Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься — и то уже совестно,
что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить
с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания
с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Собираясь теперь проверить былое
с некоторою отчетливостью, я чувствую,
что очень поспешно и опрометчиво поступил, истребивши в Лицее тогдашний мой дневник, который продолжал
с лишком год.
Это замечание мое до того справедливо,
что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир,
с вопросом:
что мы за люди и какой это мундир?
По сходству ли фамилий, или по
чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил
с первого взгляда.
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда
с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай, так
что, если несколько дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Именно замечательно,
что она строго наблюдала, чтоб наши ласки не переходили границ, хотя и любила
с нами побалагурить и пошалить, а про нас и говорить нечего: мы просто наслаждались непринужденностию и некоторою свободою в обращении
с милой девушкой.
Все мы видели,
что Пушкин нас опередил, многое прочел, о
чем мы и не слыхали, все,
что читал, помнил; но достоинство его состояло в том,
что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет)
с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь
с домашними; сестры успокаивали меня тем,
что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Слышал даже,
что и в Лицее при императоре Николае разрешено наказывать
с родительскою нежностью лозою смирения.)
На этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен,
что, по возможности, были соединены все удобства домашнего быта
с требованиями общественного учебного заведения.
Жизнь наша лицейская сливается
с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось
с того,
что мы провожали все гвардейские полки, потому
что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались
с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита.
Я, как сосед (
с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал
с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно,
что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
В нем была смесь излишней смелости
с застенчивостью, и то и другое невпопад,
что тем самым ему вредило.
Все это вместе было причиной,
что вообще не вдруг отозвались ему на егопривязанность к лицейскому кружку, которая
с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него
с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится
с ними и кончает тем,
что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.
Собирайте все,
что согласно
с расположением вашего сердца…
Повторяю свое мнение и рад говорить вечно,
что легче найти квадратуру круга, нежели средство написать путешествие сообразно
с истиною и скромностию, не введя в замешательство себя самого или какого-нибудь другого честного человека» (переведено
с немецкого; напечатано в «Вестнике Европы» за 1814 г., т. 78, № 22, ноябрь, отд.
В журнале «Лицейский мудрец» (1815, № 3) об этом — «Письмо к издателю»; по сходству «Письма»
с текстом Записок К. Я. Грот полагает,
что оно принадлежит Пущину («Пушкинский Лицей», СПб. 1911, стр. 291).]
Сидели мы
с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо
с жестами рассуждала
с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину,
что любопытно бы знать, о
чем так горячатся они, о
чем так спорят, идя от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Ты думаешь,
что я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты
с крестником Ванюшею шалила.
Спасибо и Карпову,
что он из математического фанатизма не вел войны
с его поэзией.
Я,
с своей стороны, старался доказать ему,
что Энгельгардт тут действовал отлично; он никак не сознавал этого, все уверял меня,
что Энгельгардт, защищая его, сам себя защищал.
От сближения нашего
с женским обществом зарождался платонизм в чувствах: этот платонизм не только не мешал занятиям, но придавал даже силы в классных трудах, нашептывая,
что успехом можно порадовать предмет воздыханий.
Как-то в разговоре
с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря,
что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении и вообще послужит им в пользу.
[Корф сообщает в заметках 1854 г.,
что Александр I ушел
с акта до пения стихов Дельвига (Я. К. Грот, Пушкин, его лицейские товарищи и наставники, СПб.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь,
что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его
с собою.
Между тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем,
что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева и других: они
с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты.
Говоришь, бывало: «
Что тебе за охота, любезный друг, возиться
с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать,
что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
«Как же ты мне никогда не говорил,
что знаком
с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на
что не похоже!»
Преследуемый мыслию,
что у меня есть тайна от Пушкина и
что, может быть, этим самым я лишаю общество полезного деятеля, почти решался броситься к нему и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной борьбе
с самим собою, как нарочно, вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.
Вот все,
что я дознал в Петербурге. Еду потом в Царское Село к Энгельгардту, обращаюсь к нему
с тем же тревожным вопросом.
Директор рассказал мне,
что государь (это было после того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу,
чего Энгельгардт до свидания
с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил
с ним пройтись.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе от ума» сказал: «
Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее
с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит,
что я — Надворный Судья.
Графиня Е. К. Воронцова была «замешана» в историю высылки Пушкина из Одессы в 1824 г. в связи
с тем,
что ее муж, М.
С. Воронцов, приревновал ее к поэту.
С той минуты, как я узнал,
что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания
с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Разве не знаете,
что он под двойным надзором — и полицейским и духовным?» — «Все это знаю; но знаю также,
что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него
с небольшим в ста верстах.
Спускаясь
с горы, недалеко от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок,
что ямщик слетел.
Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов:
что? как? где? и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись
с трубками.
Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; [По цензурным соображениям весь дальнейший текст опубликован в 1859 г. либо
с выкидками, либо в «исправленном» изложении редакции «Атенея».] он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности;думал даже,
что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии.
Воронцов ответил,
что совершенно согласен
с высочайшим определением и вполне убежден,
что Пушкину нужно больше уединения для собственной его пользы.
На это я ему ответил,
что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении,
что вряд ли кто-нибудь на него смотрит
с этой точки зрения,
что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок,
что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец,
что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание.
Он терпеливо выслушал меня и сказал,
что несколько примирился в эти четыре месяца
с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным;
что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения;
с Музой живет в ладу и трудится охотно и усердно.
Скорбел только,
что с ним нет сестры его, но
что,
с другой стороны, никак не согласится, чтоб она, по привязанности к нему, проскучала целую зиму в деревне.
Когда я ему сказал,
что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи
с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать».
Монах начал извинением в том,
что, может быть, помешал нам, потом сказал,
что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П.
С.
Хотя посещение его было вовсе некстати, но я все-таки хотел faire bonne raine à mauvais jeu [Делать веселое лицо при плохой игре (франц.).] и старался уверить его в противном; объяснил ему,
что я — Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а
что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году
с ним встречался.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в
чем не бывало продолжал читать комедию — я
с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем,
что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Вышло,
что няня, воображая,
что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые
с самого начала зимы не топились.
Что делалось
с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую,
что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было...
В ответ на это Ершов писал: «Буду так просто делиться
с добрейшим П. А. [Плетневым]
чем бог послал.