Неточные совпадения
Бопре в смятении хотел
было привстать и
не мог: несчастный француз
был мертво пьян.
Батюшка
не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение. День отъезду моему
был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику, и потребовал пера и бумаги.
— Записан! А мне какое дело, что он записан? Петруша в Петербург
не поедет. Чему научится он, служа в Петербурге? мотать да повесничать? Нет, пускай послужит он в армии, да потянет лямку, да понюхает пороху, да
будет солдат, а
не шаматон. [Шаматон (разг., устар.) — гуляка, шалопай, бездельник.] Записан в гвардии! Где его пашпорт? подай его сюда.
Зурин
пил много и потчевал и меня, говоря, что надобно привыкать ко службе; он рассказывал мне армейские анекдоты, от которых я со смеху чуть
не валялся, и мы встали из-за стола совершенными приятелями.
И нужно
было нанимать в дядьки басурмана, как будто у барина
не стало и своих людей!»
Мне
было стыдно. Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю
не хочу». Но Савельича мудрено
было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то
не хочется. Человек пьющий ни на что
не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки.
Не прикажешь ли?»
Я подумал, что если в сию решительную минуту
не переспорю упрямого старика, то уж в последствии времени трудно мне
будет освободиться от его опеки, и, взглянув на него гордо, сказал: «Я твой господин, а ты мой слуга. Деньги мои. Я их проиграл, потому что так мне вздумалось. А тебе советую
не умничать и делать то, что тебе приказывают».
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью и пошел за моим долгом. Мне
было жаль бедного старика; но я хотел вырваться на волю и доказать, что уж я
не ребенок. Деньги
были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска,
не простясь с моим учителем и
не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Дорожные размышления мои
были не очень приятны.
Я
не мог
не признаться в душе, что поведение мое в симбирском трактире
было глупо, и чувствовал себя виноватым перед Савельичем.
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами и оврагами. Все покрыто
было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал: «Барин,
не прикажешь ли воротиться?»
Савельич за него заступился: «И охота
было не слушаться, — говорил он сердито, — воротился бы на постоялый двор, накушался бы чаю, почивал бы себе до утра, буря б утихла, отправились бы далее.
Первою мыслию моею
было опасение, чтоб батюшка
не прогневался на меня за невольное возвращение под кровлю родительскую и
не почел бы его умышленным ослушанием.
Был тулуп, да что греха таить? заложил вечор у целовальника: [Целовальник (устар.) — продавец вина в питейных домах, кабаках.] мороз показался
не велик».
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали
было к вечерне звонить, да попадья
не велит: поп в гостях, черти на погосте.
Мне
было досадно, однако ж, что
не мог отблагодарить человека, выручившего меня если
не из беды, то по крайней мере из очень неприятного положения.
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо и отложив в сторону мой паспорт, — все
будет сделано: ты
будешь офицером переведен в *** полк, и чтоб тебе времени
не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты
будешь в команде капитана Миронова, доброго и честного человека.
«Час от часу
не легче! — подумал я про себя, — к чему послужило мне то, что еще в утробе матери я
был уже гвардии сержантом!
Швабрин
был очень
не глуп.
Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он
был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что
не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том
не беспокоился.
Несмотря на предсказания, башкирцы
не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир
был прерван незапным междуусобием.
—
Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы ни
была эта Маша.
Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту
не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него
не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это
будет похоже? Кто
будет в дураках, смею спросить?
Рассуждения благоразумного поручика
не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут
быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак
не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу:
не благоугодно ли
будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
«Как вам
не стыдно
было, — сказал я ему сердито, — доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того
не делать!» — «Как бог свят, я Ивану Кузмичу того
не говорил, — ответил он, — Василиса Егоровна выведала все от меня.
— Это вы, Марья Ивановна? скажите мне…» — я
не в силах
был продолжать и замолчал.
В нежности матушкиной я
не сумневался; но, зная нрав и образ мыслей отца, я чувствовал, что любовь моя
не слишком его тронет и что он
будет на нее смотреть как на блажь молодого человека.
Будучи от природы
не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору, и рану, мною от него полученную.
Вскоре я выздоровел и мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо,
не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее мужем я еще
не объяснялся; но предложение мое
не должно
было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна
не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее
были уж уверены в их согласии.
Шагая взад и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе
не довольно, что я, благодаря тебя, ранен и целый месяц
был на краю гроба: ты и мать мою хочешь уморить».
Делать нечего, Петр Андреич;
будьте хоть вы счастливы…» — «Этому
не бывать! — вскричал я, схватив ее за руку, — ты меня любишь; я готов на все.
Они нас благословят; мы обвенчаемся… а там, со временем, я уверен, мы умолим отца моего; матушка
будет за нас; он меня простит…» — «Нет, Петр Андреич, — отвечала Маша, — я
не выйду за тебя без благословения твоих родителей.
Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую — бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих…» Тут она заплакала и ушла от меня; я хотел
было войти за нею в комнату, но чувствовал, что
был не в состоянии владеть самим собою, и воротился домой.
Я
не мог несколько раз
не улыбнуться, читая грамоту [Грамота — здесь: письмо.] доброго старика. Отвечать батюшке я
был не в состоянии; а чтоб успокоить матушку, письмо Савельича мне показалось достаточным.
Василиса Егоровна возвратилась домой,
не успев ничего выведать от попадьи, и узнала, что во время ее отсутствия
было у Ивана Кузмича совещание и что Палашка
была под замком.
Во всю ночь Василиса Егоровна
не могла заснуть и никак
не могла догадаться, что бы такое
было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя
было знать.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился, и закусил язык. Но уже
было поздно. Василиса Егоровна принудила его во всем признаться, дав ему слово
не рассказывать о том никому.
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому
не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и могла
быть захвачена злодеями.
Вскоре все заговорили о Пугачеве. Толки
были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо всем по соседним селениям и крепостям. Урядник возвратился через два дня и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем,
не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся.
Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен
был башкирец с возмутительными листами. [Возмутительные листы — воззвания, призывающие к бунту, восстанию.] По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров и для того хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич
был человек самый прямодушный и правдивый, то и
не нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
Мы собрались опять. Иван Кузмич в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о своем намерении идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат в свою шайку, а командиров увещевал
не супротивляться, угрожая казнию в противном случае. Воззвание написано
было в грубых, но сильных выражениях и должно
было произвести опасное впечатление на умы простых людей.
Пытка, в старину, так
была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный указ, [Имеется в виду указ Александра I об отмене пыток, на практике
не выполнявшийся.] уничтоживший оную, долго оставался безо всякого действия.
Думали, что собственное признание преступника необходимо
было для его полного обличения, — мысль
не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого
не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно
быть доказательством его виновности.
Когда вспомню, что это случилось на моем веку и что ныне дожил я до кроткого царствования императора Александра,
не могу
не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения
суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений.
Все
были поражены. «Ну, — сказал комендант, — видно, нам от него толку
не добиться. Юлай, отведи башкирца в анбар. А мы, господа, кой о чем еще потолкуем».
— Нет, Василиса Егоровна, — продолжал комендант, замечая, что слова его подействовали, может
быть, в первый раз в его жизни. — Маше здесь оставаться
не гоже. Отправим ее в Оренбург к ее крестной матери: там и войска и пушек довольно, и стена каменная. Да и тебе советовал бы с нею туда же отправиться; даром что ты старуха, а посмотри, что с тобою
будет, коли возьмут фортецию приступом.
— Добро, — сказала комендантша, — так и
быть, отправим Машу. А меня и во сне
не проси:
не поеду. Нечего мне под старость лет расставаться с тобою да искать одинокой могилы на чужой сторонке. Вместе жить, вместе и умирать.
«
Не бось,
не бось», — повторяли мне губители, может
быть и вправду желая меня ободрить.
— Ну, Петр Андреич, чуть
было не стряслась беда, да, слава богу, все прошло благополучно: злодей только что уселся обедать, как она, моя бедняжка, очнется да застонет!..