Неточные совпадения
Не забудьте,
что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний»,
а так как едва ли сыщется в мире человек, в котором не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра, то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Когда кусочков наберется много, то из них образуется не картина и даже не собрание полезных материалов,
а простая куча хламу, в которой едва ли можно разобрать,
что куда принадлежит.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно,
что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги,
а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять,
что они болтают совершенно одно и то же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга,
что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик,
а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается,
что мотив у них один и тот же,
что вся разница в том,
что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и
что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов в полицейские управления,
а в конце концов все-таки убеждаемся,
что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Сообразите только, возможное ли это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным,
а тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете,
что это вздор!
Это чудища, которые лгут не потому, чтобы имели умысел вводить в заблуждение,
а потому,
что не хотят знать ни свидетельства истории, ни свидетельства современности, которые ежели и видят факт, то признают в нем не факт,
а каприз человеческого своеволия.
Не потому он делает это различие, чтобы вор был более достоин уважения,
а потому,
что он менее вреден.
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор,
что вот как ни дрянна и ни немощна плоть,
а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
Но как ни жалка эта всесторонняя беззащитность,
а для него, простеца, неизвестно зачем живущего, неизвестно к
чему стремящегося, даже и она служит чем-то вроде спасительной пристани.
Ведь дело не в том, в какой форме совершается это примирение,
а в том,
что оно, несмотря на форму, совершается до такой степени полно,
что сам примиряющийся не замечает никакой фальши в своем положении!
Вспомните,
что оно обставлено целою свитой азбучных афоризмов, из которых ни один не защищает,
а, напротив того, представляет легко отворяющуюся дверь для всевозможных наездов!
Вот вероятный практический результат, к которому в конце концов должен прийти самый выносливый из простецов при первом жизненном уколе. Ясно,
что бессознательность, которая дотоле примиряла его с жизнью, уже не дает ему в настоящем случае никаких разрешений,
а только вносит элемент раздражения в непроницаемый хаос понятий, составляющий основу всего его существования. Она не примиряет,
а приводит к отчаянию.
Допустим, однако ж,
что жизнь какого-нибудь простеца не настолько интересна, чтоб вникать в нее и сожалеть о ней. Ведь простец — это незаметная тля, которую высший организм ежемгновенно давит ногой, даже не сознавая,
что он что-нибудь давит! Пусть так! Пусть гибнет простец жертвою недоумений! Пусть осуществляется на нем великий закон борьбы за существование, в силу которого крепкий приобретает еще большую крепость,
а слабый без разговоров отметается за пределы жизни!
Подумайте, сколько тут теряется нравственных сил?
а если нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты, то переложите их на гроши и сообразите, как велик окажется недочет последних, вследствие одного того только,
что простец, пораженный унынием, не видит ясной цели ни для труда, ни даже для самого существования?
— Душа-человек. Как есть русский. И не скажешь,
что немец. И вино пьет, и сморкается по-нашему; в церковь только не ходит.
А на работе — дошлый-предошлый! все сам! И хозяйка у него — все сама!
— Пустое дело. Почесть
что задаром купил. Иван Матвеич, помещик тут был, господин Сибиряков прозывался. Крестьян-то он в казну отдал. Остался у него лесок — сам-то он в него не заглядывал,
а лесок ничего, хоть на какую угодно стройку гож! — да болотце десятин с сорок. Ну, он и говорит, Матвей-то Иваныч: «Где мне, говорит, с этим дерьмом возжаться!» Взял да и продал Крестьян Иванычу за бесценок. Владай!
—
А крестьяне покудова проклажались, покудова
что… Да и засилья настоящего у мужиков нет: всё в рассрочку да в годы — жди тут!
А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то вот, которое просто в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял — такая ли трава расчудесная пошла,
что теперича этому болотцу и цены по нашему месту нет!
— Это ты насчет того,
что ли,
что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки.
А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
—
А та и крайность,
что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был,
а как отошли, значит, крестьяне в казну — он и узнал себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил.
А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
— Я вот
что думаю, — говорит он, — теперича я ямщик,
а задумай немец свою тройку завести — ни в жизнь мне против его не устоять.
Намеднись я с Крестьян Иванычем в Высоково на базар ездил, так он мне: «Как это вы, русские, лошадей своих так калечите? говорит, — неужто ж, говорит, ты не понимаешь,
что лошадь твоя тебе хлеб дает?» Ну,
а нам как этого не понимать?
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал,
а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот
что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Допустим,
что водка имеет притягивающую силу, но ведь не сама же по себе,
а разве в качестве отуманивающего, одуряющего средства.
—
А позволь, твое благородие, сказать,
что я еще думаю! — вновь заводит речь ямщик, — я думаю,
что мы против этих немцев очень уж просты — оттого и задачи нам нет.
И не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал,
а потому,
что эти восклицания напоминали мне,
что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя и в ущерб другим, и
что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Вас надули при покупке, вы дались в обман, не потому, чтоб были глупы,
а потому,
что вам на ум не приходило, чтобы в стране, снабженной полицией, мошенничество было одною из форм общежития...
Сумерки еще прозрачны, дневной зной только
что улегся; из садов несутся благоухания; воздух мало-помалу наполняется свежестью,
а движение уже покончено.
—
А Харин-то ведь проиграл дело! — говорил один. —
Что ты!
— И не даст. Потому, дурак,
а дураков учить надо. Ежели дураков да не учить, так это
что ж такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково с сумой-то щеголять!
— И
чего ты глядел! Счастье само в руки лезет,
а он, смотри, нос от него воротит! Дуррак!
— Сколько смеху у нас тут было — и не приведи господи! Слушай,
что еще дальше будет. Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит.
А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал,
а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
Что я-то исполнить должен, то есть работу-то мою, всю расписал, как должно,
а об себе вот
что сказал: «
А я, говорит, Василий Порфиров, обязуюсь заплатить за таковую работу тысячу рублей, буде мне то заблагорассудится!»
— Ну, конечно.
А впрочем, коли по правде говорить:
что же такое Скачков? Ну, стоит ли он того, чтоб его жалеть!
— Помилуйте! за
что же-с! Вот если б Иван Гаврилыч просил или господин Скачков — ну, тогда дело другое!
А то просит человек основательный, можно сказать, солидный… да я за честь…
— Он-то! помилуйте! статочное ли дело! Он уж с утра муху ловит!
А ежели явится — так
что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль, и дело с концом!
Что угодно — все подпишет!
— Да, — говорит один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча,
а пожалуй, и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали? Вот
что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой!
А теперь, смотри, какой дом на Волхонке взбодрил! Вот ты и думай с ними!
— Наш хозяин гениальный! — говорит один из них, — не то
что просто умный,
а поднимай выше! Знаешь ли ты, какую он на днях штуку с братом с родным сыграл?
— Ему, сударыня, только понравиться нужно, — рассказывает один голос, — пошутить,
что ли, мимику там какую-нибудь сделать, словом, рассмешить… Сейчас он тебе четвертную,
а под веселую руку и две. Ну,
а мой-то и не понравился!
Но не забудьте,
что в настоящее время мы все живем очень быстро и
что вообще чиновничья мудрость измеряется нынче не годами,
а плотностью и даже, так сказать, врожденностью консервативных убеждений, сопровождаемых готовностью, по первому трубному звуку, устремляться куда глаза глядят.
Исправником я лишь с недавнего времени,
а прежде состоял при старшем молодом человеке в качестве младшего молодого человека и, должно сознаться, блаженствовал, потому
что обязанности мои были самые легкие.
Двугривенный прояснил его мысли и вызвал в нем те лучшие инстинкты, которые склоняют человека понимать,
что бытие лучше небытия,
а препровождение времени за закуской лучше, нежели препровождение времени в писании бесплодных протоколов, на которые еще бог весть каким оком взглянет Сквозник-Дмухановский (за полтинник ведь и он во всякое время готов сделаться другом дома).
Это до такой степени справедливо,
что когда Держиморда умер и преемники его начали относиться к двугривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно вот в знойное, бездождное лето, когда и без того некуда деваться от духоты и зноя,
а тут еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
— Однако, какая пропасть гнезд!
А мы-то, простаки, ездим, ходим, едим, пьем, посягаем — и даже не подозреваем,
что все эти отправления совершаются нами в самом, так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов,
а во-вторых, тем,
что из-за какого-нибудь гривенника не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все,
что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит ли усчитывать человека в том,
что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
— Все это возможно,
а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе,
что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел,
а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу,
а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат,
что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит,
а между прочим — и актец совершит.
— Нехорошо-с. То есть так плохо, так плохо,
что если начать рассказывать, так в своем роде «Тысяча и одна ночь» выйдет. Ну,
а все-таки еще ратуем.
— Слуга покорный-с. Нынче, сударь, все молодежь пошла. Химии да физики в ходу,
а мы ведь без химий век прожили,
а наипаче на божью милость надеялись. Не годимся-с. Такое уж нонче время настало,
что в церкву не ходят,
а больше, с позволения сказать, в удобрение веруют.