Неточные совпадения
Именно замечательно, что она строго наблюдала, чтоб наши ласки не переходили границ, хотя и любила
с нами побалагурить и пошалить, а про нас и
говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою свободою в обращении
с милой девушкой.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения и содержания, сравнительно
с другими, даже
с женскими заведениями, могла иметь связь
с мыслью Александра, который, как
говорили тогда, намерен был воспитать
с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных,
с нами, плебеями.
Повторяю свое мнение и рад
говорить вечно, что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно
с истиною и скромностию, не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено
с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы» за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
Сидели мы
с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо
с жестами рассуждала
с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я
говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Раз на зимней нашей прогулке в саду, где расчищались кругом пруда дорожки, он
говорит Есакову,
с которым я часто ходил в паре...
Как-то в разговоре
с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе,
говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу.
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно, так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял
с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все
говорили, желал быть на акте.
Нечего и
говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись; например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался
с цепи от столба, [После этого автором густо зачеркнуто в рукописи несколько слов.] на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее,
с императором, если бы на этот раз не встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи.
Говоришь, бывало: «Что тебе за охота, любезный друг, возиться
с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
«Как же ты мне никогда не
говорил, что знаком
с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже!»
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее
с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и
говорит, что я — Надворный Судья.
Что
говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию — я
с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много
говорил я о Пушкине
с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне, что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился, что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского!»
Опять я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. — Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет, я у себя оставить не могу; она
говорит, что получит их от одесского приятеля, я
говорю, что они мне не следуют. Приими их обратно, — я никак благоразумнее не умею поступить
с ними.
Хлопотавши здесь по несносному изданию
с Селивановским, я, между прочим, узнал его желание сделать второе издание твоих трех поэм, за которые он готов дать тебе 12 тысяч. Подумай и употреби меня, если надобно, посредником между вами. — Впрочем, советовал бы также
поговорить об этом
с петербургскими книгопродавцами, где гораздо лучше издаются книги.
Первые трое суток мы ехали на телеге, что было довольно беспокойно; теперь сели на сани, и я очень счастлив. Не знаю, как будет далее, а
говорят — худа дорога, сделалось очень тепло. Заметь, в какое время нас отправили, но слава богу, что разделались
с Шлиссельбургом, где истинная тюрьма. Впрочем, благодаря вашим попечениям и Плуталову я имел бездну пред другими выгод; собственным опытом убедился, что в человеческой душе на всякие случаи есть силы, которые только надо уметь сыскать.
Прошу тебя, милая Annette, уведомить меня, что сделалось
с бедной Рылеевой.Назови ее тетушкой Кондратьевой.Я не
говорю об Алексее, ибо уверен, что вы все для него сделаете, что можно, и что скоро, получив свободу, будет фельдъегерем и за мной приедет.
Трудно и почти невозможно (по крайней мере я не берусь) дать вам отчет на сем листке во всем том, что происходило со мной со времени нашей разлуки — о 14-м числе надобно бы много
говорить, но теперь не место, не время, и потому я хочу только, чтобы дошел до вас листок, который, верно, вы увидите
с удовольствием; он скажет вам, как я признателен вам за участие, которое вы оказывали бедным сестрам моим после моего несчастия, — всякая весть о посещениях ваших к ним была мне в заключение истинным утешением и новым доказательством дружбы вашей, в которой я, впрочем, столько уже уверен, сколько в собственной нескончаемой привязанности моей к вам.
Тяжело мне быть без известий о семье и о вас всех, — одно сердце может понять, чего ему это стоит; там я найду людей,
с которыми я также душою связан, — буду искать рассеяния в физических занятиях, если в них будет какая-нибудь цель; кроме этого, буду читать сколько возможно в комнате, где живут, как
говорят, тридцать человек.
В Шлиссельбурге я ужасно сдружился
с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до такого совершенства, что могли
говорить через стену знаками и так скоро, что для наших бесед не нужно было лучшего языка.
Во всем, что вы
говорите, я вижу
с утешением заботливость вашу о будущности; тем более мне бы хотелось, чтоб вы хорошенько взвесили причины, которые заставляют меня как будто вам противоречить, и чтоб вы согласились со мною, что человек, избравший путь довольно трудный, должен рассуждать не одним сердцем, чтоб без упрека идти по нем до конца.
Ты удивляешься, друг Оболенский, что до сих пор я не
говорю тебе словечка: надеюсь
с полною уверенностию, что ты меня не упрекаешь в чем-нибудь мне несвойственном.
К. Ивановна
говорила с Пятницким и поручает мне тебе это сказать: сама она сегодня не пишет при всем желании, потому что Володя не на шутку хворает, — у них руки упали; ты не будешь ее винить.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу — мне бы лучше было
с тобой
говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь
с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия от тебя
с места.
Приехавши ночью, я не хотел будить женатых людей — здешних наших товарищей. Остановился на отводной квартире. Ты должен знать, что и Басаргин
с августа месяца семьянин: женился на девушке 18 лет — Марье Алексеевне Мавриной, дочери служившего здесь офицера инвалидной команды. Та самая, о которой нам еще в Петровском
говорили. Она его любит, уважает, а он надеется сделать счастие молодой своей жены…
Как жаль мне, добрый Иван Дмитриевич, что не удалось
с вами повидаться; много бы надобно
поговорить о том, чего не скажешь на бумаге, особенно когда голова как-то не в порядке, как у меня теперь. Петр Николаевич мог некоторым образом сообщать вам все, что от меня слышал в Тобольске. У Михайлы Александровича погостил
с особенным удовольствием: добрая Наталья Дмитриевна приняла меня, как будто мы не разлучались; они оба
с участием меня слушали — и время летело мигом.
Благодарю вас, добрый Иван Дмитриевич, за все, что вы мне
говорите в вашем письме. Утешительно думать, что мы
с вами неразлучны; признаюсь, я бы хотел, чтоб мы когда-нибудь соединились в одном городке, мне бы гораздо лучше было; как-то здесь неудачно началось мое существование…
…Мне очень живо представил тебя Вадковский: я недавно получил от него письмо из Иркутска, в котором он
говорит о свидании
с тобой по возвращении
с вод. Не повторяю слов его, щажу твою скромность, сам один наслаждаюсь ими и благословляю бога, соединившего нас неразрывными чувствами, понимая, как эта связь для меня усладительна. Извини, любезный друг, что невольно сказал больше, нежели хотел: со мной это часто бывает, когда думаю сердцем, — ты не удивишься…
Из Иркутска имел письмо от 25 марта — все по-старому, только Марья Казимировна поехала
с женой Руперта лечиться от рюматизма на Туринские воды. Алексей Петрович живет в Жилкинской волости, в юрте; в городе не позволили остаться. Якубович ходил говеть в монастырь и взял
с собой только мешок сухарей — узнаете ли в этом нашего драгуна? Он вообще там действует — задает обеды чиновникам и пр. и пр. Мне об этом
говорит Вадковской.
Если же узнаю, что Евгения мне не дадут, то непременно буду пробовать опять к вам добраться, — покамест нет возможности думать об этом соединении, и, пожалуйста, не
говорите мне о приятном для меня свидании
с вами и
с вашими соседями.
Марья Николаевна
говорит, что Зиночка в большой дружбе
с Нелинькой; воображаю их вместе, воображаю всех вас в семейном вашем кругу, только не умею себе представить новой сцены.
Вы справедливо
говорите, что у меня нет определенного занятия, — помогите мне в этом случае, и без сомнения урочное дело будет иметь полезное влияние и на здоровье вместе
с гидропатией, которая давно уже в действии.
Сейчас заходил ко мне Михаил Александрович и просил написать тебе дружеской от него поклон.
С Натальей Дмитриевной я часто вспоминаю тебя; наш разговор, чем бы ни начался, кончается тюрьмой и тюремными друзьями. Вне этого мира все как-то чуждо. Прощай, любезный друг! Дай бог скорее
говорить, а не переписываться.
Сегодня получил от Annette письмо, 12 августа; она
говорит, что послан запрос в Иркутск об моем переводе и соединении
с тобой, любезный друг. Теперь можно спокойно ожидать к зиме разрешения, — вероятно, на Ангаре дадим друг другу руку на житье!
…Дьяков
говорит, что это хроническое воспаление сердца,
с которым неразлучны припадки ипохондрии. Она-то хуже всего… [Речь идет о болезни Пущина.]
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина
с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих пор мы больше или меньше
говорим об этом дне, лишь только сойдемся.
Прощаясь
с Марьей Петровной, сказал, что у него болит левый бок, но успокоил ее,
говоря, что это ничего не значит.
Останься я день в Тобольске, мы
с вами бы не увиделись. Почта туда должна была прийти на другой день моего выезда. Не стану
говорить вам, как свидание мое
с вами и добрым Матвеем Ивановичем освежило мою душу, вы оба в этом уверены без объяснений. У вас я забыл рубашку, значит скоро опять увидимся. Пока дети здесь, я не тронусь, а потом не ручаюсь, чтоб остался в Туринске.
Ты невольно спрашиваешь, что будет
с этими малютками? Не могу думать, чтобы их
с бабушкой не отдали родным, и надеюсь, что это позволение не замедлит прийти. Кажется, дело просто, и не нужно никаких доказательств, чтобы понять его в настоящем смысле. Не умею тебе сказать, как мне трудно
говорить всем об этом печальном происшествии…
Странно, что
С. Г.
говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько часов в Урике и теперь временно в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь ни кола, ни двора (без пристанища) (франц.).] Не понимаю, каким образом тетка так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий, как сама
говорила в Ялуторовске…
Одна тяжелая для меня весть: Алекс. Поджио хворает больше прежнего. Припадки часто возвращаются, а силы слабеют. Все другие здоровы попрежнему. Там уже узнали о смерти Ивашева, но еще не получили моего письма отсюда. M. H. не пишет,
С. Г.
говорит, что она уверена, что я еду. Мнения, как видите, разделены.
Верно, что вам трудно о многом
говорить с добрым Матвеем Ивановичем. Он не был в наших сибирских тюрьмах и потому похож на сочинение, изданное без примечаний, — оно не полно. Надеюсь, он найдет способ добраться до Тобольска, пора бы ему уже ходить без солитера…
Вы знаете, как мужчины самолюбивы, — я знаю это понаслышке, но, как член этого многочисленного стада, боюсь не быть исключением [из] общего правила. Про женщин не
говорю. Кроме хорошего, до сих пор в них ничего не вижу — этого убеждения никогда не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы многое отгадали: откровенно
говорить теперь не могу, — когда-нибудь поболтаем не на бумаге. Непременно уверен, что мы
с вами увидимся — даже, может быть, в Туринске…
Матвей Муравьев читал эту книгу и
говорит, что негодяй Гризье, которого я немного знал, представил эту уважительную женщину не совсем в настоящем виде; я ей не
говорил ничего об этом, но
с прошедшей почтой пишет Амалья Петровна Ледантю из Дрездена и спрашивает мать, читала ли Анненкова книгу, о которой вы теперь от меня слышали, — она
говорит, что ей хотелось бы, чтоб доказали, что г-н Гризье (которого вздор издал Alexandre Dumas) пишет пустяки.
Не
говорю вам о нашем духовенстве. Оно такое сделало на меня впечатление, что я не говел именно по этому неприятному чувству. Вы меня будете бранить, но я по-своему, как умею, без такого посредничества, достигаю Недостижимогои
с попами…
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется, не доставлю тебе этого удовольствия. Не забудь, что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда, что я еще молодой жених в сравнении
с Александром Лукичом; но предоставляю ему право быть счастливым и за себя и за меня. Ты мне ни слова не
говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется, что одного твоего письма я не получил…
Алекс. Поджио совершенно выздоровел. Это известие меня истинно порадовало. Он возвратился
с вод, а Вадковской на смену отправился. Его здоровье,
говорят, плохо…
Николай Васильевич пробудет у [вас] денька два, и вы успеете
с ним
поговорить о нашем здешнем житье.
Почта привезла мне письмо от Annette, где она
говорит, что мой племянник Гаюс вышел в отставку и едет искать золото
с кем-то в компании. 20 февраля он должен был выехать; значит, если вздумает ко мне заехать, то на этой неделе будет здесь. Мне хочется
с ним повидаться, прежде нежели написать о нашем переводе; заронилась мысль, которую, может быть, можно будет привести в исполнение. Басаргин вам объяснит, в чем дело.
Ив. ничего об них не
говорит, а от M. H.
с тех пор я не имел писем.