Неточные совпадения
—
Что мудреного,
что мудреного! — повторяла гостья тоже плачевным голосом, покачивая головою. — Впрочем, я вам откровенно скажу, бога ради, не убивайте вы себя
так… Конечно, несчастие велико: в одно время,
что называется, умер зять и с сестрою паралич; но, Перепетуя Петровна, нужна покорность…
Что делать! Ведь уж не поможешь. Я, признаться сказать,
таки нарочно приехала проведать, как и вас-то бог милует; полноте… берегите свое-то здоровье — не молоденькие, матушка.
—
Что ж
такое гипохондрия! Ничего! — возразила Феоктиста Саввишна. — Да вот недалеко пример — Басунов, Саши, племянницы моей, муж, целый год был в гипохондрии, однако прошла; теперь здоров совершенно.
Что же после открылось? Его беспокоило,
что имение было в залоге; жена глядела, глядела, видит, делать нечего, заложила свою деревню, а его-то выкупила, и прошло.
—
Что он? Ничего… мужчина! У них, знаете, как-то чувств-то этаких нет… А уж он и особенно, всегда был
такой неласковый. Ну, вот хоть ко мне: я ему, недалеко считать, родная тетка; ведь никогда, сударыня моя, не придет; чтобы этак приласкался, поговорил бы, посоветовался, рассказал бы что-нибудь — никогда! Придет, сидит да ногой болтает, согрешила грешная. Я с вами, Феоктиста Саввишна, говорю откровенно…
— Сколько у вас неприятностей-то было, Перепетуя Петровна, — начала она после непродолжительного молчания, — особенно зная вашу родственную-то любовь… Как ведь это грустно, когда видишь,
что делается не
так, как бы хотелось.
Говорили в городе,
что будто бы он был немного деспот в своем семействе,
что у него все домашние плясали по его дудке и
что его властолюбие прорывалось даже иногда при посторонних, несмотря на то,
что он, видимо, стараясь дать жене вес в обществе, называл ее всегда по имени и отчеству, то есть Марьей Ивановной, относился часто к ней за советами и спрашивал ее мнения, говоря
таким образом: «Как вы думаете, Марья Ивановна?
Были слухи, будто бы Марья Ивановна говорила иногда и от себя, высказывала иногда и личные свои мнения,
так, например, жаловалась на Владимира Андреича, говорила,
что он решительно ни в
чем не дает ей воли, а все потому,
что взял ее без состояния,
что он человек хитрый и хорош только при людях; на дочерей своих она тоже жаловалась, особенно на старшую, которая, по ее словам, только и боялась отца.
—
Что это
такое смотрите?
—
Что же это
такое? Моды?
— Вот этого-то тебе и не позволят сделать, — возразил Владимир Андреич. — Я уж заметил,
что ты всегда с дрянью танцуешь. А отчего? Оттого,
что все готово! Как бы своя ноша потянула,
так бы и знала, с кем танцевать; да! — заключил он выразительно и вышел.
Бешметев действительно никаким образом не мог быть отнесен по своей наружности к красивым и статным мужчинам: среднего роста, но широкий в плечах, с впалою грудью и с большими руками, он подлинно был, как выражаются дамы, очень дурно сложен и даже неуклюж; в движениях его обнаруживалась какая-то вялость и неповоротливость; но если бы вы стали всматриваться в его широкое бледное и неправильное лицо, в его большие голубые глаза, то постепенно стали бы открывать что-то
такое,
что вам понравилось бы, очень понравилось.
Павел, получивший от медика приказание не беспокоить мать в подобном состоянии, позвал сестру, и оба они уселись в гостиной. Долго не вязался между ними разговор: они
так давно не видались, у них было
так много горя,
что слово как бы не давалось им для выражения того,
что совершалось в эти минуты в их сердцах; они только молча менялись ласковыми взглядами.
— Счастье твое, мать моя! А со мной —
так он не больно говорлив. О
чем это с тобою-то говорил?
— Нет уж, Павел Васильич, извините, — начала она неприятно звонким голосом, — этого-то мы никак не допустим сделать: да я первая не позволю увезти от меня больную сестру;
чем же ты нас-то после этого считаешь? Чужая,
что ли, она нам? Она
так же близка нашему сердцу, может быть, ближе,
чем тебе; ты умница, я вижу: отдай ему мать таскать там с собой, чтобы какой-нибудь дряни, согрешила грешная, отдал под начал.
— Давно бы
так, сударь,
что это за неблагодарность
такая, за нечувствительность?
— Передние-то хорошо несет, да задними-то хлябит; на двуногой-то, брат, далеко не уедешь. Ванька! Подведи-ка ее сюда! — Ванька подвел лошадь к барину. — Вот она где хлябит-то, — говорил Масуров, толкая сильно кулаком лошадь в заднюю лопатку,
так что та покачнулась, — шеи-то, смотри, ничего нет; вот и копыта-то точно у лошака; это уж, брат, значит, не тово, не породиста.
—
Что тебе
так весело? — спросила Лизавета Васильевна.
— Ей-богу, душка, ни копеечки.
Что я? Сумасшедший,
что ли? Ты думаешь, я не понимаю, —
что братец не скажет! — я семейный человек, мне стыдно это делать. Вот как три тысячи проиграл,
так и не запираюсь: действительно проиграл. Ну, прости меня, ангельчик мой Лиза, ей-богу, не стану больше в карты играть: черт с ними! Они мне даже опротивели… Сегодня вспомнил поутру,
так даже тошнит.
— Да ведь, братец, я, ей-богу, даже очень скуп: спросите хоть жену; вчера вот только, черт ее знает, как-то промахнулся. Впрочем,
что ж
такое? У меня еще прекрасное состояние: в Орловской губернии полтораста отлично устроенных душ, одни сады дают пять тысяч годового дохода.
— Нет ли у вас рублей двухсот взаймы? Я
так издержался,
что, ей-богу, даже совестно! Только жене, ради бога, не говорите, — продолжал он шепотом, — она терпеть этого не может; мне, знаете, маленькая нуждишка на собственные депансы. [Депансы — издержки, расходы (франц.).]
Он рассказывал шурину довольно странные про себя вещи;
так, например, он говорил,
что в турецкую кампанию какой-то янычар с дьявольскими усами отрубил у него у правой ноги икру; но их полковой медик, отличнейший знаток,
так что все петербургские врачи против него ни к черту не годятся, пришил ему эту икру, и не его собственную, которая второпях была затеряна, а икру мертвого солдата.
Общество, как повествует предание, было самое блистательное,
так что какой-то господин, проживавший в том городе целую зиму, отзывался об нем, по приезде в Петербург, в самых лестных выражениях, называя тамошних дам душистыми цветками, а все общество чрезвычайно чистым и опрятным.
Вон посмотришь на другую-то молодежь:
что это за ловкость,
что это за вежливость в то же время к дамам, — вчуже, можно сказать, сердце радуется; а в нем решительно ничего этого нет: с нами-то насилу слово скажет, а с посторонними
так и совсем не говорит.
Перепетуя Петровна была совершенно права в своих приговорах насчет племянника. Он был очень не говорлив, без всякого обращения и в настоящее время действительно никуда не выезжал, несмотря на то,
что владел фраком отличнейшего сукна и парными санями. Но
так как многие поступки человека часто обусловливаются весьма отдаленными причинами, а поэтому я не излишним считаю сказать здесь несколько слов о детстве и юношестве моего героя.
— Да
что же
такое тут здоровье-то? За
что же вы ребенка-то губите, оставляя его в невежестве? — У Павла навернулись на глазах слезы. — Смотрите, уж он сам плачет, — продолжал генерал, — сознавая, может быть, то зло, которое причиняет ему ваша слепая и невежественная любовь. Плачь, братец, и просись учиться: в противном случае ты погиб безвозвратно.
Много после того генерал говорил в том же тоне и очень убедительно доказал хозяевам,
что человек без образования — зверь дикий,
что они, то есть родители моего героя, если не понимают этого,
так потому,
что сами необразованны и отстали от века.
А глаза… даже на
таком дальнем расстоянии видно было,
что у ней чудные черные глаза!
Результатом
таких бесед было то,
что Павел, приходя от сестры и улегшись на постель, не сознавая сам того, по преимуществу начал думать о женщинах.
Перепетуя Петровна, всходя по деревянной лестнице, освещенной фонарем, опиралась на руку племянника как для поддержания своей особы,
так и для прекращения Павлу всякой возможности улизнуть,
что уже и было им прежде того один раз сделано.
Брюнетка, как сама она говорила, очень скучала на этих жалких вечерах; она с пренебрежением отказывалась от подаваемых ей конфет, жаловалась на духоту и жар и беспрестанно звала мать домой; но Марья Ивановна говорила,
что Владимир Андреич знает, когда прислать лошадей, и, в простоте своего сердца, продолжала играть в преферанс с учителем гимназии и Иваном Иванычем с
таким же наслаждением, как будто бы в ее партии сидели самые важные люди;
что касается до блондинки, то она выкупала скуку, пересмеивая то красный нос Ивана Иваныча, то неуклюжую походку стряпчего и очень некстати поместившуюся у него под левым глазом бородавку, то… но, одним словом, всем доставалось!
«Приезжай, Лиза, бога ради, скорее, — мне без тебя смертная скука; мне
так много надобно с тобою переговорить…
Что ты там делаешь? Приезжай! Остаюсь любящий тебя и влюбленный.
Страшно и отрадно становилось ему, когда он начинал думать,
что эта девушка, столь прекрасная и которая теперь
так далека от него, не только полюбит его, но и отдастся ему в полное обладание, будет принадлежать ему телом и душой, а главное, душой…
Впрочем, Павел все это только думал, сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее,
так что через несколько дней он пришел к сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
В день собрания он очень много занимался своим туалетом, долго смотрелся в зеркало, несколько раз умылся, завился сначала сам собственноручно, но, оставшись этим недоволен, завился в другой раз через посредство цирюльника, и все-таки остался недоволен; даже совсем не хотел ехать, тем более
что горничная прескверно вымыла манишку, за
что Павел, сверх обыкновения, рассердился; но спустя несколько времени он снова решился.
— Со мною не то,
что с вами, — ответил Бахтиаров. — Знаете ли
что? Судьба иногда дарит человека в его скучной жизни вдруг, неожиданно,
таким… как бы это выразить? — удовольствием, или, пожалуй, даже счастием…
— А вот мы
так не
так!.. — сказал Масуров, живо перекинувшись через борт бильярда, и, вывернув неимоверно локти, принялся целиться. — Бац! — вскрикнул он, сделав довольно ловко желтого шара в среднюю лузу. — Вот оно
что значит на контру-то, каков удар! А? — продолжал он, обращаясь к зрителям.
— Да я и
так ничего не говорю; играйте;
что мне за надобность.
Они начали играть. Масуров был в восторге: как-то
так случилось,
что он то с одного удара кончил партию, то шары разбивались
таким образом,
что Бахтиарову оставалось делать только белого.
В отношении же дам своих они вели себя несколько различно: Бахтиаров молчал и даже иногда зевал, но зато рекой разливался Масуров: он говорил даме,
что очень любит женские глаза,
что взгляд женщины для него невыносим,
что он знал одну жидовочку и… тут он рассказал
такую историю про жидовку,
что дама не знала — сердиться на него или смеяться; в промежутках разговора Масуров обращался к Бахтиарову и спрашивал его вслух, знает ли он романс: «Ах, не глядите на меня, вы, пламенные очи», и в заключение объявил своей даме,
что он никогда не забудет этой мазурки и запечатлел ее в сердце.
Павел прощал сестре чувство любви, но только ему казалось,
что избранный ею предмет был недостоин ее; впрочем, при
таких размышлениях Павлу всегда как-то становилось грустно и неприятно.
Тетка при этих посещениях обыкновенно выговаривала Павлу, почему он не служит, почему не бывает у нее и как ему не грех,
что он
так холоден к матери, которая для него была истинно благодетельница?
—
Что же мне
такое понимать?
— Нет, мне нечего ее щадить; она сама себя не щадит, коли
так делает; я говорю,
что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому
что не утерпела бы, при нем же бы все выпечатала. А ты
так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей,
что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?
— Время
такое, насморки везде. А я
так сегодня целый день не бывала дома; бездомовница
такая сделалась,
что ужас; теперь вот у вас сижу, после обеда была у вашей тетушки… как она вас любит! А целое утро и обедала я у Кураевых…
Что это за прекрасное семейство!
—
Что ж
такое! У него уж три чина.
Феоктиста Саввишна, внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать, вероятно, для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его о матери, а потом и пошла допытываться — где он,
чему и как учился,
что такое университет, на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав,
что ученый кандидат не значит кандидат на какую-нибудь должность, она очень интересовалась знать, почему он не служит и какое ему дадут жалованье, когда поступит на службу.
Павел говорил очень неохотно,
так что Лизавета Васильевна несколько раз принуждена была отвечать за него. Часу в восьмом приехал Масуров с клубного обеда и был немного пьян. Он тотчас же бросился обнимать жену и начал рассказывать, как он славно кутнул с Бахтиаровым. Павел взялся за шляпу и, несмотря на просьбу сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась и, еще раз переспросив о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить Лизавету Васильевну очень скоро.
— То-то и есть! Я не знавши это говорила, ан вышло не то, — возразила увертливая Феоктиста Саввишна. — После, как узнала,
так вышел человек-то умный; не шаркун, правда;
что ж
такое? Занимается своим семейством, хозяйством, читает книги, пятьдесят душ чистого имения, а в доме-то
чего нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят. Кроме того, у Перепетуи Петровны и деньги есть; я это наверно знаю.
Чем не жених? По моему мнению,
так всякую девушку может осчастливить.
— Семейство-то очень уж дурное: тетка Перепетуя Петровна… сестра Масурова — бог знает
что такое! — говорила Кураева, глядя на мужа и как бы спрашивая его: «Следует ли это говорить?»