Неточные совпадения
Помещаем его безо всяких перемен
и примечаний, как драгоценный памятник благородного образа мнений
и трогательного дружества, а вместе с
тем, как
и весьма достаточное биографическое известие.
Молодой хозяин сначала стал следовать за мною со всевозможным вниманием
и прилежностию; но как по счетам оказалось, что в последние два года число крестьян умножилось, число же дворовых птиц
и домашнего скота нарочито уменьшилось,
то Иван Петрович довольствовался сим первым сведением
и далее меня не слушал,
и в
ту самую минуту, как я своими разысканиями
и строгими допросами плута старосту в крайнее замешательство привел
и к совершенному безмолвию принудил, с великою моею досадою услышал я Ивана Петровича крепко храпящего на своем стуле.
С
тех пор перестал я вмешиваться в его хозяйственные распоряжения
и предал его дела (как
и он сам) распоряжению всевышнего.
Ему было около тридцати пяти лет,
и мы за
то почитали его стариком.
Опытность давала ему перед нами многие преимущества; к
тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав
и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы.
Никто не знал ни его состояния, ни его доходов,
и никто не осмеливался о
том его спрашивать.
Искусство, до коего достиг он, было неимоверно,
и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б
то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы.
Офицер, потеряв терпение, взял щетку
и стер
то, что казалось ему напрасно записанным.
Сильвио был слишком умен
и опытен, чтобы этого не заметить
и не угадывать
тому причины.
С
тех пор видался я с ним только при товарищах,
и прежние откровенные разговоры наши прекратились.
При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку
и остановил в
ту самую минуту, как собирался я выйти.
— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет
тому назад я получил пощечину,
и враг мой еще жив.
Сильвио встал
и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (
то, что французы называют bonnet de police [В полицейской шапке (фр.).]); он ее надел; она была прострелена на вершок ото лба.
Мы бросились к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащили,
и в
ту же ночь поехали мы драться.
Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен,
и поединок
тем и кончился.
Я вышел в отставку
и удалился в это местечко. С
тех пор не прошло ни одного дня, чтобы я не думал о мщении. Ныне час мой настал…
Приезд богатого соседа есть важная эпоха для деревенских жителей. Помещики
и их дворовые люди толкуют о
том месяца два прежде
и года три спустя. Что касается до меня,
то, признаюсь, известие о прибытии молодой
и прекрасной соседки сильно на меня подействовало; я горел нетерпением ее увидеть,
и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед
и всепокорнейший слуга.
Между
тем я стал ходить взад
и вперед, осматривая книги
и картины.
«Пять лет
тому назад я женился. Первый месяц, the honey-moon, [медовый месяц (англ.)] провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни
и одним из самых тяжелых воспоминаний.
Не понимаю, что со мною было
и каким образом мог он меня к
тому принудить… но — я выстрелил,
и попал вот в эту картину.
В конце 1811 года, в эпоху нам достопамятную, жил в своем поместье Ненарадове добрый Гаврила Гаврилович Р**. Он славился во всей округе гостеприимством
и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для
того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную
и семнадцатилетнюю девицу. Она считалась богатой невестою,
и многие прочили ее за себя или за сыновей.
Переписываясь
и разговаривая таким образом, они (что весьма естественно) дошли до следующего рассуждения: если мы друг без друга дышать не можем, а воля жестоких родителей препятствует нашему благополучию,
то нельзя ли нам будет обойтись без нее?
Наступила зима
и прекратила их свидания; но переписка сделалась
тем живее. Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предаться ему, венчаться тайно, скрываться несколько времени, броситься потом к ногам родителей, которые, конечно, будут тронуты, наконец, героическим постоянством
и несчастием любовников
и скажут им непременно: «Дети! придите в наши объятия».
Она прощалась с ними в самых трогательных выражениях, извиняла свой проступок неодолимою силою страсти
и оканчивала
тем, что блаженнейшею минутою жизни почтет она
ту, когда позволено будет ей броситься к ногам дражайших ее родителей.
То казалось ей, что в самую минуту, как она садилась в сани, чтоб ехать венчаться, отец ее останавливал ее, с мучительной быстротою тащил ее по снегу
и бросал в темное, бездонное подземелие…
и она летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца;
то видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного.
Владимир очутился в поле
и напрасно хотел снова попасть на дорогу; лошадь ступала наудачу
и поминутно
то въезжала на сугроб,
то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались; Владимир старался только не потерять настоящего направления.
Наконец он увидел, что едет не в
ту сторону. Владимир остановился: начал думать, припоминать, соображать,
и уверился, что должно было взять ему вправо. Он поехал вправо. Лошадь его чуть ступала. Уже более часа он был в дороге. Жадрино должно было быть недалеко. Но он ехал, ехал, а полю не было конца. Все сугробы да овраги; поминутно сани опрокидывались, поминутно он их подымал. Время шло; Владимир начинал сильно беспокоиться.
Ворота заскрыпели; парень вышел с дубиною
и пошел вперед,
то указывая,
то отыскивая дорогу, занесенную снеговыми сугробами. «Который час?» — спросил его Владимир. «Да уж скоро рассвенет», — отвечал молодой мужик. Владимир не говорил уже ни слова.
Однако ж ее слова были столь несообразны ни с чем, что мать, не отходившая от ее постели, могла понять из них только
то, что дочь ее была смертельно влюблена во Владимира Николаевича
и что, вероятно, любовь была причиною ее болезни.
Он имел именно
тот ум, который нравится женщинам: ум приличия
и наблюдения, безо всяких притязаний
и беспечно насмешливый.
Она не могла не сознаваться в
том, что она очень ему нравилась; вероятно,
и он, с своим умом
и опытностию, мог уже заметить, что она отличала его: каким же образом до сих пор не видала она его у своих ног
и еще не слыхала его признания?
Подумав хорошенько, она решила, что робость была единственной
тому причиною,
и положила ободрить его большею внимательностию
и, смотря по обстоятельствам, даже нежностию.
Между
тем метель не унималась; я не вытерпел, приказал опять закладывать
и поехал в самую бурю.
Берега были занесены; ямщик проехал мимо
того места, где выезжали на дорогу,
и таким образом очутились мы в незнакомой стороне.
— Не знаю, — отвечал Бурмин, — не знаю, как зовут деревню, где я венчался; не помню, с которой станции поехал. В
то время я так мало полагал важности в преступной моей проказе, что, отъехав от церкви, заснул,
и проснулся на другой день поутру, на третьей уже станции. Слуга, бывший тогда со мною, умер в походе, так что я не имею
и надежды отыскать
ту, над которой подшутил я так жестоко
и которая теперь так жестоко отомщена.
Заперев лавку, прибил он к воротам объявление о
том, что дом продается
и отдается внаймы,
и пешком отправился на новоселье.
Он разрешал молчание разве только для
того, чтоб журить своих дочерей, когда заставал их без дела глазеющих в окно на прохожих, или чтоб запрашивать за свои произведения преувеличенную цену у
тех, которые имели несчастье (а иногда
и удовольствие) в них нуждаться.
— «Сущая правда, — заметил Адриан, — однако ж, если живому не на что купить сапог,
то, не прогневайся, ходит он
и босой; а нищий мертвец
и даром берет себе гроб».
Адриан тотчас познакомился с ним, как с человеком, в котором рано или поздно может случиться иметь нужду,
и как гости пошли за стол,
то они сели вместе.
Адриан пил с усердием
и до
того развеселился, что сам предложил какой-то шутливый тост.
Вдруг один из гостей, толстый булочник, поднял рюмку
и воскликнул: «За здоровье
тех, на которых мы работаем, unserer Kundleute! [наших клиентов (нем.).]» Предложение, как
и все, было принято радостно
и единодушно.
Никто
того не заметил, гости продолжали пить,
и уже благовестили к вечерне, когда встали из-за стола.
Гробовщик дал ему за
то гривенник на водку, оделся наскоро, взял извозчика
и поехал на Разгуляй.
— «Не церемонься, батюшка, — отвечал
тот глухо, — ступай себе вперед; указывай гостям дорогу!» Адриану
и некогда было церемониться.
«Видишь ли, Прохоров, — сказал бригадир от имени всей честной компании, — все мы поднялись на твое приглашение; остались дома только
те, которым уже невмочь, которые совсем развалились да у кого остались одни кости без кожи, но
и тут один не утерпел — так хотелось ему побывать у тебя…» В эту минуту маленький скелет продрался сквозь толпу
и приближился к Адриану.
— Помнишь ли отставного сержанта гвардии Петра Петровича Курилкина,
того самого, которому, в 1799 году, ты продал первый свой гроб —
и еще сосновый за дубовый?» С сим словом мертвец простер ему костяные объятия — но Адриан, собравшись с силами, закричал
и оттолкнул его.
Вследствие сего смотрители со мною не церемонились,
и часто бирал я с бою
то, что, во мнении моем, следовало мне по праву.
Столь же долго не мог я привыкнуть
и к
тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде.
Ныне
то и другое кажется мне в порядке вещей.
Наконец представлено возвращение его к отцу; добрый старик в
том же колпаке
и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах, в перспективе повар убивает упитанного тельца,
и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости.