Неточные совпадения
— А крестьяне покудова проклажались, покудова что… Да
и засилья настоящего у мужиков нет:
всё в рассрочку да в годы — жди тут! А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на
все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то
вот, которое просто в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял — такая ли трава расчудесная пошла, что теперича этому болотцу
и цены по нашему месту нет!
А
вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули
и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал
и этот монастырь,
и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи!
и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные
и обсыпанные яйцами — во
всех видах они были превосходны!
— Ну
вот, его самого. Теперь он у Адама Абрамыча первый человек состоит.
И у него своя фабричка была подле Адам Абрамычевой;
и тоже пофордыбачил он поначалу, как Адам-то Абрамыч здесь поселился. Я-ста да мы-ста, да куда-ста кургузому против нас устоять! Ан через год вылетел. Однако Адам Абрамыч простил. Нынче Прохор-то Петров у него
всем делом заправляет — оба друг дружкой не нахвалятся.
— Известно, понимаем. Я
вот тоже Крестьяну-то Иванычу
и говорю: «А тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно, не чищивали?» — «Нет, говорит, не чищивали». — «Ну, а нас, говорю, чистили. Только
и всего». Эй, вы, колелые!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на
все первый сорт.
И не то чтоб себе на пользу —
всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди,
и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю —
и дух вон. Так оно колесом
и идет.
И за дело! потому, дураков учить надо. Только
вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Но
вот и опять дорога.
И опять по обеим сторонам мелькают
всё немцы,
всё немцы. Чуть только клочок поуютнее, непременно там немец копошится, рубит, колет, пилит, корчует пни.
И всё это только еще пионеры, разведчики, за которыми уже виднеется целая армия.
Но
вот словно вздох пронесся над городом;
все разом погасло
и притихло.
Детский, неосмысленный лепет, полусонное бормотание, в котором не за что ухватиться
и нечего понимать, —
вот что прежде
всего поражает ваш слух.
— Сколько смеху у нас тут было —
и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет.
Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит. А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал, а я, русский, в одну минуту
всю твою выдумку опроверг!»
— «Что же, говорю, Василий Порфирыч, условие так условие, мы от условиев не прочь: писывали!»
Вот он
и сочинил, братец, условие, прочитал, растолковал; одно слово,
все как следует.
— Ну,
вот изволите видеть. А Петру Федорычу надо, чтоб
и недолго возжаться,
и чтоб
все было в сохранности. Хорошо-с.
И стал он теперича подумывать, как бы господина Скачкова от приятелев уберечь. Сейчас, это, составил свой плант,
и к Анне Ивановне — он уж
и тогда на Анне-то Ивановне женат был. Да вы, чай, изволили Анну-то Ивановну знавать?
— Да уж будьте покойны!
Вот как: теперича в Москву приедем —
и не беспокойтесь! Я
все сам… я сам
все сделаю! Вы только в субботу придите пораньше. Не пробьет двенадцати, а уж дом…
— Да, — говорит один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча, а пожалуй,
и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали?
Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало,
все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой! А теперь, смотри, какой дом на Волхонке взбодрил!
Вот ты
и думай с ними!
Словом сказать, настоящих, «отпетых» бюрократов, которые не прощают, очень мало, да
и те вынуждены вести уединенную жизнь. Даже таких немного, которые прощают без подмигиваний. Большая же часть прощает с пением
и танцами, прощает
и во
все колокола звонит:
вот, дескать, какой мы маскарад устроиваем!
— Отчет? А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так
вот в этом самом выражении резюмируется программа
всех моих отчетов, прошедших, настоящих
и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда.
И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— А
вот и мой капитан! — воскликнул Колотов, — эге! да с ним еще кто-то: поп, кажется! Они тоже нонче ударились во
все тяжкие по части охранительных начал!
— Как же-с, как же-с!
И посейчас есть-с. Только прежде я ее Монрепо прозывал, а нынче Монсуфрансом зову. Нельзя, сударь. Потому во
всех комнатах течь! В прошлую весну
все дожди на своих боках принял, а
вот он, иерей-то, называет это благорастворением воздухов!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю,
все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет,
и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям, а лягушкам жить!»
Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Так-то
вот мы
и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал,
все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет,
все хочется, как получше.
И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки
и закусить!»
Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
— Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных…
все места им роздал, — ну,
и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими делами занимается! Да
вот батюшка лучше меня распишет!
Теперь моя черновая работа кончена,
и план будущих действий составлен. Этот план ясен
и может быть выражен в двух словах: строгость
и снисхождение! Прежде
всего — душа преступника! Произвести в ней спасительное движение
и посредством него прийти к раскрытию истины —
вот цель! Затем — в поход! но не против злоумышленников, милая маменька, а против бедных, неопытных заблуждающихся! Мне кажется, что это именно тот настоящий тон, на котором можно разыграть какую угодно пьесу…
К довершению
всего, неудача моя с быстротою молнии облетела
все наше ведомство. Товарищи смотрят на меня с двусмысленными улыбками
и при моем появлении шепчутся между собою. Вчера — зависть, сегодня — недоброжелательство
и насмешки.
Вот круг, в котором осуждена вращаться преданность…
— Чти родителей, потому что без них вашему брату деваться некуда, даром что ты востер.
Вот из ученья выйдешь — кто тебе на прожиток даст? Жениться захочешь — кто невесту припасет? —
всё родители! — Так ты
и утром
и вечером за них бога моли: спаси, мол, господи, папыньку, мамыньку, сродственников!
Всех, сударь, чти!
— То-то, говорю: чти!
Вот мы, чернядь, как в совершенные лета придем, так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст, а ты ему рубль принеси! А
и мы родителей почитаем! А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости
все из дому тащите — как же вам родителей не любить!
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это меня
и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу.
Всё у меня как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А
вот братец у меня, так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан
и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
С тех пор прошло около двадцати лет. В продолжение этого времени я вынес много всякого рода жизненных толчков, странствуя по морю житейскому. Исколесовал от конца в конец
всю Россию, перебывал во всевозможных градах
и весях:
и соломенных,
и голодных,
и холодных, но не видал ни Т***, ни родного гнезда.
И вот, однако ж, судьба бросила меня
и туда.
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да
и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как
вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы
и светло,
и тепло,
и во
всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это
и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Я-то сержусь! Я уж который год
и не знаю, что за «сердце» такое на свете есть! На мужичка сердиться! И-и! да от кого же я
и пользу имею, как не от мужичка! Я
вот только тебе по-христианскому говорю: не вяжись ты с мужиком! не твое это дело! Предоставь мне с мужика получать! уж я своего не упущу,
всё до копейки выберу!
— Разом ничего вы, сударь, с них не получите, потому что у них
и денег-то настоящих нет. Придется в рассрочку дело оттягивать. А рассрочка эта
вот что значит: поплатят они с грехом пополам годок, другой, а потом
и надоест:
всё плати да плати!
— Посмотри! что ж,
и посмотреть не худое дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"
И я
вот стар-стар, а везде сам посмотрю. Большая у меня сеть раскинута,
и не оглядишь всеё — а
все как-то сердце не на месте, как где сам недосмотришь! Так день-деньской
и маюсь. А, право, пять тысяч дал бы!
и деньги припасены в столе — ровно как тебя ждал!
—
Вот как вы
все земли-то купите, вам
все и достанется:
и уголь,
и золото! Ну, а семейство ваше как?
— Нет, я на этот счет с оглядкой живу. Ласкать ласкаю, а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она
все лишний раз к отцу с матерью забежит, а дай ей деньги в руки — только ты ее
и видел. Э, эх!
все мы, сударь, люди,
все человеки!
все денежку любим!
Вот помирать стану —
всем распределю, ничего с собой не унесу. Да ты что об семье-то заговорил? или сам обзавестись хочешь?
—
Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так.
И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами
всё, как следует, сделают! А почему тебя не спросят, не хочешь ли знать? А потому, барин, что уши выше лба не растут, а у кого ненароком
и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
Он думает:"Зачем я уединяюсь, когда прочие въявь
все срамоты производят?"
И вот он начинает сослежать меня.
И вот куроеды взбаламутились
и с помощью Гришек, Прошек
и Ванек начинают орудовать. Не простой тишины они ищут, а тишины прозрачной, обитающей в открытом со
всех сторон помещении. Везде, даже в самой несомненной тишине, они видят или нарушение тишины, или подстрекательство к таковому нарушению.
Еще на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами, а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за
весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во
всех статьях куроед!
И глаза врозь,
и руки растопырил, словно курицу поймать хочет,
и носом воздух нюхает. Только
вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
Казалось,
вся эта заглохшая, одичалая чаща в один голос говорила мне:"вырастили! выхолили!"
и вот пришел «скучающий» человек, которому неизвестно почему, неизвестно что надоело, пришел, черкнул какое-то дурацкое слово —
и разом уничтожил
весь этот процесс ращения
и холения!
— Ишь какой вырос! — говорил между тем Лукьяныч, —
вот недели через две зацветут липы, пойдет, это, дух —
и не выйдешь отсюда! Грибов сколько —
всё белые! Орешник вон в том углу засел —
и не додерешься! Малина, ежевика…
Нет, лучше уйти! какие тут тысячи, десятки тысяч саженей дров! Пойдет ли на ум
все это обилие гвоздья, кирпича, изразца, которым соблазняет меня старик! Кончить
и уйти —
вот это будет хорошо!
— Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин. А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул. Где его
и не ждешь, а он тут. Крестьянством не занимается, а только маклерит. Чуть где прослышит, что в разделку пошло — ему уж
и не сидится. С неделю места есть, как он около нас кружит, да я
все молчал. Сам, думаю, придет — ан
вот и пришел.
Да, это было оно, это было «потрясение»,
и вот эти люди, которые так охотно бледнеют при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных слов", — эти люди, говорю я, по-видимому, даже
и не подозревают, что рядом с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из
всех потрясений, какое только может придумать человеческая злонамеренность!
Вот и стал бы я, вместо того, чтобы сам до
всего доходить, прикащика за себя посылать, а прикащику-то плати, да он же тебя за твои деньги продаст!
— Да
все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь
и вы писатель —
все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька!
Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок с дамами; в одной комнате быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь.
Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом ответить не смогу.
Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох.
И будут онивместе разговаривать долго
и без умолку, будут смеяться
и — кто знает — будут, может быть,
и понимать друг друга!
— А про такой, чтобы
и поясница,
и бедра —
все чтобы в настоящем виде было! Ты французенке-то не верь: она перед тобой бедрами шевелит — ан там одне юпки.
Вот как наша русская, которая ежели утробистая, так это точно! Как почнет в хороводе бедрами вздрагивать — инда
все нутро у тебя переберет!
— Я, сударыня, настоящий разговор веду. Я натуральные виды люблю, которые, значит, от бога так созданы. А что создано, то
все на потребу,
и никакой в том гнусности или разврату нет, кроме того, что говорить об том приятно.
Вот им, «калегвардам», натуральный вид противен — это точно. Для них главное дело, чтобы выверт был, да погнуснее чтобы… Настоящего бы ничего, а только бы подлость одна!
Вообще старики нерасчетливо поступают, смешиваясь с молодыми. Увы! как они ни стараются подделаться под молодой тон, а все-таки, под конец, на мораль съедут.
Вот я, например, — ну, зачем я это несчастное «Происшествие в Абруццских горах» рассказал? То ли бы дело, если б я провел параллель между Шнейдершей
и Жюдик! провел бы весело, умно, с самым тонким запахом милой безделицы! Как бы я
всех оживил! Как бы
все это разом встрепенулось, запело, загоготало!
Круглый живот, круглая спина, округлые ляжки, круглые, как сосиски, пальцы —
все это с первого раза делало впечатление, что вот-вот этот человек сейчас засеменит ногами
и побежит, куда приказано.
Вот тут на берегу, лицом к реке, следует выстроить новый дом, с башенками, балконами, террасами,
и весь его утопить в зелени кустарников
и деревьев; обрывистый берег срыть
и между домом
и рекой устроить покатость, которую убрать газоном, а по газону распланировать цветник; сзади дома, параллельно с прудом, развести изящный молодой парк, соединив его красивым мостом через пруд с старым парком.
— Да, да, да! то-то
вот все мы, бесу смущающу, умствовать дерзновение имеем!
И предполагаем,
и планы строим —
и всё на песце. Думалось
вот: должны оставаться рабы, а вдруг воспоследовало благочестивейшего государя повеление: не быть рабам! При чем же, скажи ты мне, предположения
и планы-то наши остались? Истинно говорю: на песце строим!