Неточные совпадения
Но, полежав с полчаса на камени, вспрянув с новою бодростию и
не отдыхая более, дополз, так сказать,
до берега.
И ну-ну-ну, ну-ну-ну: по всем по трем, вплоть
до Питера, к Корзинкину прямо на двор. — Добро пожаловать. Куды какой его высокопревосходительство затейник, из-за тысячи верст шлет за какою дрянью. Только барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лишь с биржи. Скажи,
не меньше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. — Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли, курьер уже опять скачет; успел лишь зайти в кабак и выпить два крючка сивухи.
—
Не осудите, — сказал, — более теперь вам служить
не могу, но если доедем
до места, то, может быть, сделаю что-нибудь больше.
— Женщины с нежностию вещали: — Он
не дал погибнуть тысячам полезных сограждан, избавя их
до сосца еще гибельныя кончины.
Давно ли то было, как Вольтер кричал против суеверия
до безголосицы; давно ли Фридрих неутолимой его был враг
не токмо словом своим и деяниями, но, что для него страшнее, державным своим примером.
Не дошли еще
до последнего края беспрепятственного вольномыслия, но многие уже начинают обращаться к суеверию.
— Как мне
до него коснуться; он
не мой.
Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив и терпит
до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто
не может его удержать, чтобы
не преклонился на жестокость.
Прияв вас даже от чрева матерня в объятия мои,
не восхотел николи, чтобы кто-либо был рачителем в исполнениях,
до вас касающихся.
Неусыпное око моея горячности бдело над вами денноночно, да
не приближится вас оскорбление; и блажен нарицаюся, доведши вас
до разлучения со мною.
Оно, уповаю,
не сделает вас наглыми; ибо вы твердый имеете дух и обидою
не сочтете, если осел вас улягнет или свинья смрадным
до вас коснется рылом.
Если благодетельное лишение внешних чувствований, сон, удалится от твоего возглавия и
не возможешь возобновить сил разумных и телесных, — беги из чертогов твоих и, утомив члены
до усталости, возляги на одре твоем и почиешь во здравие.
Если ненавистное счастие истощит над тобою все стрелы свои, если добродетели твоей убежища на земли
не останется, если, доведенну
до крайности,
не будет тебе покрова от угнетения, — тогда воспомни, что ты человек, воспомяни величество твое, восхити венец блаженства, его же отъяти у тебя тщатся.
И, право, с вами бы
не расстался, если бы мог довести вас
до того, чтобы вы лица своего и искренности
не румянили.
Наслаждался внутреннею тишиною, внешних врагов
не имея, доведя общество
до высшего блаженства гражданского сожития, — неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных сердец, любви чужды братния и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшего потомства треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи?
Но да
не падет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли сердце наше от ядовитой его сладости, даже
до сего дня; и ныне новый опыт в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворского служения с военным и гражданским. Истребися на памяти обыкновение, во стыд наш толико лет существовавшее. Истинные заслуги и достоинства, рачение о пользе общей да получают награду в трудах своих и едины да отличаются.
Не токмо
не может быть вреда, но польза; польза от первого
до последнего, от малого
до великого, от царя
до последнейшего гражданина.
Если мы скажем и утвердим ясными доводами, что ценсура с инквизициею принадлежат к одному корню; что учредители инквизиции изобрели ценсуру, то есть рассмотрение приказное книг
до издания их в свет, то мы хотя ничего
не скажем нового, но из мрака протекших времен извлечем, вдобавок многим другим, ясное доказательство, что священнослужители были всегда изобретатели оков, которыми отягчался в разные времена разум человеческий, что они подстригали ему крылие, да
не обратит полет свой к величию и свободе.
Сказав таким образом о заблуждениях и о продерзостях людей наглых и злодеев, желая, елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предупредить и наложить узду всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и состояния ни были, — сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение, в какой бы науке, художестве или знании ни было, с греческого, латинского или другого языка переводимо
не было на немецкий язык или уже переведенное, с переменою токмо заглавия или чего другого,
не было раздаваемо или продаваемо явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если
до печатания или после печатания
до издания в свет
не будет иметь отверстого дозволения на печатание или издание в свет от любезных нам светлейших и благородных докторов и магистров университетских, а именно: во граде нашем Майнце — от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся
до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте докторов и магистров.
Известившись о соблазнах и подлогах, от некоторых в науках переводчиков и книгопечатников происшедших, и желая оным предварить и заградить путь по возможности, повелеваем, да никто в епархии и области нашей
не дерзает переводить книги на немецкий язык, печатать или печатные раздавать, доколе таковые сочинения или книги в городе нашем Майнце
не будут рассмотрены вами и касательно
до самой вещи, доколе
не будут в переводе и для продажи вами утверждены, согласно с вышеобъявленным указом.
Никакой книгопечатник да
не потребуется к суду за то, что издал в свет примечания, цененея, наблюдения о поступках общего собрания, о разных частях правления, о делах общих или о поведении служащих, поколику оное касается
до исполнения их должностей».
Книгопечатание
до перемены 1789 года, во Франции последовавшей, нигде толико стесняемо
не было, как в сем государстве.
Если бы язык французский
не был толико употребителен в Европе,
не был бы всеобщим, то Франция, стеня под бичом ценсуры,
не достигла бы
до того величия в мыслях, какое явили многие ее писатели.
Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли
до края возможного, ценсура во Франции
не уничтожена.
«Во поле береза стояла, во поле кудрявая стояла, ой люли, люли, люли, люли»… Хоровод молодых баб и девок — пляшут — подойдем поближе, — говорил я сам себе, развертывая найденные бумаги моего приятеля. Но я читал следующее.
Не мог дойти
до хоровода. Уши мои задернулись печалию, и радостный глас нехитростного веселия
до сердца моего
не проник. О мой друг! где бы ты ни был, внемли и суди.
Парень им говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому
не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся
до чина.
Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута сего отдавали из экономического селения.
— Услышал господь молитву мою, — вещал он. — Достигли слезы несчастного
до утешителя всех. Теперь буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женского. Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан
не буду!
До того времени я
не чувствовал перемены в моем состоянии, жил в доме господина моего как его сотоварищ.
Обратясь потом к супругу ее: — Неблагодарный сын человеколюбивого родителя, забыл ты его завещание, забыл и свое изречение; но
не доводи
до отчаяния души, твоея благороднейшей, страшись!
— Если вы
до сего времени
не ведали, то ведайте, что в рекруты продавать людей запрещается; что крестьяне людей покупать
не могут; что вам от барина дана отпускная и что вас покупщики ваши хотят приписать в свою волость будто по вашей воле.
Надеюсь, — говорил он важным видом, — что сколь скоро будет война, то дослужуся
до генеральского чина; а
не будет войны, то набью карман (коли можно) и, увенчан лаврами, отъеду на покой в мое отечество.
От приезду моего на почтовый стан
до того времени, как лошади вновь впряжены были в мою повозку, прошло по крайней мере целой час. Но повозки его превосходительства запряжены были
не более как в четверть часа… и поскакали они на крылех ветра. А мои клячи, хотя лучше казалися тех, кои удостоилися везти превосходительную особу, но,
не бояся гранодерского кнута, бежали посредственною рысью.
Никто из предстоящих
не остался без зыбления внутрь глубокого, когда клинский певец, дошед
до разлуки своего ироя, едва прерывающимся ежемгновенно гласом изрекал свое повествование.
И стоит ли то, что я сделал для покойного твоего отца, чтобы ты
до гроба моего меня
не забывала?
Сколь мне ни хотелось поспешать в окончании моего путешествия, но, по пословице, голод —
не свой брат — принудил меня зайти в избу и, доколе
не доберуся опять
до рагу, фрикасе, паштетов и прочего французского кушанья, на отраву изобретенного, принудил меня пообедать старым куском жареной говядины, которая со мною ехала в запасе.
Не выпуская из очей своих вожделенного предмета, юноша собирает познание вещей в слабейших ручьях протекшего наук источника
до нижайших степеней общества.
Но если Ломоносов
не достиг великости в испытаниях природы, он действия ее великолепные описал нам слогом чистым и внятным. И хотя мы
не находим в творениях его,
до естественныя науки касающихся, изящного учителя естественности, найдем, однако же, учителя в слове и всегда достойный пример на последование.