенские дамы не хотят этой новой соседке заплатить даже визита, она начала с того, что во всеуслышание объявила нижеследующее свое решение: «Дама эта поступила дурно, но они не должны ее судить строго, потому что это может случиться со всякой, и потому она Бешметеву примет,
сама к ней поедет; а как бы это ни показалось другим, для нее
все равно».